Таким образом, в Гиде можно видеть не только местный, своеобразный горский достаток, но можно заметить и признание этого достатка самими горцами. Это вообще редкость. По большей же части, на всякий спрос о благополучии – в Дагестане слышится жалоба: то земли нет, то пастбищ мало, то леса Бог не дал… да нельзя ли от подати избавить и т. п. Соседи Гида не считают зазорным для себя признавать над собою некоторого рода превосходство гидатлинцев: не только пастухи-ахвахцы[11], но и промышленные кельцы тотчас же по опросе заявили, что они живут и беднее и грязнее гидатлинцев: «У нас дома похуже здешних: гидатлинцы – известное дело – народ опрятный!» В свою очередь, гидатлинцы позволяют себе подсмеиваться над соседями, в особенности же над ахвахцами: «Это, мол, – медведи!»…
Что до наружности домашнего быта гидатлинцев, то – судя по двум крайностям, по сакле богатого и бедного здешнего жителя – нужно признать, что гидатлинцы, действительно, народ опрятный, – но только в дагестанском смысле этого слова, не больше того. Вот описание одного богатого гидатлинского жилья.
Вообще среднедагестанская богатая сакля делится на два отделения – для гостей и для хозяев, на половину кунацкую и половину семейную. Кунацкая располагается большею частью во втором этаже, состоит из двух или трех комнат и терраски, которая в то же время служит крышею для половины хозяйской или для хлева, буйволятника. Лестницы и пороги такого же устройства, как и дагестанские горы: тут легко сломить себе, с непривычки, ноги и шею; двери деревянные, половинчатые, на деревянных же створах и без всяких запоров; входя чрез них в комнату, необходимо сгибаться и в то же время высоко заносить ногу, чтоб не споткнуться о порог. Свет, вместе с ветром и холодом в ненастное время, проникает в комнату чрез маленькие четырехугольные окна без рам и стекол, но притворяемые изнутри деревянными створчатыми ставнями или заслонками; часть света идет в комнату также чрез узенькие отверстия в стене, которые служили амбразурами для ружейной пальбы, на случай нападения неприятеля; наконец, часть света проникает в комнату и чрез прямую трубу камина (бухар), устраиваемого обыкновенно у стенки, без особых затей: дрова кладутся прямо на пол, глиняный, или же на камень, вмазанный в пол, и дым идет под навес, вроде балдахина прикрывающий очаг на полуторааршинной высоте от полу. Но и в комнате вследствие такого устройства бухаров не без дыму, так что, когда затопят камин, с непривычки становится невыносимо: от едкого дыма слезы выступают из глаз, голова тяжелеет, и единственное облегчение – лечь на пол или присесть на корточки. Да и сами горцы от этого же дыма сильно болеют глазами. В этих видах, по всей вероятности, устраивается и среднедагестанская мебель такой высоты, как наши скамеечки для ног: это низенькие четырех- и трехугольные табуреты, большею частью орехового дерева, изукрашенные иногда резьбой, но вообще неуклюжие, довольно массивные и без всякой обивки. Впрочем, и такой мебели в целом ауле не наберется и десятка штук; не для чего она горцам, когда они обыкновенно садятся на пол, подкладывая под себя ноги точно так же, как и другие жители востока. Но, кроме табуретов, можно иногда встретить в сакле зажиточного горца еще нечто вроде кресла, нечто вроде дивана, тоже орехового дерева, с вычурною резьбой и также неуклюжие и ничем не обитые: это прадедовское наследство, вроде семейного трона какого-либо влиятельного главы семейства. Вообще же всякая мебель – излишек для горца; самое необходимое украшение его кунацкой – это ковры и паласы, и только в некоторых саклях самых зажиточных людей, чиновных, можно встретить наконец что-нибудь и из мебели русской. Стены кунацкой довольно чисты, смазаны глиной, внизу серой, а вверху белой. В стенах обыкновенно есть несколько нишей, но пустых и без занавесок, то больших, то меньших и расположенных несимметрично. В таких нишах у жителей плоскостной части Дагестана хранятся сундучки, всякого рода цацки, занавешенные шелковой тканью или парчою; у горцев же, при всей их падкости на цацки, ниши кунацкой большею частью ничем не наполнены; только в верхних нишах под самым потолком можно заметить иногда расставленную по ранжиру всякого рода русскую посуду, целую и битую: тут и бутылки, и пузырьки, и чайник с отбитым носиком, и в особенности полоскательные чашки; все это, как украшение, стоит без употребления. Вообще стенные украшения у горцев, состоя из вещей, добытых всякого рода темными путями, представляются нашим глазам чем-то странным, не идущим – как говорится – ни к селу, ни к городу: вот, например, несколько резаных носовых бумажных платков прибито в длину всей стены; под ними развешен такой же длины кусок ситцу; на другой стене прибито нухинское полосатое шелковое одеяло; на третьей стене на колышках висят наши тарелки, для чего, разумеется, просверлены их края… Словом, горца забавляют те самые вещи, которые у нас составляют предмет известного необходимого употребления, и он, не понимая их назначения, обращает все это на украшение своей кунацкой.
