Варлам сел на скамейку, выпрямился и стал рассказывать о своих возможностях помочь делу, о том, как может создать в стане неприятеля неразбериху. Он сказал, что лучше атаковать глубокой ночью или перед самым рассветом, когда человеку свойственно особенно крепко спать, а и кони в такое время не совсем остывают за ночь, как поутру, когда начинают пастись, поэтому до рассвета еще в дреме. Нападение должно произойти именно в роще, где не развернуться и создастся самая что ни есть суматоха. Сразу за рощей топкое поле, почти как болото, туда, если даже сунутся какие из конников, то и завязнут, и там их еще проще будет достать. Получается, что один есть путь у противника, это выход из рощи, тут только Кмита и сможет как-то организовать сопротивление. Одно только его волнует, как к Настасьину лучше подобраться, везде дозоры.
Бутурлин его внимательно и с большим интересом слушал, несколько раз переспрашивал и уточнял. Когда Варлам закончил, Бутурлин одобрительно
закивал головой, соглашаясь, но ничего не сказал – не привык делиться он раньше времени своими планами. Он только сказал Миляю, что Варламу нужно вернуться назад, но не одному, а с ним пойдет Косорот. А когда Миляй вопросительно взглянул на него, то сказал:
– Так надо. Раз Кмита сильно благоволит к Косороту, то пусть и идет. Перебежчиков в нынешнее время развелось немало, о чем знаем и мы, знают и поляки с литвянами. Кто-то вынужден поневоле идти служить к ним после захвата ими наших крепостей, веруя, что так сохранят обещанную жизнь, а кто-то по собственной воле, как предатель. Судя по раскладу, ничего Кмита и его люди Косороту не причинят, в крайнем случае возьмут временно под стражу. Но когда начнется неразбериха во вражеском стане, что обещает устроить Варлам, и дай-то бог, что так получится, то и Косорот сможет залечь и схорониться, не до него будет. Все, что предложил этот крестьянин, заманчиво и совершенно неожиданно, в том, может быть, и вся надежда на успех. Попробую, должно получиться! И это лучше, чем продолжать отсиживаться в крепости и ждать прихода Кмиты. А вот если не вернется Варлам с Косоротом, то будет это лишней предосторожностью для Кмиты. Разумеете! Опять же, Косорот сможет на время отвлечь Кмиту, пусть набрешет ему чего не гоже и более про нас. Кмита поверит и проглотит.
Бутурлин встал, пристально и долго посмотрел на Варлама, и вдруг обнял его за плечи. В этом жесте было больше, чем просто слов. Бутурлин пошел к двери, но на пороге обернулся к обоим:
– Не бойтесь. На нашем родном поле нечего делать чужой воле. Своего поля не отдадим!.. Миляй, попрошу, позаботься о Варламе.
Промолчал Варлам, ничего не ответил. Да и что было говорить – красивые слова сказал Бутурлин. Но вспомнилось Варламу в это мгновение совсем другое: чужие поля под Полоцком, где по воле царя остались лежать убитыми тысячи и своих людей, и чужих. И подумал он о том, что ни поля под Смоленском, ни поля под Полоцком не были полями крестьян, которые работали на них, – все крестьяне были безземельные, жили-трудились, чтобы умножать богатства бояр, и воевали-умирали, чтобы сберечь богатства бояр. Не сказал Варлам воеводе, что старается совсем для другого, жальче всего ему людей, которые и с одной и другой стороны гибнут напрасно.
Сборы в обратный путь были недолгими. Варлам пришел налегке, ни с чем, а уходил не с пустыми руками – Миляй дал ему два серебряных рубля и сказал, что от воеводы, чтобы принял как награду за любовь к отечеству. Спрятал Варлам монеты под стельками лаптей, как в прошлый раз, когда его благодарил Косорот, и стал дожидаться глашатая, чтобы идти в Настасьино.
