Присутствие ли развалин или же скудость угодий, лежащих повыше зеленой лесной полосы ущелья и только изредка желтевших четырехугольными крошечными пахотными полями, но впечатления, навеянные видом здешних мест, были самого грустного свойства. Нищета и дикость. На дорогу выбегали дети почти нагие; между ними была и девочка, лет двенадцати, тоже в одежде Евы. Им дали несколько серебряных монет, и вот, заслышав о подарках со стороны проезжих, бросились бежать из аулов несколько женщин, по пригоркам, по крутым скатам и подъемам, наперерез нашего пути, чтобы в свою очередь получить что-нибудь и на свою долю. У бежавших женщин на спинах сидели дети, ухватившись ручонками за шею.
Часа через три пути мы поднялись на вершину перевала (7829 футов) и расположились на отдых. Внизу раскинулось ущелье Киди, безлесное, обожженное летним солнцем; противоположную от нас сторону этого ущелья занимала гора Бешо, тоже безлесная, продолговатая, с покатыми боками. У подошвы ее виднелись скученные постройки трех аулов – Гутоха, Зехидо и Кидеро, из которых последний, самый больший, с наибским управлением, составлял ближайшую цель нашего путешествия.
Между тем место, на котором мы расположились на отдых, в сравнении с предстоявшими впереди обнаженными горами казалось и живописным и вполне благодатным. Окружающий нас кустарниковый лес был свеж, как весною; множество цветов рассыпано было по тучной мураве; воздух, несмотря на ясный полдень, был переполнен самою приятною прохладою. Задымился костер; стали готовить шашлык; спутники наши рассыпались по лесу за грибами и ягодами…
Предстоявший спуск к аулу Кидеро, расположенному по ту сторону речки Рехюк-ор, на небольшом возвышении[5], был так же крут и длинен, как и все верхнедагестанские спуски. Пока мы достигли ложа речки, пришлось изворачиваться множеством зигзагов, крутых и узких, то слезая с коня, то снова садясь, так что в аул, несмотря на казавшуюся близость его, мы прибыли далеко за полдень. И Кидеро, подобно всем прочим верхнедагестанским селениям, представился как бы искусно устроенным укреплением, расположенным на довольно крутом скате горы; постройки его, сложенные из камня и дерева, глядят из своих верхних этажей круглыми и четырехугольными окнами, как амбразурами; в нижних же чернеют узкие и низкие двери, ведущие в хлева; крыши всех строений плоские, террасами, одна над другою. Каждый такого устройства дом и есть собственно двор, или дым, в котором помещается отдельная семья; в Кидеро считается их 61.
Но в Кидеро, как большую достопримечательность, можно указать наибский дом, отстроившийся недавно почти в европейском вкусе. Без сомнения, вглядевшись в эту верхнедагестанскую диковинку, скоро приходишь к заключению, что европейский образец дома, при перевалах, подъемах и спусках по пути в Кидеро, сильно исказился, износился и повыцвел: потолки и рамы его покосились, стекла загрязнились и потрескались, обои поотстали от стен, подтекли и покоробились; мебель еле-еле добрела в нескольких изуродованных экземплярах. Тем не менее однако, хотя и плохой образец, но образец Европы, наибский дом стоит на диво в Кидеро и, без сомнения, своей архитектурой, своими стеклами, обоями, мебелью, печами, сколько дивит туземцев, столько же и цивилизует[6].
В Кидеро мы отведали некоторых горских удовольствий. Нас угостили пляской и местной стряпни кушаньями. Плясали лезгинку – танец столь известный, что распространяться о нем было бы излишним, если бы это не была лезгинка, так сказать, у себя дома, в лезгинской среде. Плясали мальчики и взрослые мужчины, попарно, без участия женщин; но все искусство танцоров заключалось в быстроте движений; о грации же последних, кажется, заботы особенной здесь не прилагается. Быстрота в движениях ног, при исполнении плавных па лезгинки, действительно поразительна; но все же пред нами были гимнасты, а не танцоры. Впрочем, при той обстановке, которая окружала танцующих, и не могло проявиться увлечение танцами, то есть та или другая степень страстности, без чего всякий танец превращается в гимнастическое упражнение. Танцоров, повторяю, окружали только мужчины – одни из них били такт в ладоши, другие держали в руках горевшие лучины и освещали арену; ни одной женщины не было в числе зрителей. Здесь можно было блеснуть ловкостью; но едва ли могла проявиться какая-либо страстность. Плясали под звуки двух инструментов – бубна и чонгури.