Потолки комнат большей частью устраиваются так: кладется в длину комнаты толстая четырехугольная балка, поддерживаемая посредине столбом или тремя столбами; параллельно к ней кладутся другие балки, потоньше, на пол-аршина одна от другой. Промежутки между ними закладываются впоперек тросточками или поленьями. Балки и столбы – дубового или орехового дерева, несмазанные, с нарезками и украшениями, несколько закоптелые от дыма; при белых стенах такой потолок хотя и красив, но мрачен; у некоторых он залеплен кружками из бумаги, на которых аляповато намазаны или какие-нибудь фигуры, имеющие значение талисманов, или изречения из Корана. В главную балку и в ее опору – столб – вбиваются колышки для вешанья оружия; вбиваются колышки и в стены, а также в повешенные подле стен жерди, чтобы вешать вяленую баранину.
Кунацкая бывает только у зажиточных, да у этих она большею частью необитаема, в особенности в зимнее время, когда – при таком устройстве – в ней должно быть невыносимо холодно.
На семейной половине, как у бедных, так и у богатых, одно и то же: это мрачное, закоптелое от дыма, заваленное всякого рода домашним скарбом и рухлядью помещение служит и спальней, и кухней, и кладовой для всего семейства. Вместо камина или бухара здесь большею частью устраивается посреди комнаты очаг, над которым в потолке делается отверстие для выхода дыма; на стенах висит одежда, оружие и посуда; в углах находятся маленькие закрома для муки и зерен… Кто побогаче, у того есть еще пристройки для склада всего домашнего скарба – вроде кладовых, в которые нередко ведут не двери, а оконца, и в них нужно проползать на четвереньках.
У нашего ородинского хозяина всего домашнего скарба могло бы достать на несколько семейств, а потому его хозяйская половина походила несколько на музей. Какой посуды там не было! И в том числе были экземпляры весьма замечательные, перешедшие к настоящему их владельцу от его предков и составляющие предмет его гордости. Между прочим тут был один громадный медный таз, средина которого представляла изящный горельеф – переплетенные ветки винограда, положенные вокруг надписи, несколько стертой, но, видимо, латинской, изображенной готическими буквами; довольно ясными остались следующие слова: «Domine… bene vive… anno…». Тонкая и отчетливая работа горельефа говорит во всяком случае за то, что этот сосуд не горской работы, да притом он, видимо, переделан кузнецами-горцами: края приделаны из другого металла… Замечательными показались и другие медные сосуды, употребления которых не мог объяснить и сам хозяин: явный признак, что они попали сюда из чужой стороны. Это были довольно чистой и красивой работы фигуры оленя, утки, козла и других животных, из желтой меди, – внутри пустые и с двумя отверстиями: своеобразные ли это кубки или же резервуары для осветительного материала – определить трудно. Вообще же можно, не преувеличивая, повторять, что весь склад посуды нашего ородинского хозяина представлял своего рода музей: громадные и маленькие тазы, разной величины чаны, некоторые наподобие литавр, о трех ножках, всяких видов кувшины для воды – все это красной меди; такой же ассортимент глиняной посуды. Наконец, в числе редких вещей хозяин показал железную предковскую кольчугу, которую с большим трудом можно было приподнять с полу.
Но и эта богатая – в глазах горца – хозяйская половина жилья представлялась весьма неряшливою. Не говорю о дыме, о копоти, о мрачности помещения, о грязи и пыли, заметных на всем скарбе, так что к какой вещи ни прикоснешься, то и руки загрязнишь; но, кроме всего этого, нельзя было не обратить внимания на два световые отверстия, устроенные под потолком, в которых пауки свили себе гнезда, заткав их плотной паутиной и сами сидя в ней большой величины пуговками: это суеверным обычаем взлелеянные пауки, величины необыкновенной, мною до тех пор невиденной; трогать и разрушать их паутину не дозволяет себе горец-хозяин, потому что они – так сказать – своего рода благословение для дому.