Косорот за свою жизнь побывал во множестве переделок, ожидая от судьбы все, что угодно на войне, но никак не думал-ожидал, что пойдет в стан крага. К поручению воеводы отнесся, как положено военному человеку, ходящему под приказом, как испытанию, положенному свыше, по воле Божьей, которое должен с честью исполнить. Как и любой ратник, уповавший в первую очередь на свое умение драться, как всякий человек, независимо от времен и народов, надеющийся еще и на нечто непременно хорошее, например, удачу, так и Косорот искренне верил во всевозможные заговоры и приметы, сопровождающие жизнь человека не только в древние времена, но и теперь. Он когда-то запомнил старинный заговор ратника, идущего на врага, всегда проговаривал этот заговор, известный среди воинов, считая, что до сих пор ему помогало. Было в этом заговоре что-то, похожее на молитву, но не молитву христианскому Богу, а молитву язычника. И теперь, стоя лицом на восток, Косорот бормотал: «Встал я рано, с утренней зарей, умывшись холодной водой, утерев лицо сырой травой. Ты, сила небесная, бей супостатов-врагов, а я буду цел и невредим. Вы, духи богатырей ратной земли русской, породы княжей могучих, помогите перебить и полонить супостатов-врагов, а я бы остался цел и невредим. Вы, раны мои старые, не болите, а сабли и пищали врага меня не губите. Наговор мой крепок, чур слову конец, моему делу славный венец!»
Возвращались Варлам и Косорот в Настасьино назад той же дорогой. Сначала за пять верст, потом за три версты, откуда ни возьмись, словно из-под земли вырастали перед ними дозоры ляхов и литвян. Но было видно, что ожидали их, были пропущены далее, но уже с сопровождением, и у Косорота изъята была сабля и поясной нож. Их проход в стан Кмиты уже был большим подспорьем замыслу Бутурлина, потому что вслед за Косоротом и Варламом шли его разведчики. И благодаря Косороту и Варламу были загодя обнаружены тайные схороны ляхов и литвян. Их почти сразу начали умело устранять: кто-то из ляхов и литвян был убит при сопротивлении, кого полонили, как языков.
Провожатые доставили Варлама и Косорота прямо к шатру воеводы. Их ждали: и уверенный в себе и самонадеянный Кмита; постоянно дрожащие за свое ненадежное настоящее и совсем неопределенное будущее, Цалмон с Михельсоном. Последние совсем истомились: то стояли истуканами, то сидели на корточках перед палаткой, в которую их не допускали. При виде Косорота и Варлама Цалмон с приятелем вскочили, радостно заулыбались друг другу и, то ли от холода ночи, то ли кратковременного счастья, что все идет по плану, потирали руки.
Время было уже позднее, в шатре в разных местах горели толстые восковые свечи, распространявшие приятный аромат и отблесками большого пламени создававшие причудливые тени на стенах шатра. Кроме самого Кмиты в шатре была охрана воеводы, его ординарец-подхорунжий и несколько ротмистров, командовавших отдельными хоругвями. На Косорота, как на какую-то диковину, невидаль, не смотрели, потому что каждый присутствующий когда-то имел отношения с московитами, у каждого было к ним свое отношение и мнение. Литвяне знали с какой твердостью духа русские войны переносят всякую нужду в походах, и им в том не было равных. Но их рабское положение и самое что ни есть унизительное обращение с ними командования, сводили на нет их это отличительное качество, потому что вследствие безнадежности своего положения они совсем не стремились к таким проявлениям воинским, как доблесть и храбрость. Кмита сидел под двумя знаменами: Речи Посполитой и своим. Вошедших не пустили дальше порога; они поклонились. Кмита долго каждого разглядывал, восстанавливая в памяти события давно минувших лет, и сказал:
– Крестьянина видел около шинка. Если это тот, что дружен с шинкарем, то не держите его, пускай идет к нему или к себе домой. – Кмита подозвал подхорунжего и шепнул ему: – Отведи его к шинкарю и выплати евреям, что должен, небось совсем заждались.
