10
Но это было только намерение жениться, поэтому объявление о том, что директор по такому случаю (о регистрации брака речь не шла) собирает застолье, на которое приглашает сотрудников лесхоза, одними было воспринято с недоверием, потому что на директора – руководителя строгого и человека несколько нелюдимого – не было похоже; другие отнеслись с пониманием и говорили, что он захотел быть ближе к ним, а для этого появился прекрасный повод – помолвка с их же коллегой. И вторые отчасти были правы: жизнь Нексина в Залесье хотя и стала обретать некоторую ясность, но его не покидало чувство, что живет здесь временно, как чужой; в то же время он признавался себе, что не только в настоящем, но в обозримом будущем вряд ли его ждет что-то другое; понимал, что с лесхозом и Залесьем себя надо связать прочнее, ему здесь работать и жить, и нужно делать все возможное, чтобы в коллективе лесхоза, среди жителей села, а теперь еще у Александры иметь авторитет и уважение. И Нексин был уверен в себе, не сомневался, что все у него получится. Поэтому уже на третий день после того, как познакомился ближе с Александрой, перебрался к ней жить, оставив опостылевшие комнаты гостиницы. И это было хорошо, потому как почувствовал, что люди к нему после сближения с Александрой стали относиться теплее, он становился среди них своим, что радовало его чрезмерное самолюбие. Все для него, одним словом, складывалось не так плохо, ему нравилось и само Залесье, особенно его леса и охотничьи угодья; и Нексин, несмотря на свои амбиции, вполне ладил со всеми жителями поселка. И только пастор Либерс, едва завидев Нексина на улице, продолжал его избегать, сворачивал куда-нибудь в переулок. Нексин, памятуя последний разговор с Либерсом на улице, уже не удивлялся его поведению, но считал это глупым и смешным для человека серьезного, тем более священнослужителя. Это даже подметила Александра, не верившая Нексину, когда ей, шутя, сказал, что Либерс от него бегает, и тут же добавил: «Чурается, как черт ладана». Александра бросила на Нексина осуждающий взгляд и сказала: «Не нужно, Леша, так о нем говорить, он же пастор». – «Ты, как всегда, права, – ответил Нексин с хитрой улыбкой на губах. – Он служитель церкви… В таких случаях нужно разбираться… Но слышала, наверное, пословицу “Снаружи поп, внутри черт”. – «Да ну тебя!..» – отвернувшись от Нексина, сердито сказала Александра.
Но однажды, прогуливаясь с Нексиным чудным субботним днем по Залесью, Александра увидела, что Либерс мгновенно свернул в переулок, как только издалека увидел ее и Нексина, идущих навстречу. Нексин посмеялся и тут же, вспомнив их недавний разговор, прокомментировал ситуацию, сказал, что себя то «чертом» считать точно не может, потому что не бегает от людей, ну и потом, пока не обзавелся рогами… Последние слова оказались не к месту, были пошлыми и грубыми. Александра остановилась, на него посмотрела с обидой в глазах, дальше пошла одна. Нексин догнал ее, просил прощения, стал оправдываться, что у него вырвалось случайно, что с его стороны это было глупостью и мальчишеством, не хотел ее обижать… Зная о серьезности Александры ко всему, что так или иначе касалось вопросов морали и церкви, а также священника Либерса, которого она считала безусловным носителем нравственности в их поселке, уважала, продолжая посещать по воскресным дням молитвенный дом, Нексин, чтобы загладить вину за неосторожное высказывание, начал рассказывать о своей статье, которая, возможно, станет книгой. Много и подробно говорил и о мучившем его долгое время вопросе о Каине и Авеле. Не разделявшая последнее время идею секуляризации, считая, что церковь должна присутствовать больше в жизни человека, Александра, водившая и Мишеньку в воскресную школу при церкви, слушала Нексина внимательно и приятно удивилась имевшимся у него знаниям в вопросах религии. Потом сказала, что ей не так хорошо известно содержание Ветхого Завета, она никогда не задумывалась, почему Бог принял дары от Авеля и не принял от Каина? Нексин, продолжая их разговор, отметил, что очень хотел бы послушать на этот счет мнение Либерса, но ему не удается с ним поговорить, а теперь и вовсе чувствует себя неловко с пастором, когда видит, как тот его избегает. Александра, увлекшись беседой, вскоре забыла об обиде на Нексина и обещала ему узнать у Либерса о Каине и Авеле.