Наконец, выставкою богатства нашего хозяина служила терраска его кунацкой, со складом дров, с жердями, на которых висели распяленные вялившиеся бараньи туши, а также турьи рога, наткнутые на палки.
Обозначив здесь несколько черт, которые могут послужить для характеристики горского быта, а в особенности – гидатлинского достатка, не могу умолчать о том, что и в благодатном Гиде благоденствует все же мужская половина рода человеческого, а не женская… Так, не успели мы еще хорошенько осмотреться в ородинской квартире нашей, как явились просительницы, своим видом напомнившие весь гнет, лежащий на дагестанской женщине. Те русские бабы, что смущали своим костюмом и наружностью мягкосердечного гоголевского Тентетникова, оказались бы в сравнении с этими и красавицами, и щеголихами. Большею частью седоволосые старухи, эти просительницы падали ниц, снимая при этом покрывала с седых голов, и валялись у ног, хотя их и просили, и уговаривали, и даже угрожали, что их не будут слушать, если только они не станут стоять и говорить по-человечески. Но нет – таков уж женский просительский обычай Дагестана! Одна донельзя сгорбленная старуха заявила, что она составляет собою дым (двор) и обложена податью: оказалось, что у этой старухи три взрослых сына, которые отделились от нее, так что она одна осталась на весь двор, и никто из них не хочет принять ее к себе и кормить под старость… Вообще же и здесь, в Гиде, как и во всем Среднем Дагестане, жалкое, угнетенное положение женщины кажет себя всюду – на поле, под тяжелым вьюком снопов или сена; в ауле – когда она изредка выглянет из-за угла, сгорбленная, запуганная, в лохмотьях.
Но в Дагестане на все – свой взгляд, или же – выражаясь словами горцев – свой адат. Что на наши глаза безобразно, тяжело, то в их понятиях представляется и уместным и легким делом. Вот хотя бы и следующее: на терраске нашей квартиры были сложены дрова, всего с полсажени; на вопрос – далеко ли приходится ородинцам ходить за дровами (лесу нигде не было видно), получился ответ: «Леса наши близко – вон там, за горою… Баба как выйдет утром из дому, то к вечеру и успеет вернуться назад с вьюком дров». Нечего сказать, удобно и близко!..
IV
Гуниб и его окрестности
К половине сентября мы стали приближаться к Гунибу. Эта гора, весьма оригинальная по своему виду, показалась нам в первый раз с высоты перевала в Гид; затем, еще яснее, стала она перед нами при перевале в Тилитл. Гораздо ближе ее, такой же почти конструкции, стояла впереди нас гора Тилитлинская, называемая туземцами, «Седло-гора», а нашими солдатами «Чемодан-гора». Последнее название вернее рисует ее формы.
Едва показались перед нами эти две горы, как общий вид Дагестана, с которым мы уже свыклись за время полумесячного объезда его верховых ущелий, посредственно и непосредственно прилегающих к главному хребту, значительно изменился. Оставляя за собою Дагестан Верхний, мы вступали в Дагестан Средний, который я бы вернее назвал – срединным: тут центр страны физический и моральный.
Было бы весьма ошибочно представлять себе весь Дагестан страною однородною, а равно и обитателей его подводить под один и тот же тип. Напротив, страна эта, как по физическому строю, так и по населению, представляет замечательно большое разнообразие. Много значит, при этом, откуда начать свое знакомство с Дагестаном – с перевалов ли от главного хребта, или же с плоскости, от Каспийского моря. Первый путь знакомства ведет от тесных, суровых, хотя и не скудных дарами природы, ущелий к более просторным и более удобным для жизни угодьям, а равно от полудиких скотоводов к населению значительно цивилизованному; второй путь представит обратные впечатления: природа и люди, по мере удаления от моря и углубления в трущобы гор, будут казаться все диче и диче.
В первых главах своих путевых заметок о Дагестане я старался очертить ближайшие к Главному хребту горские угодья и отчасти переход от них к горным узлам, наполняющим собою Средний Дагестан. Теперь я займусь обрисовкою преимущественно этих узлов, останавливаясь на главнейших из них.