Когда подхорунжий с Варламом вышел, Кмита обратился к Косороту:
– А ты, служивый, подойди ближе.
Косорот приблизился к нему. Кмита снова внимательно посмотрел на него:
– Много лет утекло с тех пор, как был бой под Чашниками, много лиц передо мною прошло, поэтому не могу я тебя помнить, служивый. Думаю, и твой облик время не пощадило. А ты меня помнишь?
– Такое не забывается, ясновельможный пан. – Косорот покорно склонил голову и в деталях рассказал о первой встрече с тогда еще молодым Филоном Кмитой.
Воевода обвел присутствующих довольным взглядом и вдруг засмеялся:
– Все верно. Так и было. А скажи, как беспокоит тебя та самая крестообразная рана?
– Знамо дело беспокоила, – тоже с улыбкой отвечал Косорот. – Как было не беспокоить, если не мог сидеть, только стоять или лежать. Но боль физическая прошла, а осталась на всю жизнь память.
– Ты жалеешь?
– Нет. Как можно жалеть. Жизнь дороже, и она одна, второй не дано, она не пресеклась благодаря тебе, ясновельможный пан. До сих пор тебе премного благодарен.
– Это мудро и верно, служивый. Видишь, как бывает. Не случайно тебя тогда не казнили, а теперь ты здесь и, как донесли, готов мне служить. Так ли это? Таков ли твой выбор?
– Истинно так!
– Что же, поверим и проверим. Не буду скрывать: перебежчиков сильно никто не любит. Но это право каждого человека решать, как ему жить, где ему жить, потому что жизнь дается, как сам говоришь, один раз. Я, как видишь, не перебежал на сторону твоего царя; мне хорошо жить у себя дома и служить моему королю. Да будет здоров он и благословенны дела его! – Кмита поднял вверх глаза на невидимого своего верховного сюзерена, перекрестился и поклонился. – Тебе, служивый, похоже, плохо жить под началом твоего царя. Но ты не первый, не отчаивайся, от такого деспота сбежало немало служилых, многие не чета тебе, ушли от варвара даже его приближенные бояре и князья. О тебе позаботимся.
А сейчас расскажи мне о своих соотечественниках, что теперь готовятся встретить меня в Смоленске.
Косорот был готов к такому вопросу и стал врать в деталях о положении воеводы смоленского. Его останавливали, уточняли и переспрашивали, он со знанием дела объяснял. Когда закончил, Кмита поблагодарил его, сказал, чтобы его накормили и проводили отдохнуть:
– Как человек служилый, ты не можешь не понимать, что теперь война, и пока что к тебе будут приставлены для твоей же безопасности наши люди.
А в это время волки, объевшиеся накануне курятиной, спали или лениво бродили по клеткам. Если весь день небо оставалось затянуто низкими и плотными облаками, то к ночи прояснилось. И как только на синей темноте южного небосклона тонкими лучами засверкал Сириус, волки, как по команде, заволновались, снуя вдоль стен клеток. Волчица тоже волновалась, долго не находила себе места, но потихоньку как-то успокоилась, присела. Так сидела некоторое время, устремив глаза в небо. И вдруг, сильно подавшись мордой вверх, низко и протяжно завыла. Варлам, привыкший к ее вою, похолодел, таким был он в этот раз необычным, гипнотически-завораживающим, словно она знала, что это последние минуты пребывания в клетке, а ждет ее родная дикая стихия. И вся живность в деревне и округе, сотни лошадей, расположенных в роще, знавших хорошо, что это за звук, проснулись и замерли в немом ожидании и страхе. Только люди, не понимая, воет это собака или волк, кто чертыхался, кто набожно крестился, чтобы успокоиться, снова устраивались удобнее на ночлег и продолжали прерванный отдых. Варлам толстым осиновым колом раздвинул жерди, разделявшие первую и вторую клетки, и молодые волки, тут же увидев вдруг увеличившееся пространство, разом, как по команде, перешли в клетку, где была старая волчица. Началось сначала тихое знакомство с осторожным обнюхиванием, но быстро перешло в какое-то соперничество между молодыми волками из-за ревности к ней своих и чужих, и со все нарастающей грызней. Волчица, поджав хвост, отошла в угол клетки, оскалившись желтыми клыками. Настало самое время, чтобы выплеснуть наружу накопившуюся в волчице злость на неволю, а волкам дать простор для свободы чувств и соперничество. Варлам взломал выход из второй клетки, и волчица первая мигом выскочила наружу. Варлам знал, что для нее не было иного пути, как бежать в сторону рощи, не потому, что «каждый волк в лес смотрит», а потому, что именно там, высоко над рощей, сверкала звезда Волк. Вся стая понеслась вслед мчавшейся к роще волчице.