Довольный примирением, Нексин осторожно привлек Александру к себе. Она смотрела ему в глаза немного пытливо, словно не доверяя и пытаясь узнать чужую тайну. Так продолжалось недолго. Нексин ее испытующий взгляд выдерживал спокойно, не придавая значения первой и незначительной, на его взгляд, размолвке. Женщина сама не могла больше терпеть возникшую между ними отчужденность, ей хотелось душевного спокойствия, тепла и уюта совместной жизни с этим человеком, и она первой прижалась к Нексину, словно не видела его сто лет, и стала целовать. Нексин, ощущая ее прерывистое дыхание, горячее лицо и теплую соленую слезу, отвечал робко. Одновременно он краем глаза наблюдал прохожих и стеснялся выставлять свои чувства напоказ; в это мгновение взаимного, казалось бы, откровения чувств обоих он по-прежнему спрашивал себя: почему Александра, а не Хромова?..
Нексина этот вопрос по-прежнему не оставлял. Еще несколько недель назад он совсем не собирался жениться, его все устраивало в отношениях с Хромовой. И странным в этой связи ему казалось, что теперь он мог себе честно признаться, что насколько не хотел раньше жениться, настолько сейчас соглашается на брак и очень спокойно к этому относится… Но все же – вопрос оставался… Он никак не мог разобраться и понять: почему не делал предложения Хромовой и так быстро предложил выйти за него замуж Александре?.. Рассуждая таким образом, приходил к заключению, что все его мучения и терзания из-за того, что не может забыть и продолжает тосковать по Елене Аркадьевне… Но и этого вывода хватало ненадолго; он тут же начинал упрекать себя в неблагодарности по отношению к Александре… Так происходило с ним не раз, не два. Нексин мучился и пытался найти какую-то его устраивающую, а главное, оправдывающую правду, путался в своих чувствах, в итоге ни к чему не приходил…
Все было гораздо проще. Нексин не признавался себе в том, что, оказавшись отвергнутым Хромовой, страдал не от отсутствия ее любви, а мучился уязвленным самолюбием. Он любил больше и Хромовой, и Александры только себя. Их чувства по отношению к себе примерял, как если бы мерил в магазине пальто или туфли, где главное – ощущение удобства и комфорта. Он на основе имевшегося у него до сих пор опыта общения с женщинами считал, что каждая из них – чужой ему человек с той лишь разницей, что больше или меньше привыкаешь к какой-то из них, а потом, после расставания, помнишь одних дольше, а других забываешь быстро, словно вовсе не было рядом. Для него с годами становилось очевидно, что повстречавшимся однажды мужчине и женщине только поначалу кажется, будто они созданы друг для друга, но потом расстаются, чтобы уже никогда не быть вместе. Недавний разрыв с Хромовой было тому подтверждением, ведь он, если бы даже сильно хотел, уже не мог набрать ее номер телефона, чтобы услышать когда-то самый дорогой и красивый на свете голос, – этого не позволяли сделать гордость и сознание того, что не он, а она его отвергла и нашла замену другим… Таким был его опыт общения с женщинами, другого он не знал…
Поэтому, наверное, с появлением Александры была некоторая осторожность и неуверенность… Но все же статус жениха и будущего мужа невольно предопределяли его поведение, потому что Нексин всегда и ко всему, что касалось его лично, относился серьезно, как добросовестный актер к новой роли, чтобы, не дай бог, не замарать репутацию. Он сознавал, что, находясь рядом с Александрой, надо стараться быть примерным, зарабатывать ее расположение, себе авторитет; он не мог допустить, чтобы в его адрес когда-то прозвучало нечто такое, что приходилось слышать в среде знакомых, когда, например, жена в сердцах могла сказать мужу очень обидное, если не оскорбительное: «Я жалею, что вышла за тебя замуж…»
Но если стало хорошо складываться у Нексина в личных делах, то по какому-то негласному правилу, что «никогда не бывает в жизни все гладко», его тяготили проблемы на работе, особенно разлад с Баскиным, который протежировал для него должность директора. Не давали Нексину покоя и явно возросшие аппетиты Валкса, просившего еще и еще древесину дуба.