Характеристическою чертою этих последних может служить нахождение в известном пункте страны какого-либо значительного возвышения или отдельной горы и отсутствие тех правильных, глубоко врезывающихся в непрерывно тянущийся хребет ущелий, какие примыкают к главному хребту, и образующих собою так называемый Нагорный, или же Верхний Дагестан. Таких ущелий нет именно в Среднем Дагестане, который представляет собою, как я сказал, сплетение нескольких горных узлов. Отдельные возвышения и между ними холмообразная поверхность, с большими или меньшими, но весьма неправильно расположенными углублениями, – вот общий контур этой местности. Для более наглядного представления ее можно вообразить себе (как это нередко и бывает по утрам), что спустился туман на эту местность: тогда отдельные возвышения, разбросанные там и сям, точно всплыли своими бурокаменными вершинами на сизую поверхность тумана, залегшего во все промежутки этих возвышений, всплыли и стоят, как необитаемые острова, на этом зыбком море мглы. Подобного склада общий характер местности дает путешественнику возможность оглядывать при переездах с места на место весьма большие пространства, разнообразные по своим контурам, тогда как там, в Нагорном Дагестане, он видит на пути своем только бока ущелий, и разве поднявшись на вершину перевала, усмотрит новый вид, который представит собою опять-таки ущелье. Жители Нагорного Дагестана, какой-нибудь дидоец или капучинец, если бы только сильные зимы не выгоняли его со стадами из родимого ущелья на плоскость, мог бы, пожалуй, вообразить, что, кроме ложа бегущей по ущелью речки да высоких пастбищных покатостей этого ущелья, и нет ничего больше на земле; во всяком же случае, даже и при более широком кругозоре, верхнедагестанцу все-таки много поводов изолироваться и дичать в тесных рамках замкнутых своих ущелий. Для глаз же и мыслей среднедагестанца значительно больший простор. Окружающие его виды не слишком изолируют его: божий мир в глазах его и довольно просторен и разнообразен; он свободно может уноситься мыслию в даль и закидывать свои планы на значительно широкое пространство. Вследствие такого расположения местности Дагестана, его главные жизненные нервы и центр его самобытной интеллигенции должны помещаться именно здесь, в Среднем Дагестане. Пожалуй, так называемая плоскость Дагестана, прилегающая к морю, еще просторнее и привольнее для жизни; но эта плоскость с трех сторон открыта для посторонних влияний, а потому непригодна для самозащиты и для выработки на ней самобытной интеллигенции.
При том географическом положении Дагестана, по которому он составляет собою треугольник, имеющий одною стороною море, а двумя другими – высокие, почти не переходимые горные хребты (Андийский и Главный Кавказский), при таком положении его, так мною названные горные узлы его представляют из себя нечто вроде паутинных гнезд, откуда хищники-пауки могли разбрасывать свои паутинные нити, как из центров к окружностям, на значительные пространства – забегать и в ущелья, спускаться и на плоскость, – и таких паутинных гнезд в Среднем Дагестане было несколько. Хищнические, себялюбивые стремления этих нескольких пауков попрепятствовали им соединить свои силы и свить себе одно главное гнездо, в таком пункте, каким для этого как нельзя лучше мог бы оказаться Гуниб и какой наконец избран был одним из главнейших вождей Дагестана, под конец его самостоятельной жизни. Но было уже поздно… С высоты Гуниба, действительно, можно было царить над всем Дагестаном, если бы только главное свое гнездо на Гунибе устроил дагестанский народ, его интеллигенция, а не один человек, значительно попиравший эту интеллигенцию.
Весьма значительная по высоте и очень заметная по оригинальным своим очертаниям, Тилитлинская гора представила собою на нашем пути первый горный узел, а население Тилитля – первое гнездо, свитое у подошвы ее, с очень влиятельным населением. Значение этого гнезда обнаружилось по преимуществу в последние годы самостоятельности Дагестана: это родина известного Кибит-Магомы, да и вообще тилитлинцы заявляли себя весьма влиятельным обществом во время шамилевского мюридизма.
