Но в это время, когда наши романы и повести всячески старались на свет современное общество то со стороны стремлений его к реальным благам жизни, то со стороны успехов и замедления общественности и заслуживали названия «социальных», – в это время наши стихотворцы по-прежнему пели старую песню. Да, старую: действительность в общем ее смысле, жизнь в вечном ее значении. А частное – временное и местное, в силу которого поэзия становится зеркалом современности, отражающим действительность во всей ее наготе и с помощью которого общество знакомится с самим собою и совершает великий акт самосознания, – это частное оставалось чуждым то грустных, то веселых напевов наших стихотворцев. Они были отчасти правы перед своим великим искусством; но виноваты в отношении к своей великой эпохе, к духу ее стремлений и к общей настроенности большинства – и общество имело основание нападать на стихи, которые его не удовлетворяли. Как не уважать его требования и как осмелиться им противоречить? Если эти требования явились – они законны, как факт, как достояние вечно изменяющейся жизни; осуждать их – значило бы ставить себя незаконно выше общественных стремлений и брать на себя невозможное для человека право – руководить духом времени и направлять его к целям, не лежащим в сфере нашего ведения. А потому-то общество и преследует негодованием или насмешкой все то, что не подходит под уровень его стремлений[19]. Неудовлетворенное, оно начинает бросаться из крайности в крайность. Ограничивая меры поэзии односторонней сферой чувством современности и воззрениями на жизнь текущей эпохи, назначая источник, из которого поэт должен почерпать свое вдохновение, и не давая ему летать всюду, куда ни понесут его творческие силы, – общество, на этот раз неудовлетворенное, неблагоприятно посмотрело на поэзию вообще. Нашлись люди, в увлечении заподозрившие законность лиризма, которого в душе человеческой хранятся неистощимые источники, заподозрили жизненность души и лирическое настройство стали считать за звонкие фразы. Мало того, нашлись охотники подсмеиваться под молодостью души, над кипучестью порывов; венчали похвалами только те поэтические произведения, в которых ум видимо брал перевес над талантом. Насмешками осыпали их, кто решился было объявлять протест против голого ума, за пластичность, против господствовавшей иронии; за природу против ядовитого анализа. Тогда-то, наконец, приступили к ограничению литературных форм вообще и стихов в особенности. Стихи, «язык богов», как выражались в старину, перестали привечаться читателями, не имели места даже в журналах, и царство их сменилось царством прозы. Это было в порядке вещей в самом деле, когда действительность, факт поставляемы были во всяком литературном произведении мерою его достоинства, когда естественность и нестеснение формами в выражении мыслей и чувств составили настоятельную нужду всякого писателя. Мысль, свободно преданную обществу, поставили тогда выше произведения, написанного все же не чуждыми искусственности стихами; формы, мешающие естественному течению и выражению мысли, были признаны вообще стеснительными и долженствующими пасть[20]. Это было возмездие мужавшего общества за то увлечение формами, которому оно в молодости нашей литературы приносило щедрую дань, породившую многолетнюю и многообильную метроманию. Но и здесь зашли слишком далеко. Забывши, что в художественном произведении должно быть полное соответствие между формой и содержанием, что сам поэт-художник не волен в той форме, которую изберет для своего проявления его поэтическая идея, стали утверждать, что стихи не только форма натянутая, неестественная, но и чистые безделки, нравящиеся детям, а не взрослым. Не стоит и опровергать подобной натяжки, да и сами провозгласители ее не оставались верными своему quasi-убеждению: будучи равнодушны к стихам вообще, они наслаждались стихами вполне художественными и гласно твердили про свои наслаждения. В этом случае независимо от них самих выказывалась истина, и ясно определилось то, чего именно хотели гонители стихов: у нас были стихи первоклассные, и вследствие этого мы не хотели иметь стихов второклассных и вовсе дурных. Это законное требование поддерживалось преимущественно журналами последних годов, и ему мы обязаны появлением и тех пародий на всякого рода стихотворения[21], которые, должно сознаться, прошли в нашей литературе не бесплодно[22].