Варкентин успел за короткое время отправить несколько лесовозов, а следовало бы действовать осторожнее, потому как это могло стать заметным. С самим Валксом Нексин после их единственной встречи в конторе лесхоза не виделся, о его новых заявках на дополнительные партии леса знал только от Варкентина и удивлялся, как же много вывозится ценной древесины. Понимал, что Варкентин в воровстве леса имеет свой, отдельный от него, Нексина, интерес, но с этим ничего поделать не мог… Увязнув в криминальной истории, Нексину оставалось надеяться на то, что скоро рубку прекратят, потому что древесина заготавливается зимой, когда дерево «спит», и прекращают заготавливать весной, когда начинается период вегетации, деревья набирают сок и древесина становится вязкой, рыхлой, нетоварной. К сожалению, дубы «просыпались» позднее других деревьев, и пилить их можно было еще почти месяц. Но Нексин решил твердо, что, как только закончится этот сезон, откажется иметь дело с Валксом. Пока же нужно было набраться терпения, потому что валюта была взята и ее следовало «отрабатывать». Эти дьявольские долларовые ассигнации Нексину, конечно, были теперь очень кстати, потому что у него появились новые расходы из-за Александры и совсем не вовремя и некстати прозвучавшие пожелания в последнем разговоре с Оашевым.
Петерс, как и уславливался Нексин с Оашевым, отвез в город коробки с продуктами. Оашев вскоре позвонил и поблагодарил Нексина за подарки, в конце их недолгого разговора, в несколько завуалированной форме – метафоричность его фразы Нексин прекрасно понял, – сказал, что оценил качество и количество мясных продуктов, но, видимо, Нексин совсем не знает его кулинарные пристрастия, между тем он, Оашев, с недавних пор стал вегетарианцем и особенно любит капусту. Нексин сообразил быстро, ответил также замысловато, что, на удивление, есть у него в припасах заморская капуста, в ближайшее время в городе будет сам.
Поездку к Оашеву Нексин не хотел откладывать, потому как этот человек ему мог быть очень полезен. Но постоянно появлялись какие-то рабочие вопросы, и он никак не мог уехать, а когда наконец собрался, то вдруг позвонил человек, звонка от которого он меньше всего ждал. Это был Григорий Витебский. Нексин ничуть не сомневался, что при длительном молчании Баскина, звонок был напоминанием, а Витебскому отводилась роль посредническая, но очень важная, и от переговоров с ним зависело многое.
Нексин ответил Витебскому, что, конечно, узнал, давно не видел и не слышал, поэтому особенно будет рад увидеть и услышать умного человека. Спросил у Витебского, не организовать ли для него охоту, потому как остались считаные деньки до закрытия сезона. Витебский ответил в свойственной ироничной манере, что если и был когда-то охотником, то совсем на другую дичь, но теперь у него отсырел напрочь порох, остались только воспоминания о былых днях… Они поняли друг друга, посмеялись, и Витебский сказал: «А вот по части гурманства я хоть куда… У вас, Алексей Иванович, слышал, с этим по высшему разряду…» – «Информация верная, постараемся удивить даже видавшего виды гугельмана», – ответил Нексин, положил трубку и задумался о предстоящем уже через день разговоре с неожиданным визитером.