Что до местных кушаний, то это были – сыр и любимый горцами хинкал (вроде малороссийских галушек, огромной величины), поданный без навара и без всякой приправы. Горцы вообще плохие гастрономы, а дидойцы в особенности[7]. Мясо вообще редкость на столе горца; большею частью он питается мучнистой пищей – толокном, хинкалом. Об овощах, о фруктах по крайней мере в Верхнем Дагестане редкий хозяин имеет понятие; огородов решительно никаких нет; как редкость, можно встретить кое-где тыкву, вьющуюся по изгороди крошечной терраски, засеянной табаком. Помню, нас чрезвычайно удивило, когда в ауле Тларата (в Анцроссо), на 8-й день нашего пути по Дагестану, принесли нам несколько бураков из одного бугунского аула: оказалось, что это, быть может, последний продукт огорода, разведенного там каким-то пленным, выращивавшим на верхнедагестанской почве огурцы и дыни. При таком положении огородничества в здешних местах неудивительно, что дидойский хинкал оказался без всякой приправы, без луку и чесноку, которыми его приправляют в других дагестанских обществах, более развитых, чем цунта (оборвыши), у тех и величина хинкала поменьше, а потому и удобосъедомее. «Мы едим маленький хинкал, – говорят они, – у нас нет настолько терпения, как у цунты, чтобы дожидаться, пока уварится большой»…
На следующий день мы отправились в дальнейший путь – в общество Капучу, или Бежита, но не кратчайшим путем, по ущелью, а поднялись на высокое безлесное плоскогорие Бешо с целью осмотреть с вершины его ущелье Шиитль, по-грузински – Илан-хеви (змеиное ущелье). Подъем продолжительный, но он недавно разработан трудами местных жителей прекрасно. Поднявшись на вершину, представляющую из себя продолговатую, покрытую травою плоскость, мы увидели глубокие извилины Илан-хеви, с скалистыми боками его по ту сторону, к подошвам гор Богозского хребта, безлесного, утесистого, с остроконечными вершинами, кое-где покрытыми вечным снегом. На дне ущелья виднелся жиденький лес и едва-едва очерчивались кое-где постройки аулов. Вид вообще мрачный, безжизненный. В этом ущелье раскинуто 14 дидойских селений, в которых числится с лишком 400 дворов; но все эти селения не составляют особого общества, а имеют только каждый свои особые общественные земли и угодья, которыми распоряжаются по усмотрению джамаата, подобно тому, как это делают и другие части Дидо – Шуратль и Асахо[8].
Между илан-хевскими аулами замечателен Китури, по той упорной обороне, какую он выказал в 1858 году, при разорении здешних аулов отрядом генерала Вревского, смертельно раненного именно при этом ауле. В числе наших проводников на Бешо был и один из распорядителей защиты этого аула, долго отстаивавшегося против натиска наших войск. Этот недавний враг теперь принадлежит к числу преданнейших России людей, занимает одну из почетнейших должностей в среде горцев – депутата в народном суде и смотрит таким добродушнейшим человеком, точно он в жизнь свою ни разу не обнажал оружия. Видно, с обстоятельствами переменяются нравы! В Верхнем Дагестане во главе народного управления сидят все еще шамилевские наибы; но теперь они, по крайней мере, с виду – агнцы…
Обогнувши Бешо в полугоре, мы опять въехали в ущелье Киди, к его вершине, повыше аула Инухо (Гинух). Этот крайний из дидойских аулов, на границе с Капучею, состоящий всего из 26 дворов, составляет по языку нечто особое от всего Дидо, претендует на самостоятельность или независимость от дидойского общественного распорядка, спорит за земли с кидеройцами и на сходке заявляет открыто, что и дидойский наиб и вся цунта их обижают. Такие сепаративные стремления со стороны 70 душ инухцев, забавные в другой местности, кажутся вполне естественными в Дагестане, где отдельность, уединенность, замкнутость местоположения дают все способы, а следовательно, порождают и стремления к тому, чтобы обособиться[9].