Из четырех сильных обществ, окружающих своими поселениями гору Гуниб (это – Тилитл, Куиал или Куяда, Корода и Андалал), первым – как я сказал – на нашем пути было общество Тилитл (правильнее Телетл), все сосредоточившееся в одном ауле того же имени и заключающее в себе до 450 дымов[12]. Большое это поселение расположено в верховье ущелья, примыкающего к Тилитлинской горе; строения его скучены на крутом скате, почти у подошвы этой горы, в виде амфитеатра, и занимают собою весьма крепкую позицию. Небольшая речка шумит почти в самом ауле; над нею кое-где зеленеют деревца, почти все – ветлы; в остальном аул этот по своему виду во всем сходен с наружностью других, уже описанных мною среднедагестанских поселений.
Из заявлений тилитлинского джамаата намечу здесь следующие: тилитлинцы не жаловались на недостаток пахотных полей, не жаловались также на плохие урожаи – своего хлеба почти достаточно на годовое их продовольствие; но они жаловались на ограниченность пастбищных мест, что препятствует развитию у них скотоводства и овцеводства: по их показаниям, разве у самого зажиточного тилитлинского хозяина найдется штук 10 рогатой скотины и до 300 штук овец. Развитию скотоводства у тилитлинцев, кроме недостатка пастбищных гор, мешают еще продолжительные зимы, при которых необходимо заготавливать корм почти на 7 месяцев. Тем не менее, однако, тилитлинцы торгуют избытком своего молочного хозяйства, хотя и в меньшей мере в сравнении с соседями их – гидатлинцами. Жаловались тилитлинцы также на недостаток леса, которого у них и прежде было мало, а после покорения Дагестана стало и того меньше: «Солдаты вырубили». Сакли свои они отапливают саманом, кизяками и редко дровами, так как вязанка дров стоит здесь 20-25 копеек. При отсутствии дома каких-либо ремесел, беднейшие отыскивают себе пропитание, уходя на заработки на прикаспийскую плоскость; таких, ищущих заработка вне родины, бывает ежегодно человек до ста. За тилитлинцами, однако, в прежнее время водилось свое специальное ремесло, которым они и теперь не преминули похвалиться: «Мы хорошие каменщики; при Шамиле мы отстраивали разоренные русскими аулы». Не похвалились, но тем не менее не умолчали тилитлинцы, что за многими из них водится еще и другое ремесло: «Воровства у нас очень, очень много». Замечу кстати, что, как бы в доказательство такого не лестного для себя заявления, тилитлинцы постарались, в бытность нашу в Тилитле, стянуть кое-что и из нашего багажа, – единственный такого рода случай, приключившийся с нами за все время путешествия нашего по Дагестану только в Тилитле. Ближайшие соседи его – куядинцы – придумали у себя специальное средство против воровства: «Воров у нас мало, – хвалились они: – а случится вор, так мы его штрафуем, арестовываем и кроме того ногу его в бревно заковываем на несколько дней». Такой способ наказания воров, сколько мне известно, придумали в Дагестане только куядинцы, заявившие о себе между прочим, что специальное их ремесло – кузнечество. Укажу здесь, кстати, на один и тилитлинский адат: отцу семейства, если у него родится семь сыновей, дается, как бы в награду, особый участок земли. Такой адат указывает, что тилитлинцы, как об этом сказано будет ниже, выказывают себя людьми с задатками некоторых административных, даже государственных способностей, – это устроители своей земли.
По дороге от Тилитля на Гуниб мы отчасти познакомились с житьем-бытьем еще двух средне-дагестанских обществ – Куядинского и Кородинского. Выбравшись из Тилитлинского ущелья и приближаясь к Гунибу по узкой тропинке, проложенной в полугоре и лежащей несколько ниже полосы еще не растаявшего первого снега, мы остановились на привал, в равном расстоянии от двух гор, Тилитлинской и Гуниба, причем лежащая между ними широкая долина спускалась от нас весьма покато на далекое расстояние, до самых Карадахских высот. Все это пространство представляло из себя великолепную картину осени: по долине там и сям, клочками, зеленели озими; кое-где желтели и краснели осенними листьями в одиночку растущие деревья; местами виднелись постройки куядинских хуторов, окрашенные в мглистый цвет сухого осеннего воздуха, и рамами для всей этой картины, слева, справа и впереди нас, служили своеобразные, угловато-сложившиеся, но великолепно расцвеченные серыми, сизыми и фиолетовыми красками горы.