Витебского он встретил, как когда-то Баскина, богато накрытым столом. Александра старалась угодить и гостю, и Нексину, ставшему теперь ей близким человеком. Посреди стола красовалась на расписном деревянном блюде горка пышных, с дыркой посредине, пшеничных лепешечек размером с пол-ладони, называемых у евреев гугелки. Витебский сразу обратил на них внимание и сказал:
– Теперь понимаю, почему вы, Алексей Иванович, назвали меня гугельманом. Я из тактичности не спросил: почему?.. Но откуда вам известно про них, потому что такие точно – уж не помню, когда последний раз, – видел, когда выпекала еще моя мама.
Было видно, что Витебский тронут и польщен особенным к нему вниманием.
– Если честно, – хитро улыбался Нексин, – то я вообще о них не знал, но как-то их готовила Александра, и я спросил: что это такое? Она мне объяснила. Ну а теперь я ее специально просил испечь для вас, сказал, кто у нас будет в гостях. Саша у меня большая мастерица в кулинарии, и я сам удивляюсь ее таланту в готовке… А вот, собственно, и она. – Он увидел ее выходящей из кухни. – Сашенька, будь добра, можно тебя на минуту…
Александра подошла к ним. Витебский встал из-за стола, низко наклонился, оттопырив зад, как раскланивающиеся перед публикой артисты, и поцеловал ей руку:
– Очень вам признателен, Саша… Буду откровенным, я даже немного растрогался, увидев, что вы приготовили! – Он указал на горку лепешек. – Откуда вам известна эта стряпня, если не секрет? – спросил вкрадчивым голосом.
– Ну что вы! – смутилась Александра. – Спасибо за оценку. Мне было всегда интересно знать, что стряпают, как вы сказали, разные народы.
Витебский повернулся к Нексину и сказал:
– Вам очень повезло, Алексей Иванович. Могу позавидовать…
После ухода Александры Витебский ел некоторое время молча. Нексин у него ничего не спрашивал. Наконец, гость сказал:
– Вы вкусно здесь кушаете, Алексей Иванович, но, надеюсь, понимаете, что я приехал совсем не для того, чтобы только кушать.
– Догадываюсь.
– Спасибо, я всегда знал, что вы умный человек, а с умными людьми и разговаривать легче. По моему личному опыту они все понимают сами с полуслова. Ведь так?..
– Пожалуй соглашусь, Григорий Борисович, но пока что вы эти полслова не сказали.
– Разве?.. Значит, еще думаю, с чего начать…
– С самого начала… Я очень хорошо понимаю, что Витебский не может поехать за двести километров только покушать, – теперь уже иронизировал Нексин. – Может быть, вы и поехали бы, если вас пригласили на гугелки, но о них не знали, они оказались маленьким сюрпризом, поэтому сюда привели обстоятельства другие и неотложные. Говорите, уважаемый Григорий Борисович, как есть.
Витебский сразу не ответил, а полез в портфель, достал из него тонкую папку, раскрыл, но было видно, что тянет время, что никакие бумаги ему вовсе не нужны, и он сказал:
– Я к вам, Алексей Иванович, всегда хорошо относился. Вы это знаете, мы даже могли с вами поболтать на отвлеченные темы, хотя я редко с кем это допускал. И я всегда был бы рад вам помочь, особенно теперь. – Он указал глазами на гугелки. – Меня правда это искренне тронуло… Но я, старый и продуманный еврей, первый раз в жизни, черт возьми, не могу никак понять, почему вдруг поменялись условия, вернее сказать, требования по отношению к вам… Ведь было четко определено, что вы вносите «десятину» для партии через шесть месяцев после вхождения в должность… И это было разумно… А теперь…
– Что теперь?
– Теперь мне говорят, чтобы я вам передал, что срок сокращен в два раза, и, следовательно, вы уже должны внести «десятину»…
Нексин после его слов потемнел лицом. Не зная, с чем мог пожаловать Витебский, все же такого поворота в разговоре не ожидал. Он быстро справился с волнением, стараясь оставаться спокойным, и сказал:
– Но это невозможно. Я только более-менее вник в дела производства, и мне нужно время, чтобы разобраться в некоторых вопросах, решив которые смогу выполнять обязательства.