Волки не вбежали, а влетели, словно на крыльях, в рощу неожиданно для людей, но не для их лошадей. Боевых коней, выученных не бояться свиста пуль и стрел, привыкших к запаху крови, дыма и огню, не могло обмануть природное чувство самосохранения. Ранее потревоженные воем волка, который, в отличии от людей, хорошо различали от воя собаки, кони теперь уже не в ожидании возможной опасности, а естественном животном состоянии опасности за жизнь перед реальными волками, словно сошли с ума. Дисциплинированные в походе и бою, теперь, на стоянке, они не были стреножены – обычно так поступали с лошадьми на отдыхе, только привязаны; и они, мощные и сильные, подскакивали и метались из стороны в сторону, легко рвя привязи к деревьям и сучьям. Молодые волки, потерявшие в возникшей суматохе волчицу и всякий ориентир, никогда раньше не бывавшие на воле, тоже кружились и метались по лесу, совершенно очумевшие, возникая то в одном, то в другом месте. Кони, взбесившиеся от страха, стали носиться по лесу сминая палатки и шатры, из которых вылезали, не понимая, что происходит, полусонные кирасиры и гусары; кони сметали их, еще не пришедших в себя, мощью своих корпусов, и давили копытами упавших. Это было какое-то безумие среди глубокой ночи, которому, кажется, не было конца. Наконец, поляки и литвины стали приходить в себя, ловить, жестоко бить, обуздывая, коней, оседлав которых выбирались из леса кто к полю за рощей и тут же вязли под тяжестью веса коней в топкой луговине, кто в сторону реки. Из конницы числом более полутора тысяч выбралось, оседлав коней, только около тысячи всадников. Остальные так и не могли поймать разбежавшихся коней, сновали безлошадные, не вполне соображая, что делать. Стояла непередаваемая и непереводимая ругань шляхты и литвинов, пытавшихся разобраться в том, что произошло. К дисциплине призывали друг друга сразу, все одновременно, но дисциплины в рядах не получалось. Какой-то порядок стал возникать, когда увидели поверх голов знакомую хоругвь воеводы. Но тут произошло неожиданное: на не вполне пришедших в себя конников, на еще волновавшихся коней, обрушился огонь. Палил отряд стрельцов числом триста человек, подошедших под покровом ночи к стану врага на расстояние ружейного выстрела. Стрельцы наблюдали некоторое время сущее сумасбродство среди противника, а как противник стал приходить в себя, собираться вокруг хоругви воеводы, накрыли его градом пуль. Сраженные выстрелами падали десятками; над лугом стоял крик и стон умирающих людей, храп издыхающих коней, а из-под дымовой завесы, окутавшей ряды стрельцов, все вырывался и вырывался губительный огонь; счет убитым уже пошел на сотни. И все же, бывалые и умелые поляки и литовцы собрались с силами и пошли в наступление на ряды стрельцов. Разъяренные тем, как глупо и не соответствуя своему положению рыцарей и опытных воинов попали в доселе непонятное им положение и были внезапно атакованы, они, кто верхом, кто пешим, бросились в атаку. Смоляне, предвидя опасное для себя развитие событий, спешно стали перебираться на другой берег реки и прятаться по естественным прикрытиям – кустам и оврагу – где было их труднее достать, но откуда можно было продолжать прицельную стрельбу. Кирасиры первыми выскочили на