Повыше аула Гинух, при истоках Рехюк-ор, мы стали подниматься на высокий горный кряж, служащий водоразделом верхних притоков с одной стороны Андийского, а с другой – Аварского Койсу. Высший пункт перевала, гора Меджедзе, возвышается на 8224 фута. Прежде чем достигли мы этого пункта, пришлось проехать несколько впадин, с залежавшимся в них почерневшим снегом, взбираться по крутым ребрам скал, промеж целой рощи рододендрона. Уже в сумерки мы бросили прощальный взгляд на глубокую дидойскую котловину и перевалились в Капучу…
Дальнейшее путешествие по Дагестану несколько изменило мой взгляд на Дидо, сложившийся по первым впечатлениям. Действительно, перевалившись через Кодор и оставив за собою роскошную, широкую долину Алазани, невольно поражаешься сумрачным колоритом глубоких и тесных ущелий Дидо, на дне которых шумят быстрые потоки, подмывая местами почерневший снег прошлогодних обвалов. Но по мере ослабления первых тяжелых впечатлений и вследствие внимательного осмотра всех подробностей окружающей местности приходишь к заключению, что здешняя природа далеко не так скудна и сурова, как она кажется на первый взгляд. В сравнении же с дальнейшими ущельями Дагестана колорит ее гораздо мягче и дары ее гораздо обильнее. Голых, лишенных всякой растительности скал здесь совсем не видно; напротив, все вершины и скаты гор покрыты тучными лугами, а ближе к течению главных потоков произрастают хорошие дровяные леса, нередко перемежаясь строевыми деревьями. Тучный чернозем и обилие влаги дают здесь урожаи сам 15-20, так что дидойцы избыток хлеба сбывают в соседнюю Капучу. На горах, входящих по положению своему в альлпийскую полосу, находят обильный корм не только местные, но и чужие стада, так что дидойцы получают от этого известный прибыток (сабалахо). Леса и луга изобилуют дичью; горные потоки, а в особенности озерцо Хупро – превосходною форелью; в лесах много ягодных кустарников, а также грибов. Но всеми этими дарами природы местные жители, эти добровольные постники – почти не пользуются. Большою помехою к их развитию служат, без сомнения, продолжительные зимы, разобщающие их с остальным миром более чем на полгода и нередко заносящие их жилища снежным покровом в несколько аршин толщиною. Суровые и продолжительные зимы ставят также дидойцев в постоянную зависимость от Алазанской долины, на которую они спускают для прокормления свои стада на большую часть года. Такая экономическая зависимость дидойцев от Кахетии служила причиною, что они в былое время платили дань кахетинцам, а по утверждении русской власти в Закавказье считались большею частью покорными, так что дидойское общество входило даже особым приставством в состав Грузино-Имеретинской губернии, и только влиянием извне они вовлеклись во враждебные отношения к нам и жителям Алазанской долины. Постоянные сношения с кахетинцами ознакомили дидойцев с грузинским языком, и этот последний в Дидо понимается весьма многими, за исключением женщин. Грузины в свою очередь нередко посещали Дидо и за многими его урочищами оставили нам свои названия. Но этим только и ограничивается связь Дидо с Грузиею. Сказания же, которые выводят дидойцев из Грузии, именно из предместий Мцхета, относятся к баснословиям грузинских летописей.
III
Перевал в ущелье общества Гид. Гидатлинская котловина. Аул Орода. Среднедагестанский экономический достаток. Жилище зажиточного дагестанца. Своеобразность дагестанских нравов.
К половине сентября, на 14-й день нашей поездки по Дагестану, мы стали приближаться к Гунибу. В течение этих 14 дней осмотрены были по пути почти все верхнедагестанские общества, известные под названием Анкратль (собственно Антль-ратль, что значит семь земель), затем мы проехали чрез земли обществ Тлейсеруха и Караха, принадлежащих также к верхнедагестанским обществам, известным под общим именем Багултли (или Багуалал) и говорящим аварским языком анцухского наречия; оставалось осмотреть еще одно из этих же обществ – Гид, известное у нас больше под именем Гидатль, куда должны были собраться представители от джамаатов обществ Кель и Ратлу-Ахвах, составляющих вместе с Гидом одно Гидатлинское наибство.
Несмотря на то, что вершины всех гор покрылись уже первым осенним снегом, в ущельях все еще было тепло. Особенно же теплые и ясные дни согревали нас в проезд чрез дикий и тесный Тлейсерух, потом чрез менее дикий и несколько просторный Карах; наконец, тепло стало даже и на вершинах перевалов, хотя все еще лежавших под снегом. Благодаря этим ясным и теплым дням при переезде в Гид нам довелось увидеть с перевала, во всей ее красе и оригинальности, широкую панораму Дагестана – так сказать, истинного, настоящего Дагестана, который здесь в первый раз предстал нам в полном своем блеске: до этого же пункта, проезжая глубокими верхнедагестанскими ущельями и местами поднимаясь на перевалы, мы могли видеть перед собою только ближайшие местности, по которым трудно было составить себе истинное понятие о контурах всей страны. Но с вершины перевала по дороге в Гид разом открылся такой широкий и глубокий проспект гор, что точно развернулась перед нами громадная рельефная карта страны: то был поистине – Дагестан, то есть страна гор.
