ХХХ
Как всегда, на новом месте стал присматриваться к местным журналистам и своим коллегам из центральных газет. Ульяновская пресса представляла довольно унылую картину, хотя в ней работали небесталанные люди. Видимо, многое зависело от редакторов, от их умения и желания сделать газету боевой, содержательной и главное – не пошлой! Когда в конце восьмидесятых годов расшевелились центральные издания, на периферии, подражая им, тоже стали использовать всяческий «оживляж» для привлечения читательского любопытства. При этом больше внимания уделяли форме, а не содержанию.
Однажды областная газета «Ульяновская правда» выдала на первой полосе подборку производственных фотографий под аршинным заголовком: «Глаза пугают, а руки делают». Что ж, можно и такой дремучей неграмотностью вызвать улыбку у читателей. В этом же номере на второй полосе большая статья под заголовком «Вредоносность колорадского жука – под строгий контроль!». Видно, креативность на заголовки иссякла уже на первой полосе, где глаза не боялись, а пугали.
Привожу эти примеры вовсе не для того, чтобы как-то уязвить своих коллег по журналистскому цеху. СМИ начали входить в полосу «свободного полета», когда сначала ослабла, а потом и вовсе исчезла партийная и государственная цензура. И многие журналисты просто не выдерживали экзамены на профессиональную и социальную зрелость. Создавались тысячами новые газеты и журналы, куда пришли неподготовленные кадры, вообразившие, что печать может стать доходным делом и обогатить их.
В Ульяновске такие издания тоже появились, причём на первых порах неплохо кем-то финансируемые. К примеру, городская газета «Симбирский курьер», как либеральный рупор местного звучания, стала потрошить советское прошлое как безнадежно потерянное время для страны. Чувствовалась тематическая заданность, предопределённость Но ведь невозможно бесконечно выезжать на подобных публикациях, которые, кстати, читателями воспринимались без восторга. Надо же чем-то заполнять газету.
Из любопытства я просмотрел новорожденные ульяновские печатные листки. В них живописно преподносилась техника сексуальных утех, изуверские убийства, изнасилования, кражи, грабежи… Очевидно, образцом такого освещения жизни являлся для многих «Московский комсомолец», редактируемый Павлом Гусевым, выдвинутым впоследствии за такие заслуги в «видные общественные деятели».
В провинции яростно подражали столичным детищам свободной прессы. Газета «Симбирский курьер», учреждённая новым составом Городского совета, из номера в номер, используя для этого чуть ли не разворот, кормила читателей кулинарными рецептами графини Молоховец, настойчиво советуя, в частности, как осветлять бульон из воловьего мяса двумя фунтами паюсной икры. По мысли редактора газеты, это было, видимо, очень актуально, когда вся область и город сидели на продовольственных талонах. Вот таким образом уводили читателя от кричащих проблем, гипнотизировали общественное настроение, чтобы скрыть, затуманить ползучий подход к криминальному дележу государственной собственности.
Вот об этом я и написал в корреспонденции «Напрасные слова». Реакция самих газетчиков на это была нервно-молчаливая. Коллеги вообще критику в свой адрес воспринимают обостренно, не любят, когда кто-то пытается их учить. Но я ведь не нравоучения предлагал, а приглашал задуматься, на какую тропу уводят журналистику учредители новой прессы.
Из официальных лиц первым откликнулся на публикацию в «Правде» заместитель председателя Горсовета депутатов Николай П-в – будущий местный активист гайдаровской партии «Демократический выбор России». Встретив меня в коридоре здания горсовета, он важно и грозно заявил, что по поводу публикации в газете «Правда» Ульяновский горсовет заслушает меня на своем заседании.
Прости меня, Господи, но я, выслушав это, сорвался на явное к нему неуважение, назвал его круглым дураком. Но он оказался не таким уж глупцом. В девяностые годы либерал – майор в отставке учредил четырнадцать коммерческих предприятий, занимающихся вырубкой и продажей леса. Его же фирма, получив лицензию на оценочную деятельность, способствовала ограблению сельскохозяйственных предприятий, искусственно доведенных до банкротства. Имущество стоимостью в десятки миллионов рублей оценивалось в копейки и скупалось нужными людьми. Пыталась за него цепляться прокуратура, но он ловко ускользал от уголовного преследования. Прокуратура, наседая на таких ушлых дельцов, потом плавно давала задний ход, следуя неписаному правилу «не кошмарить бизнес». И это правило позднее, в 2010 –х годах, стало даже директивой, исходящей от самого Д.А. Медведева, ставшего президентом.