берег речки, но, оценив уже трезвее обстановку, сразу не бросились на мощных и тяжелых конях через водную преграду, потому как речка была хотя и не широка, но с берегами обрывистыми, и непонятным дном: возможно, илистым и топким. Было видно, как все еще большой отряд противника, не менее полка, начал перегруппировываться, чтобы, правильно используя конницу и пеших, атаковать. Кмита, злой более своих воинов необъяснимой для него неудачей, видел, что перед ним сравнительно небольшое число стрельцов; что у него большой перевес в количестве людей, тем более что скоро должен был подойти полк стрелков, который по его расчетам был не далее двадцати верст. Поняв, что с кирасирами и гусарами попал в ловко организованную засаду, он сам стал распоряжаться, указывать, как обойти стрельцов, приказывая живым не брать ни одного. Войско Кмиты сильно воодушевилось, так велика была жажда скорой мести стрельцам за только что пережитый небывалый позор.
Уже хорошо рассвело; после ясного холодного ночного неба над рекой висел плотный туман и стелился такими же белесыми полосами по полям и низинам. И стрельцы в это время как-то притихли, вглядываясь в даль и слушая внезапно повисшую на какое-то мгновение над всей местностью тишину. Перед ними за рекой стояли ляхи с литвинами и готовились напасть. Там же, чуть правее, лежала словно вымершая деревня: ни дымка над черными крышами, ни звука. Позади стрельцов было небольшое сельцо с шинком на краю.
В шинке затаились ни живы, ни мертвы Цалмон с Михельсоном. Вернувшись от Кмиты с золотыми дукатами, на которых был король Стефан Баторий, они их поделили, учитывая заслуги каждого, и радостно потирали руки: дело свое сделали и утром собирались отправиться домой в Витебск. Их план был нарушен внезапным шумом, возникшим за стенами шинка. Выглянув на улицу, Цалмон увидел за рекой в Настасьино чудовищную пальбу, крики людей, ржание коней и лязг металла боя, который стремительно приближался к шинку. Было ясно, что это внезапное нападение на лагерь Кмиты смолянами. Уйти незамеченными было уже невозможно, и Цалмон не нашел лучшего способа, чтобы спрятаться, как залезть с Михельсоном в печь и переждать. Сначала они тихо переговаривались, рассуждая, как такое могло про-
изойти, ведь по плану до военного столкновения должно было оставаться еще дня два. Сошлись на одном: «Кмита хитер, они еще хитрее, но кто-то оказался их не хитрее, а умнее». Было темно и страшно; они, несмотря на тесноту, плохо видели друг друга, но чувствовали, как вымазались в саже; и это было не самое трудное в их внезапном положении. Трудно было, сидя многие часы, терпеть естественную нужду; они чуть не скрипели зубами от злости и просили своего Бога прекратить их страдания. Не помогало: и, поскольку терпеть не было мочи, вывозившись в саже, они еще и промокли, и пропахли так, что, наверное, сам великий Иероним Босх, увидев их со стороны, решил, что если это и человеческие существа, то именно с таких и нужно ему изображать на своих картинах времен Средневековья чертей – детей Сатаны. Однако жизнь, да еще с ощутимым довеском золотыми дукатами, была дороже, и «черти» желали только одного, чтобы поскорее перебили другу друга поляки и русские, а они могли освободиться и бежать.