На этом привале последовал опрос жителей трех аулов Куядинского наибства – Куяды (403 двора), Короды (520 дворов) и Гоготля (105 дворов). Спрошенные жаловались на тесноту своих мест, на недостатки пахотных и пастбищных земель, на плохие урожаи, на отсутствие леса. «Посмотрите, какие у нас каменистые угодья! Только и сладости жить на нашей земле, что живешь на родине…». «Ни скотоводством, ни хлебопашеством поддерживать себя круглый год не можем, и разве при хорошем урожае на ⅔ года своего хлеба хватает». Но все же сравнительно лучшие земли оказываются у кородинцев, худшие у гоготлинцев. Такая теснота мест, по всей вероятности, поспособствовала развитию у здешних жителей некоторых ремесел, обеспечивающих их существование: куядинцы занимаются кузнечеством и плотничеством, кородинцы – лучшие в Дагестане кожевники, гоготлинцы насчитывают в среде своей несколько серебряков; кроме того, в Куяде, а преимущественно в Гоготле, жители занимаются и садоводством. Таким образом, несмотря на тесные земли, здешние жители далеко, однако, не бедняки; напротив, кородинцы, например, слывут даже своего рода банкирами. Так по крайней мере заявили о них жители Гоготля: «Если хлеба своего у нас не хватает, то берем денег у кородинцев и покупаем себе хлеб на плоскости».
До этого места нашего пути по Дагестану мы встречали поля, засеянные преимущественно ячменем, рожью и пшеницею; редко где попадались терраски, засеянные бобами и коноплей. В Тилитле уже сеют просо, а в Короде – просо и кукурузу. Но огородов все еще не встречается.
Отправившись в дальнейший путь, мы стали подъезжать к Гунибу с той стороны этой горы, с которой основание ее отделяется от ближайших соседних отраслей гор глубокими оврагами. Между нашей тропой и казавшимися так близкими к нам стенами этой горы зеленела заросшая кустарниковым лесом пропасть, и, не будь ее у наших ног, мы, казалось, тотчас бы взъехали на Гуниб. Между тем пришлось кружить несколько часов, не достигая цели. Еще засветло мы проехали аул Ругжу[13] – большой, людный, весьма благоустроенный аул, расположенный на довольно ровной местности; но уже в совершенной темноте мы спустились по крутой каменистой тропинке к Кара-Койсу, переехали через него по мосту и взъехали на шоссированный подъем, ведущий к Гунибскому укреплению. Темнота осеннего вечера не позволяла видеть местность. Заметно только было, что мы поднимались и поднимались по прекрасно разработанной зигзагами дороге, да там, где-то высоко, то мелькали, то исчезали огоньки. При одном из поворотов мы, так сказать, наткнулись на эти огоньки: это были освещенные изнутри окна нескольких домиков Гунибской слободки. Послышался лай собак, которого мы еще ни разу до этого места не слышали в Дагестане; из-за деревьев светились маленькие оконца, какие обыкновенно делаются в солдатских домиках повсюду на Кавказе, где только наш солдат обзавелся домком и хозяйством; в вечернем воздухе пахло русскими щами. На восемнадцатидневном пути нашем по Дагестану это был еще первый встреченный нами русский поселок.
От этой слободки, составляющей, так сказать, первый этаж Гуниба, потянулся опять подъем на второй его этаж, на котором расположена штаб-квартира линейного батальона[14]. На этом этаже мы и остановились, имея в виду со временем, не в такую темень, побывать и на третьем его этаже, вход в который занят Гунибским укреплением.
Редкая исторически достопримечательная местность так почтенна на вид, так внушительна и, если можно так выразиться, так сановита, как Гуниб. Эта громадная, наподобие усеченного конуса, особняком стоящая гора, с ее верхним стеноподобным карнизом, который мастерски выведен как бы зодчим-исполином, чтоб окружить неприступною твердыней самую верхнюю площадь горы, снабженную всякими угодьями – и водой, и лесом, и полями, – эта величавая и своеобразно-красивая горная громада сама по себе служит наилучшим и самым красноречивым монументом в память совершившихся здесь событий. Все, что на ней устроено до сих пор, все это, пред ее массивностью и величавостью, весьма мизерно. И слободка, с ее солдатскими избами и огородами, и штаб-квартира, с ее наскоро слепленными и сколоченными постройками, с ее тощими, недавно разведенными садиками, и каменные стены строящегося укрепления – все это стушевывается на скатах этой горы. Довольно заметны на ней только смелые линии дороги, от основания и до вершины бороздящие восточный склон горы, местами ложась на арки, прилепленные к отвесно-падающим ее уступам.