В панораму открышихся перед нами горных хребтов, узлов и отдельных вершин входила почти вся Авария; ближе и правее стояли оригинальные, стеноподобные, в несколько ярусов вершины двух соседних гор – Тилитлинской (иначе, по-солдатски, Чемодан-гора) и Гуниба; еще правее – продольные Кегерские высоты и, наконец, Турчидаг. Весь этот хаос гор, безлесных, каменистых, окрашенных в бурый цвет, с фиолетовыми оттенками и подернутых сизоватой дымкой, представлял множество ломаных линий и почти ни одной круглой: все угловато, все дробится на ущелья, извороты, горные закоулки и трущобы, – и глядя на этот хаос каменных громад, нигде не зеленеющих ни одной поляной, почти не веришь, что и тут могут обитать люди, пользуясь даже богатыми угодьями. Такова вообще панорама Среднего Дагестана.
С версту мы ехали в виду такой широкой, но безжизненной картины – ехали по высокому горному кряжу, забирая вправо и понемногу спускаясь к верховьям гидатлинского ущелья. На солнечном припеке таял снег и сбегали ручьи; лошади под нами, при начинавшемся спуске в ущелье, приседая на задние ноги, бережно скользили, останавливались, но не падали; горцы же, по своему обыкновению, как это делают они при спусках с перевала, послезали с коней.
Верховья гидатлинского ущелья нисколько не веселее других, уже осмотренных нами ущелий: те же крутые спуски, зигзагами, промеж голых скал и груды каменьев; там и сям журчат ручьи, стекаясь в одно русло и понемногу образуя шумящий, пенящийся поток, – и чем глубже спускаешься по усеянному голышами дну ущелья, тем стены его поднимаются все выше, тем полоса неба над вами становится все уже, а впереди, кроме ближайшего заворота, ничего не видно. Для одного лишь рода наблюдательности как нельзя более пригодны эти глухие и безжизненные верховья среднедагестанских ущелий: тут природа непрерывно читает лучшие, самые наглядные лекции по геологии. Смотри и учись, как воды ручьев гложут скалы, отмывают от них камни, раздробляют и уносят их все дальше и дальше. Этою непрерывною работою горных потоков верховья ущелий делаются все больше покатыми, скругляются, а по сторонам сбегающих вод все шире и шире становятся полосы плодородной почвы…
Часа три мерной горской езды тянулись мы по гидатлинскому ущелью, не раз переезжая вброд быструю речку, пока наконец, оставив ее влево, не повернули узким обходом, промеж отвесных скал, вправо, откуда скоро открылся вид на широкую, зеленевшую деревьями поляну, окруженную пологими скатами гор, у подошв которых чернели скученные постройки нескольких аулов. Вот эта-то редкая в горах Дагестана широкая котловина, весьма привольная для жизни, а между тем отовсюду запертая горами, защищенная как нельзя лучше от вражьих нападений, послужила предметом народной молвы про необычайную благодать Гида. Есть даже анекдоты про гидатлинскую благодать. Вот один из них. Рассказывают, что какой-то любознательный аварец, наслышавшись о необычайном плодородии гидатлинской почвы, об изобилии плодов земных этого благодатного уголка, захотел самолично удостовериться в справедливости такой молвы. Пошел он в Гид, и только что начал спускаться в гидатлинское ущелье, как полился дождь. Длинная баранья шуба, бывшая на любознательном аварце, тотчас же намокла, и полы ее, отяжелев, поволоклись по земле. Тогда он сам себе промолвил: «Поистине, Гид – страна благодати: здесь даже и шубы вырастают». Поэтому, недолго думая, он обрезал полы выросшей шубы в надежде сшить себе из обрезков новую папаху. И только воротившись к себе домой, по всей вероятности, – в очень тесное родимое ущелье, путешественник увидел, что шуба его, хорошо просохшая в дороге, стала ему чуть не по колени. «А на нашей скудной земле, – заключил тот же аварец, – укорачивается и то, что выросло в Гиде…»
Само собою разумеется, что есть значительные поводы для среднедагестанского горца смотреть на Гид как на благодатную страну. И главные поводы к этому заключаются в том, что, при скудных вообще дарах среднедагестанской природы, при узкости и каменистости здешних ущелий, в которых изредка встречается одна-другая терраска, удобная для пашни, да и то искусственная, с громадным трудом устроенная, – в такой стране, без сомнения, должна почесться большой благодатью та широкая природная поляна, которая залегла между главными аулами гидатлинского общества, вся культивированная под сады и пашни.