Удивились самоуверенные и гордые шляхтичи и литвины, когда вдруг увидели, что из тумана вначале почти неслышно, к ним движется черная туча конницы. Это были татары. Приближаясь к противнику, они стали так страшно гикать, издавать такой ужасающий вопль, что кровь стыла в жилах, а волосы становились дыбом. Татары неслись на своих низких, неподкованных лошадях, размахивая кривыми саблями, успевая на ходу одновременно распечатывать сагайдаки с луками и стрелами, выпускать вперед тучи стрел. В то же самое время, словно их и ждали, из-за реки снова грянули пищали стрельцов. А дальше все смешалось в обычной для Средневековья сечи и стрельбе ближнего боя. Нет нужды писать, как все происходило. Люди всегда и везде на войне умирают одинаково. Картина этого боя была такой же, написано об этом многими: теми, кто сам участвовал; теми, кто никогда даже в руках не держал сабли, а только перо, и знал или представлял по рассказам очевидцев, как, например, Гоголь, описывавший, как «…лилась на землю из ран алая кровь шляхетская и русская, как слышен был хруст разрубаемых саблями человеческих тел, как трещали пронзаемые копьями и бердышами черепа…» Происходило все то, что уже приходилось видеть и что ненавидел всем своим существом простой крестьянин Варлам Пчела.
Налет был настолько сильным, что Филон Кмита, закрываемый несколькими рядами гайдуков, видя неоправданные потери, бросил клич отступать. И теперь уже не полк шляхты и литвин, а только его половина, да и та, что успела забраться на коней, стали уходить с поля боя, вынужденно оставляя убитых и раненых. Оршанский воевода скакал по-прежнему в середине отступающих, думая единственную горькую думу, как выбраться из этого пекла, выйти к своим людям, которые теперь должны были двигаться навстречу с обозом, а главное, что было для него, ясновельможного пана-рыцаря Филона Кмиты, – это не осрамиться, не потерять своего знамени. И ему после долгой скачки удалось уйти от татар и казаков, кони которых были послабее. Но совсем была недолгой его короткая радость и передышка, потому что уже через несколько верст справа на ляхов и литвян напал другой, куда более сильный и могучий, чем татары, полк конницы. Это были служилые и дети боярские, которых, словно предвидя подобное развитие событий, Бутурлин раньше отправил в Духовую слободу. Начался второй этап преследования отступавших. Многих из них, не успевавших уйти в непрекращающейся погоне, смоленские конники догоняли и били, били, оставляя на дороге бесчисленное количество убитых и раненых. Бутурлин почуял и для себя самого
возможную неожиданную победу, старался изо всех сил достать воеводу оршанского. Не удалось. Примерно после двадцати верст погони, отступающие соединились с идущими им навстречу – полком стрелков (пахоликов), пушечниками и следующим с ними обозом. Трудно было, видимо, Кмите с ходу организовать отпор, что-то внятно объяснить своим. Мгновенно все снова смешалось, со стороны поляков и литвинов царило полное непонимание происходящего. Этим воспользовался Бутурлин. И опять была страшная сеча и кровь, и боль, и людская смерть, которую так стремился предотвратить простой, неграмотный крестьянин Варлам Пчела, ненавидевший войну, не хотевший, чтобы напрасно погибали люди. В этой бойне уже перестали замечать, где плывет по воздуху, и плывет ли знамя-хоругвь главного – оршанского воеводы Филона Кмиты. Не видел никто в свалке, куда вообще девался ясновельможный пан-рыцарь, когда и как вырвался из этой кровавой мясорубки. Но, поскольку люди Бутурлина тщательно обошедшие всю территорию сражения после его окончания, не нашли Филона Кмиты среди убитых и тяжело раненных, следовал вывод – он смог уйти.