– И я о том же! – воскликнул Витебский. – Я им говорю, что человек не совсем освоился, чтобы так скоро с него требовать, даже рассказал им анекдот про китайца, который сажал утром картошку, а вечером ее уже выкапывал, а когда его спросили: «Зачем ты это делаешь? Нужно дождаться урожая!» – он отвечал: «Осень кусать хосетца…»
– Смешно, – сказал, но даже не пытался улыбнуться Нексин, – но смешно про китайца, а в моем случае не очень.
– Понимаю, понимаю… Но не подумайте, что прямо сейчас нужно заплатить… Вам для этого дают неделю…
– Не могу заплатить и через неделю… У меня нет такой возможности.
Нексин и Витебский после небольшого, но содержательного диалога смолкли на минуту. Гость грустными глазами смотрел на гугелки, вспоминая свое далекое прошлое; директор лесхоза думал о том, что с ним будет дальше, понимая, что этим визитом посыльного история не закончится.
Нексин перехватил взгляд Витебского и сказал:
– Таких вы не купите ни в какой кулинарии.
Саша их аккуратно упакует и возьмете с собой.
Витебский довольно кивнул. Нексин продолжал:
– Григорий Борисович, а от кого поступило предложение так резко изменить условия по выплате «десятины»?
– В том и вопрос, что ни от кого конкретно не поступало, это как бы решение совета нашей партии… В кулуарах проговаривался вопрос, что раньше срока назначены выборы, для этого также срочно понадобились деньги… Может быть, по этой причине?..
– Что будет, если скажу, что для меня такие условия невыполнимы?
Витебский в ответ пожал плечами и сказал:
– Право, не знаю, Алексей Иванович, что и ответить, вы не хуже меня понимаете, что в таких случаях бывает… Партийная дисциплина превыше всего…
Тема их разговора была исчерпана. Витебский начал собираться к отъезду и пошел на улицу отдать некоторые распоряжения ожидавшему водителю. Нексин попросил Александру собрать для Витебского гостинец; потом, оставшись на несколько минут один, задумался. Заключенный между ним и партией «За Отечество» негласный договор о «десятине» был надежнее, чем любой бумажный договор с соблюдением требований законов. Если для бумажного можно было всегда найти какую-то лазейку и не исполнить, потому что все законы пишутся с таким обязательным условием, чтобы имелась возможность их не исполнить, то в случае с партией все было иначе: здесь, как во всяких сообществах, от политических до криминальных, были не законы, а понятия, обойти которые невозможно. И все же Нексин на что-то надеялся, догадываясь, что резкая смена отношения к нему произошла не без содействия Баскина, решившего отомстить. Для этого не могло быть ничего лучше, чем попытаться убрать Нексина, оставив без материального содержания; но, что для Нексина было еще больнее, лишить должности и выбросить на улицу, сделать никем. Это наказание являлось главным в практике чиновничьей среды, партийных организаций, кружков и прочих сект и образований, будь они религиозные, масонские или коммунистические, – унизить и уничтожить любого, кто не с ними. Нексин был в первую очередь чиновником из той категории нравственно испорченных людей, которые более ни на что не пригодны, кроме как существовать внутри какой-то корпорации; а чтобы их не лишили неплохого, как правило, содержания и обеспеченной жизни, готовых на что угодно, только не потерять своего места.
«Но я же не сказал, что мне не по пути с партией «За Отечество», – подумал Нексин. – В этом, надо полагать, мой шанс, чтобы остаться директором лесхоза!»
Он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, в котором держал предусмотрительно часть долларов, отсчитал тоненькую пачечку.