Во всей своей красе гидатлинская страна предстала нам не прежде, как мы прибыли в Ороду – главный аул гидатлинского общества. Из этого аула как нельзя лучше виднелись все живописные детали гидатлинской котловины, обрамленной высокими, но весьма покатыми склонами гор. Горы безлесны; но чрез это еще больше выигрывает на вид зеленеющая сплошными пашнями и садами самая котловина. По ней несколькими руслами протекает речка Гид-ор, неподалеку отсюда, верстах в двух, вливающаяся в Аварское Койсу; по ложу этих русел, из которых два главные, разбросаны увлекаемые с гор водою каменья; измельченные камни разбросаны и по всей котловине, образовавшейся, без сомнения, от наносов реки. Трудолюбие горцев делает довольно хорошее употребление из этих камней: они собираются с пашен и складываются в виде оград вокруг каждого маленького поля, чрез что, само собою разумеется, очищается поле, так что вся гидатлинская котловина представляется поделенною этими оградами на множество мелких участков, промеж которых белеют камнями же усеянные дороги и тропинки. Каждый такой небольшой участок осенен несколькими деревьями: это по большей части плодовые деревья – курага, яблонь, груша, орех, – так что подобные поля с несколькими фруктовыми деревьями на них у дагестанцев называются и садами. Это были на нашем пути еще первые дагестанские сады, в Гиде в первый же раз нам довелось отведать и туземных фруктов – яблок и груш; до этого же места, в лесах Верхнего Дагестана, попадались лесные ягоды барбариса, малины, ежевики – и только. В Гиде разводят и виноград; но он вызревает только на самых низменных местах, обращенных на полдень.
На покатостях гор, обрамливающих гидатлинскую котловину, выстроилось тесно сплоченными кучами несколько аулов. Главный из них – как я сказал – Орода; прочие – Тлях, Мачада, Тиды и Гинты. Каждый из этих аулов издали, по наружному своему виду, напоминает средневековые германские города, лепящиеся своими постройками по скатам холма или скалы, у подножия какого-либо баронского замка. Наша квартира в Ороде тоже напоминала собою замок. К просторной двухэтажной сакле примыкала высокая четырехугольная башня с несколькими амбразурами, сложенная из нетесаного камня сухой кладки и уцелевшая вполне, не в пример многим таким же, но почти всюду разрушенным или же сильно поврежденным боевым башням Дагестана. Причиною такой целости ородинской башни послужило, без сомнения, то обстоятельство, что в Гид, до самой сдачи Шамиля, ни разу не проникали наши войска, а потому и не оставили здесь никаких следов военных опустошений. С террасы, на которой стоит эта башня, осененная двумя громадными ореховыми деревьями, виднелась вся гидатлинская котловина, с ее скученными в нескольких пунктах аулами, с ее маленькими зеленевшими пашнями-садами и с ее речкой, разбегавшейся по каменистым бороздкам. Колорит местности мягкий, нежащий зрение; особенно же кажется он таким мягким после диких, суровых ущелий Верхнего Дагестана. К тому же мы смотрели на эту местность при золотистом освещении тихого, теплого вечера. В самом деле, чувствовалось, что в Гиде – благодать.
Впрочем, вот несколько данных, собранных мною на месте, – и на основании их можно составить довольно приблизительную к действительности картину здешнего благодатного быта.
Без сомнения, для определения степени благосостояния такого близкого к природе, такого наивного общества, как гидатлинское, довольно принять во внимание количество тех благ, которые служат для удовлетворения самых первых, самых насущных потребностей. Количество скота, величина земельного надела, качество урожая – вот главнейшие показатели народного довольства. Что же представляет в этом отношении благодатный Гид? – В ответ на это привожу следующие данные.
