Нетрудно было осмотреться и увидеть, что под прекрасными формами стихотворцев-подражателей Пушкина не скрывалось ничего поэтического, что под нарядным платьем не одевали прекрасного тела. Публика, наконец, заметила это – и разочаровалась. Ей стало жаль своих прежних увлечений, потраченных напрасно; ей стало больно от невинного обмана, в который ввели ее, как ребенка, красивою отделкой пустой игрушки; ей стало досадно, что и под прекрасным скрывается пустошь, которую ничем не наполняют и не хотят ничем наполнить. А тут последовало новое дуновение жизни, прилетевшее к нам с Запада, в силу законов общения и времени. Дух анализа, дух исследований проявился в деятельности всякого рода, проникавший в глубь предмета, а не скользящий по его поверхности. Против этого стоглазого духа могло ли устоять стихотворство со всею бедностью своего содержания? Чем оно могло защитить себя перед новыми потребностями времени? Что могло оно явить достойно из себя этому нелицеприятному судье, пришедшему поверить действительный ход дела, а не любоваться безотчетно кажущимся его движением? Без сомнения, ничем и ничего. Судьба стихотворцев решилась, дело их проиграно навсегда, а вместе с тем и метромания, совершив полный круг своего развития, сошла со сцены нашей литературы.

Однако прежде чем достигнешь какой-либо истины, неизбежно впадешь в крайности, часто между собой диаметрально противоположные, которые, столкнувшись и ограничивши одна другую, наконец, дают из себя нечто законное, должное. То же самое произошло и в нашей литературе и в отношении стихотворства. Вместо того чтобы ограничить его законными мерами, стали гнать и преследовать без разбору всякие стихи. Роль гонителей взяли на себя наши лучшие журналы и выполнили удачно: не только стихотворство, но и стихотворные формы вообще пали в нашей литературе.

Остановимся на этом факте и определим его законность.

Благодаря истинно художественным произведениям Пушкина, а вместе с тем благодаря знакомству нашему с европейскими, по преимуществу немецкими эстетиками, мы дошли до верного понимания поэзии и научились не приурочивать ее безусловно стихам какого бы то ни было достоинства. Стих начал считаться у нас необходимым выражением поэтических идеалов; он стал у нас поэтическим словом, в которое поэт облекает свои помыслы; он, как внешнее, стал необходимо условливаться внутренним содержанием, сущностью самой поэзии. Эта последняя, отражая в себе жизнь и природу, может воспроизводить общие идеалы, без видимого отношения их к современной жизни, или же, собирая в себе идеи современности, она может выражать в личности поэта те интересы, которые волнуют живое, настоящее общество. Толпа всегда находится на стороне поэта, который в своих созданиях выражает общественную жизнь и ее потребности; она обращает к нему радостные взоры и ждет, что от его чудных песнопений произойдет брожение в тяжелоподвижных массах большинства. Но только глубоко образованный слой общества, только немногие поклонники искусства приветствуют поэта, который является единственным безусловным художником, который творит как истинный жрец искусства, бескорыстно, безотносительно к месту и времени своей деятельности, который служит своему призванию по законам самого же искусства. Подобный писатель не может сделаться любимцем толпы и никогда не увлечет за собой целого общества, не будет его любимым вождем на пути к совершенству, и вслед ему не загремят общие рукоплескания. А наш поэт, с голоса которого пели стихотворцы тридцатых и сороковых годов текущего столетия, был преимущественно поэтом-художником и под конец своей деятельности уже не удовлетворял насущным потребностям общества. А наше общество, внимавшее этим стихотворцам, было именно так настроено, что в своих жаждало видеть своих вождей, хорошо знающих мир действительности и прозревших вдоль… «Отчуждение от действительности» – это был сильный опасный враг, над которым тогда старались одержать победу, и потому с ожесточением преследовали все, что носило на себе след фантастического, идеального, что прилежит к миру мечтательному, несуществующему. Именно тогда последовал поворот жизни и мысли от воображаемого к действительному, и на стороне новизны необходимо должны были стать ревностные поборники положительного знания, серьезного изучения, неопровержимых фактов. Лозунгом их стремлений сделался «мир действительности», и всякое литературное явление определялось и ценилось настолько, насколько оно обеспечивало собой это новое стремление общества^[18]. При таком настроении века и поэзия должна была возвестить миру новое слово. Действительность текущей эпохи, жизнь современная, воззрения на эту жизнь и настроения общества, посреди которого живет поэт и в силу своей человеческой природы – вполне проникается ими, вот что стало исходной точкой и целью современной поэзии.

18. По мнению Первинуса: «Общественный быт, государственная жизнь должна служить единственным содержанием новой поэзии. Всякая другая поэзия в настоящее время – анахронизм, цвет отцветший, она недостойное чтение зрелому духу».