Когда Витебский вернулся в столовую и они остались наедине, Нексин, отдав пакет с гостинцами, вручил ему доллары со словами:
– Гостинец от моей Саши, а это от меня… Так… на какие-то личные расходы… Времена теперь не простые, жить стало трудно…
Витебского не нужно было уговаривать, он ничто на всем белом свете не любил так, как денежные знаки, и все же не ожидал получить их от Нексина и пробормотал:
– Право, даже не знаю… – Но тут же сориентировался и быстро сунул в боковой карман пальто. – Чем могу быть обязан, Алексей Иванович?..
– У меня к вам один маленький вопрос. Ответьте, если можете, это останется нашей тайной… Григорий Борисович, наверняка есть человек, который может исправить мою ситуацию… Сказано же, что «не бывает безвыходных ситуаций, выход есть всегда…» – Нексин попытался улыбнуться.
– Очень верно подмечено! – отметил Витебский серьезно. – Могу вас познакомить с одним товарищем. Он в нашей партии имеет серьезное влияние на принимаемые решения. На службе он состоит в правоохранительной системе, законник по должности, очень уважаемый, имеет большие, я слышал, перспективы занять высокую должность. Слышали, может, об Оашеве?.. Я могу ему только намекнуть, что хотите с ним встретиться по личному делу. Остальное решайте сами.
После его слов сердце у Нексина от неожиданной новости колыхнулось и забилось, как при аритмии; он вдруг вспомнил разговор по телефону с Оашевым, в том разговоре упоминался Баскин. Нексин мгновенно прозрел и понял, что следует немедля встретиться с Оашевым, объясниться, и, быть может, до поры его оставят на месте директора. Сердце у Нексина, трезво оценившего ситуацию, выровнялось. Он сделал озабоченное лицо и сказал:
– Я только слышал о нем, но не общался.
– В таком разе, Алексей Иванович, можете с ним познакомиться ближе, он наш человек… Могу лишь пожелать удачи…
Проводив Витебского, Нексин пошел в контору; придя, велел Борец к себе никого не пускать. Время шло стремительно, затягивать решение вопроса было нельзя. Нексин уже знал, что Оашев имеет те же пристрастия, что и Витебский, более того, слишком откровенно на них намекал. Нексин не знал до сих пор о возможностях Оашева; и, набрав его номер телефона, сказал, что собрался в город, спросил, могут ли они встретиться. Оашев согласился. Они договорились, что точное время и место Оашев назовет, когда Нексин приедет в город и позвонит, тогда Оашев, в зависимости от занятости на работе, уточнит время и место встречи. Нексин слова Оашева объяснил его излишней осторожностью. Отчасти так и было: у Оашева было сильно развито чувство самосохранения и интуиция, помогавшие ему избегать опасных моментов. Но со времени их работы в советском прошлом, когда Нексину приходилось несколько раз соприкасаться с персональным делом коммуниста Оашева, последний сильно изменился. Это уже не был всегда притворно-учтивый и до приторности уважительный местный прокурорский сотрудник, который сознавал, что его карьера может в одночасье резко пошатнуться из-за иной раз случавшегося у партийных чиновников проявления чувства совести и стремления навести хотя бы какое-то подобие законности и порядка. Разумеется, сам Оашев считал это большой глупостью, объясняя тем, что в подобных сентенциях замечались в основном слишком молодые, старавшиеся выслуживаться или старые коммунисты, страдающие маразмом.