Самый богатый из гидатлинских аулов – Орода – состоит из 272 дворов, с населением с лишком в тысячу душ. На это тысячное население приходится пахоти всего такое пространство, на котором можно засеять 2600 саб, или же 285 четвертей зерна. При среднем здешнем урожае (сам 5) с полей собирается до 12 тысяч саб, то есть более чем по 40 саб на двор или семейство, или же по 12 саб на душу. Вот годовая пропорция продовольствия собственно хлебом. Так как среднедагестанская саба заключает в себе около 5 гарнцев, а весом – около 30 фунтов, то, следовательно, на каждого жителя приходится средним числом в год 360 фунтов зерна, или же около 1 фунта в день. Такая дневная пропорция может показаться весьма недостаточною – но не для горца, постоянного и притом добровольного постника, довольствующегося в день несколькими комками толокна. По официальным же сведениям, эта пропорция оказывается еще скуднее, а именно: во всем Гидатлинском наибстве считается годового урожая около 40 тысяч саб зерна, что на каждую душу дает несколько менее, чем по ½ фунта в день.
Гораздо роскошнее покажется жизнь горцев Среднего Дагестана, когда посмотрим на нее со стороны их скотоводства.
Так, некоторые из верхнедагестанских обществ владеют громадными стадами баранов, и с каждым годом стада эти увеличиваются и увеличиваются. По признаниям самих горцев, за последнее время мирной жизни баранта их увеличилась по крайней мере в восемь раз. Без сомнения, едва ли этого рода богатство в настоящее время возможно выразить не только точными, но и близкими к действительности цифрами. Нужно помнить, что горцы вообще стараются больше скрывать, чем заявлять о своих достатках, в особенности же перед начальством, от которого может зависеть увеличение податей; а потому все официальные дознания по этому предмету можно принимать не иначе как за крайний minimum показаний. Но и при этом условии официальные сведения о горских стадах представляют весьма почтенные цифры. Так, например, общество Тлейсерух, вместе с Мукратлем, при населении до 4 тысяч душ, владеет стадами баранов в 112 тысяч голов, что дает средним числом по 28 баранов на каждую душу населения. Поэтому уже можно заключать о среднем достатке горца как овцевода.
Что собственно до Гида, то его баранта немногочисленна. По показаниям местного наиба и некоторых из более искренних гидатлинцев, такой большой аул, как Орода, владеет всего стадом баранов в 2½ тысячи голов, или средним числом по 8 баранов на двор. Но зато Гид славится между среднедагестанскими обществами своими стадами рогатого скота, вследствие чего здесь развито в значительной степени молочное хозяйство: гидатлинское масло вывозится на продажу и в соседние общества и в близкие русские укрепления Дагестана. Официально в Гиде числится до 10 тысяч голов рогатого скота, что даст средним числом около 5 штук на каждый двор.
Вот главнейшие элементы здешнего хозяйства. Приводя к общему заключению все предыдущия показания, мы увидим перед собою такое общество, в котором каждое семейство (среднее) обеспечено 40 сабами зерна, пятью штуками рогатого скота и восемью баранами. Кроме всего этого, в помощь хозяйке есть хоть один эшак, что весьма важно в хозяйстве горянки.
Наконец, считаю нелишним привести здесь показания самого гидатлинского джамаата на опрос о житье-бытье, предваряя, что на подобный опрос со стороны начальства джамаат обыкновенно старается выставить положение общества в самом непривлекательном виде: «бедствуем, мол»… Но вот почти дословные показания гидатлинского джамаата: «Земля у нас хорошая, и урожаи – слава Богу: своего хлеба стает на год. И хоть хлеба на сторону, в чужие аулы, не продаем, зато продаем масло, сыр, шерсть. У нас нет особого какого-либо ремесла, которым бы мы славились на весь Дагестан (как, например, соседи наши кельцы, что торгуют своими шалями)[10]; а у нас всего понемножку: найдется свой кузнец, свой скорняк, свой серебряк, свои плотники и каменщики; есть и свои торговцы, которые ходят в соседние места на покупку товаров, а потом продают их у себя в ауле, делая обороту в год рублей на 100, на 200; на заработки редко кто из нас ходит на плоскость, да и на зиму редко кто отправляется со стадами в Закатальский округ: таких наберется всего семейств пятьдесят. Пониже, где потеплее – сеем пшеницу, а повыше – рожь и ячмень; кое-кто сеет еще коноплю – на мешки. Домашние одежды приготовляют наши жены; сукна наши не славятся, а про свой обиход годятся. Живем помаленьку…».