Не обошлось и без потерь среди русских. Погибли семьдесят воинов, около двухсот были ранены. Для такого сражения потери считались невелики. Однако убит Игнат Блудов, ближайший сподвижник Бутурлина, которому поручался отряд стрельцов. Не помог заговор и Косороту. Когда по приказу Бутурлина по роще и окрестностям стали подбирать раненых и убирать убитых, Косорота нашли среди последних.
Вот как изложен финал этой истории языком очень кратким, если не скупым, как и положено в военных донесениях, в Разрядной книге 1475–1605 годов соответствующего царского Разрядного приказа, ведавшего всеми военными делами Московского государства: « И тое же осени приходили к Смоленску из Литвы Филон-пан, литовской воевода, а с ним было людей девять тысеч, а приходили на том, что было ему в Смоленску посады пожечь, а пожегши было ему посады, воевать Смоленские места да итти было ему к Дорогобужю, да промышлять было ему над Дорогобужем и воевать Дорогобужские места и Бельские места; и сходитца было ему с королем у Лук Великих, а король нароком стоял, вземши Луки, а ждал Филона к себе, а как Филон пришел и стал ставитца от Смоленска за семь верст, в деревни Настасьине на стану; и пришли на него великого князя воеводы из Смоленска Иван Михайлович Бутурлин, да Михайло Глебович Салтыков, да Петр Нащокин, да Игнатей Блудов – а детьми боярскими, которые были оставлены в Смоленске и были на году, и стрельцы и казаки, и станов Филона збили; и пошел к крепости, а у крепости стал в обозе; и государевы воеводы Иван Бутурлин с товарищи к обозу не приступали, потому что * обнела ночь; и тое ночи Филон * прочь пошел; и воеводы Иван Михайлович Бутурлин с товарищи пошли за ним со всеми людьми и сошли их на Спаских лугах, за сорок верст от Смоленска, и Филона
добили наголову и знамена, и наряд поимали, и литавры, и трубы, и шатры. А наряду взяли: 8 пищалей деветипядных, да 2 пищали полуторных, да 50 пищалей затинных, да 380 человек языков взяли живых, а богатества взяли бесчисленно много и кош весь взяли; а сам пан Филон пеш утек в лес, а с ним только четыре человека, а пришол в Оршу пеш на шестой день с теми четырьмя человеки».6
Варлам Пчела жил еще некоторое время в деревня Настасьино. С него «за содействие ратным людям, полонное терпение от врага внешнего» почти год не брали налоги. Но «обеленному» делами на пользу государства, как тогда было принято говорить о таких, как он, освобожденному от податей на участок земли, ее Варламу в поместное пользование так и не передали, а скоро вся округа была подарена царем новому боярину, и в переписных книгах Варлам снова стал значиться тяглым крестьянином с непомерным оброком. Пользуясь еще не запрещенным в то время окончательно правом перехода крестьян на новые места, используя дареное ему серебро, он отдал его в качестве выкупа и подался в город, где был переизбыток дворян и праздных людей, но всегда не хватало работников и мастеровых. Там и растворился.
После окончания Ливонской войны окольничий Бутурлин Иван Михайлович продолжал служить воеводой в разных городах Русского государства. В 1604 году по указанию нового царя Бориса Годунова возглавил отряд пяти полков конных и стрельцов в поход на Северный Кавказ. Это не была справедливая военная кампания, она была направлена на захват новых земель для царя. Войско пришло на чужую землю и к людям иной веры. Поначалу все шло успешно, но вскоре встретили сопротивление местного населения, начались потери. Войска ожесточились: отбирали скот и имущество местных людей, начали сжигать их села. В 1605 году кумыки, лезгины, даргинцы, аварцы и прочие горские племена восстали против непрошеных пришельцев. Восстание возглавил кумыкский князь (шамхал) Султан-Махмуд. В бою в местечке Шура-Озень русские потерпели поражение. Погиб уже седовласый Иван Бутурлин и с ним его сын. Неправедные войны судьба никому не прощает.