Оашев с тех пор, как строители коммунизма переоделись в форму строителей капитализма и сняли маски, стал тем, кем и был всегда: его личный интерес был превыше всего, а для достижения его стала нужна не учтивость, а наглость, и главнее всего было не уважение к людям, а уверенность только в себе, переходящая в жесткую расчетливость к равным ему по статусу и презрение к любому, кто был ниже его по своему положению. Если же по этому поводу порой звучали упреки или кто-то вспоминал о совести, Оашев не стеснялся напомнить, что совесть – категория слишком эфемерная, ею страдают неудачники, и она в человеке убывает по мере того, чем выше должность он занимает. И это не было каким-то злорадством, а самым настоящим кредо Оашева, полагающего, что совесть только мешает, что если быть совестливым, то никогда не сделать большой карьеры, особенно в политике. Пребывание в прокуратуре в прежние годы ему нужно было, чтобы подчеркнуть свое положение в обществе и использовать в качестве административного ресурса для удовлетворения самых разных целей и корысти. Теперь, с наступлением новых времен, административный ресурс приобрел особую значимость; только самые ленивые и один процент оставшихся в системе честных дураков, как любил говаривать Оашев, им не пользовались. За самим Оашевым со временем закрепилось прозвище Баксман – так сильно он полюбил иностранные деньги и всякую возможность их получать. Для него это стало вроде «кормления», которое, впрочем, существовало в государстве всегда, с которым всегда боролись, борются и будут бороться те же, кто «кормился» и «кормится». Поэтому Оашев брал взятки и малые, и большие, брал за решение каких-то вопросов и просто так – за покровительство. Со временем с ним стали считаться, в том числе важные начальники, что давало ему возможность еще больше укреплять свое положение и иметь влияние. Ну а втайне Оашев, аппетиты которого росли, мечтал стать руководителем или политиком большего масштаба, что давало бы ему гораздо больше возможностей для «кормления» внутри разросшейся раковой опухолью по всей стране чиновничьей корпорации. Теперь, идя на встречу с Нексиным, который в недавнем прошлом был чуть ли не судья нравов и настроений, долженствовавших царить среди коммунистов и беспартийных города и области, Оашев знал, что даже этот достаточно своенравный и капризный человек не только в зависимости от него, но – и это доставляло особое удовольствие Оашеву от ощущения власти – Нексин еще и готов платить деньги.
Они встретились по стечению обстоятельств (это было предложение Оашева) в том самом ресторанчике, в котором Нексин в канун Нового года провел вечер с Еленой Аркадьевной и где показательно был сожжен партийный билет. Несуеверному атеисту Нексину от этого было как-то не по себе, он не хотел признаваться в этом и самому себе, но ему мерещился какой-то знак, который мог предвещать продолжение череды дурных событий, связанных с ним в последние месяцы. Они узнали друг друга, мило улыбались, вспоминая за чаем и сладостями (Оашев от большего застолья отказался, сославшись на занятость) казавшуюся уже такой далекой, но совсем недавнюю жизнь партийной и чиновничьей элиты их города.
Оашев был значительно старше Нексина, на десять лет, но выглядел, по мнению Нексина, так же, как и лет пять тому назад, когда его последний раз видел. Не знающему Оашева человеку было сложно определить его возраст. У него на лице почти не имелось морщин, и даже среди зимы оно было с налетом загара (любил бывать в солярии); еще был он склонен к облысению, поэтому его чуть вытянутый, похожий на дыню череп без растительности, на котором если и имелись остатки волос, то и их тщательно сбривал, блестел в освещенном электричеством зале, как полированный. Неизменным оставалось и выражение лица – улыбчивое, обезоруживавшее людей, принимавших улыбку плута за располагающее отношение. Оашев этим успешно пользовался. Лишь наблюдательного человека настораживали его водянистые и холодные глаза.
Нексин хотел сделать Оашеву комплимент и сказал:
– Вы очень хорошо выглядите.
Ответ Оашева был откровенно циничен и Нексина немного обескуражил.
– Будет вам, Алексей Иванович! Вы тоже свежи, как юноша. Мы с вами должны признаться себе честно, что в этой жизни не переработались, сидя в кабинетах; это работяги на заводах и шахтах еле доживают до пятидесяти – шестидесяти, потом мрут, как мухи, а наш брат начальник-бюрократ с такой жизнью может и до ста лет сидеть в креслах на своих должностях, недаром поговаривают, что именно для таких, как я да вы, будут устанавливать более высокий, до семидесяти лет, пенсионный порог… Дай, то бог!.. Я не возражаю, быть начальником как можно дольше, как ни крути, это лучше, чем быть пенсионером. Для того, похоже, и хотят повысить возраст – для себя же, любимых…
Их воспоминания и разговоры могли быть очень долгими, но Оашев довольно быстро прекратил их и сказал, что вопрос с расследованием смерти рабочего лесхоза у него на контроле, однако в деле появились шероховатости.