Филон Кмита после битвы при Настасьино практически перестал воевать, уехал в Варшаву и там осел до конца жизни сенатором Польского сейма.
ЭПИЛОГ
Деревня Настасьино (она же Анастасьино) до сих пор значится в Смоленской области, отмечена на топонимической карте. Но по факту ее нет лет как десять, это вымершая деревня, каких сотни, если не тысячи, в современной России. Еще в начале шестидесятых годов теперь уже прошлого XX века в деревне было двадцать дворов; потом, в семидесятых, их
оставалось двенадцать; в девяностых только четыре; теперь нет ни одного жителя. Давно умерли последние, доживавшие свой век старухи, в основном вдовы – очевидцы последней страшной войны; их дети и внуки разъехались, потому что работы в деревне давно нет. Грустно все это сознавать, тем более что место замечательное: здесь красивейшие поля и леса; заливные луга имеют такое разнотравье, что люди, жившие в этой местности еще недавно, держали
много скота мелкого и крупного; и пашни были большие, хотя и не отличались особыми почвами (глина, да песок), но с них собирали отличные урожаи льна, ржи и корнеплодов. А какие здесь были яблоневые и вишневые сады! Теперь нет ничего.
Должен признаться, что деревня мне не чужая, в ней провел лучшие годы – детство. Все то время, что я жил у бабушки, потом бывал в Настасьино, мне никогда в голову не приходило, что эта малоприметная деревня имела отношение к такому далекому прошлому. Я слышал много рассказов о последней войне от очевидцев, переживших здесь оккупацию гитлеровских войск; в округе много памятных мест, где можно подолгу бродить, рисуя в воображении события далеких лет, но, чтобы с деревней было связано важное событие времен Ивана Грозного! – о подобном не задумывался. Хотя знал, что во время раскопок здесь находили много чего, и не только предметы последних войн, а холодное оружие времен княжения на Руси. Как же был удивлен, занявшись периодом Ливонской войны 1558–1583 годов, когда узнал вдруг, что в октябре 1580 года произошло сражение между русским войском и сводным войском поляков и литовцев. Сведения об этой битве очень скудные. Но отмечается, что она была легкой и увенчалась успехом, на который не рассчитывали стратеги того времени, поскольку войску Бутурлина противостояло войско более сильное. И нигде не говорится, в чем была причина неожиданного успеха, почему победили.
Имеется большая вероятность полагать, что во время сражения случилось нечто, о чем летописцы не знали или сознательно умалчивали, полагая не-
удобным сказать о настоящей причине, повлиявшей на исход боя, потому что это не было бы прямо связано с ратными успехами царских служилых, которые, так считалось, одни только и могли воевать и побеждать.
Есть в деревне место, называемое Волчьим оврагом, который зарос осинником и кустами тальника. Оврагом пугали детей, чтобы туда не ходили, а среди жителей он был всегда окружен какой-то тайной. Но серых, то есть волков, там никогда не видели. И когда узнал о сражении «при Настасьино», то вспомнил услышанный когда-то рассказ одной из старушек-долгожительниц деревни. Обращались к ней так: бабушка Груша, она была 1880 год рождения, и в начале шестидесятых годов теперь уже прошлого XX века имела необыкновенно здравый ум и память. Она говорила, что название оврага связано с человеком, он жил там особняком и его боялись, потому что «водил волков», и с этим связана какая-то история. Какая, уже никто не помнил.
Позднее мне стало известно, что «водить волков» – означало их разводить, словно стадо овец. Узнал и другое: например, индейцы Северной Америки, использовали прирученного дикого зверя для устрашения противника. Я решил, что люди, жившие в Московском государстве несколько столетий назад, были не менее смекалисты, даже могли организовать свое, народное сопротивление врагу (на память приходит известная каждому по событиям 1812 года Василиса Кожина из Сычевки Смоленской губернии), а живому, изобретательному уму простых русских людей может позавидовать любой военный стратег.