Нексин забеспокоился после этих слов и спросил:
– В чем проблема?
– Не переживай, Алексей Иванович, – сказал Оашев, – решение по делу примем какое надо, главное, чтобы твой свидетель – мастер лесхоза – продолжал держаться своих показаний, потому как есть информация, что Резник с адвокатом пытаются его перетянуть на свою сторону, уговаривают дать показания против тебя… Но не будем по поводу этого комплексовать… Даже если предположить, что им это удастся, а сам понимаешь, рот мастеру заклеить можно только скотчем, вряд ли у них что-то серьезное получится… Мне можешь поверить… Единственное, тогда придется дело волокитить, покуда оно потеряет актуальность, и после можно будет под каким-нибудь предлогом прекратить… Родственники погибшего попишут еще какое-то время жалобы, устанут и перестанут писать… Нет ничего мудрее времени – оно все лечит, успокоятся и они… И бюрократию еще никто не победил… Но, конечно, было бы лучше, чтобы такого не случилось… В последнем случае, Алексей Иванович, решение вашего вопроса потребует дополнительных затрат.
Нексину было непонятно: говорит Оашев правду, а он мог знать детали уголовного дела, или блефует, чтобы придать большую значимость своего участия.
– Но Варкентин… – начал отвечать Нексин. – Он не должен ничего против меня говорить, да ему и нечего сказать, по всем приказам и инструкциям отвечать должен был именно он и главный инженер, но не я; а если по сути, так опять же я помог Варкентину избежать ответственности. Он мне обязан…
Оашев сразу не ответил, только усмехнулся, потом подозвал официанта и попросил себе еще чаю со сливками. Когда официант отошел, Оашев тихо произнес:
– Это большая тема: кто, кому обязан… Вам ли не знать, что в этом деле с производственной травмой не все гладко и при соответствующем заказе его можно повернуть не в вашу пользу… И это будет тоже законно…
Нексин понял его, вспомнил, для чего приехал на встречу с Оашевым и аккуратно подвинул к нему с виду обычную, приготовленную заранее папку для бумаг, завязанную тесьмой. Оашев спокойно взял папку, развязал и посмотрел содержимое, в ней лежал конверт, на котором было карандашом выведено: «3000» со значком американского доллара. Нексин сказал:
– Мы как-то не успели поговорить, Юлий Викторович, сколько…
– Все хорошо! – Оашев заглядывать в конверт не стал, снова завязал тесьму на папке, но убирать не стал, оставил на столе. Он был действительно осторожен. У него всегда все обходилось; он был уверен, что и в случае с Нексиным может спокойно взять деньги. У Оашева на этот счет было свое, особое правило, которому никогда не изменял. Если сам брал, то должен был быть на сто процентов убежден, что человек имеет реальную проблему, за разрешение которой дает взятку, и этот человек верит свято, что именно он, Оашев, решит вопрос; кроме того, обязательно должен был знать дающего, наводил о нем справки. Если всего этого не было, Оашев применял целую схему, которая также работала без сбоя; он мог оттягивать решение вопроса, выжидал и наблюдал, как ведет себя человек; он мог быстро решить проблему, но при этом деньги не брать до нужного момента; в крайнем случае прибегал к доверенным лицам и посредникам, как это делают судьи через проверенных и знакомых адвокатов… Теперь он знал и то, что Нексин в нем сильно нуждается и что имеет серьезный вопрос, от решения которого зависит его судьба; больше того, Нексин – человек достаточно замкнутый и не станет посвящать в свое дело посторонних людей. Одним словом, это был случай, когда можно было брать деньги, и тогда Оашев себе говорил: «Здесь для меня все срослось».