Итак, СМИ на пороге нового тысячелетия преображались в соответствии с происходящими фундаментальными изменениями в стране. Уже при Горбачёве журналисты были поделены на своих и чужих по идейному водоразделу. Свои, это разумеется, те, кто критиковали социалистическое прошлое, представляли его черной эпохой, высмеивали и шельмовали известных деятелей, якобы препятствующих обновлению страны. Чужие – это неразвитые писаки, не способные ориентироваться в реалиях времени, тоскующие по советским временам.
Но не только это разделяло некогда монолитное и дружное журналистское сообщество. Многие мои коллеги в наступившей профессиональной вольнице почувствовали себя как рыба в воде. Не заботясь о своем нравственном облике, они поставили себя на службу интригам, бандитским разборкам, междоусобным распрям чиновничье-бюрократических кругов. Увы, это коснулось и некоторых моих знакомых журналистов.
Один из них, всегда хваставшийся своим собкоровским прошлым, стал, где только можно, городить чушь о том, как он на страницах центральной прессы отважно боролся с порочной социалистической системой. Наверное, этой писанине кто-то верил. Но я-то хорошо знал этого человека – пронырливого, беспардонного, умеющего конвертировать свой собкоровский статус в разные материальные приобретения. Уважаемая газета, от которой он работал в Ульяновске, разобравшись наконец-то, что из себя представляет этот тип, от него избавилась, используя его пьяные дебоши как формальный повод для увольнения.
В Ульяновске газету «Сельскую жизнь» представлял собкор Геннадий Иванович Краснопёров – полная противоположность тому человеку, о котором я рассказал выше. Геннадий Иванович, как журналист, родом из районного звена печати, с агрономическим образованием. Он являл собой ходячую иллюстрацию к образу упёртого, бескомпромиссного журналиста. Статьи он писал суховатые, но глубокие, выверенные до мелочей. Позже, когда центральные партийные газеты, сменив учредителя, были брошены на нищенское выживание, Г.И. Красноперов стал редактором газеты «Жизнь и экономика», созданной местным отделением Сбербанка. Он сумел организовать нештатный актив добросовестных авторов. Конкретно, на фактах текущей жизни, газета показывала, к чему привела стихия горбачёвских скороспелых преобразований. Подписной тираж издания за короткое время вырос с десяти до двухсот тысяч экземпляров.
В двухтысячных годах Г.И.Красноперов, выйдя на пенсию, увлекся городским садоводством. В своем микрорайоне он создал множество цветочных клумб. Там, где был чертополох, репейники и крапива, теперь по весне цвели астры, мальвы, бархатцы, бальзамин, календула, космея и много чего другого, названия которых не упомнишь. За десяток лет на пустырях, школьных дворах, вдоль тротуаров он высадил более миллиона декоративных растений. Его худенькая фигура с лейкой и садовой лопаточкой, в широкополой соломенной шляпе настолько примелькалась горожанам, что, когда он однажды приболел, многие встревожились: а где тот смешной старичок, так похожий на доброго гнома?
Мечта Геннадия Ивановича привлечь к городскому садоводству как можно больше энтузиастов, увы, не осуществилась. Некоторым людям (а таких немало) больше нравилось вытаптывать клумбы, ломать их ограждения, вываливать на них мусор, чем беречь и холить созданную цветочную красоту. Удивительно, но Геннадий Иванович, огорчаясь, не злобился на таких людей. «А за что осуждать-то? – говорил он примирительно. – В них ещё сидят гены разрушения, бациллы уродства, их не так-то просто вытравить».
Постепенно втягиваясь в собкоровские будни, я старался каждый день отправлять в редакцию если не корреспонденцию, то хотя бы информационную заметку. Заведующий отделом корреспондентской сети Владимир Дмитриевич Федотов (сам бывший собкор) немного остудил меня. Не мельтеши, сказал он в телефонном разговоре, выбирай солидные темы, детально прорабатывай их, облекай в яркий, но простой язык. Подготовив материал и отправив его по телетайпу или через стенографистку, я торопился узнать, что с ним, будут ли печатать. Такая назойливость кое у кого вызывала раздражение.
Так оно и получилось в моих взаимоотношениях с отделом науки, где редактором был Владимир Степанович Губарев. После Чернобыльской трагедии, произошедшей в апреле 1986 года, в мире изменилось отношение к ядерной энергетике. В обществе нарастал страх, названный радиофобией. Многие страны стали отказываться от атомных реакторов, переключившись на разработку возобновляемых источников энергии с одновременным использованием углеводородного сырья, что наносило непоправимый вред экологии.
СССР в конце восьмидесятых годов, на территории которого произошёл ядерный катаклизм, переживал в то время сильнейший комплекс вины. В общество через СМИ вбрасывались многочисленные экспертные оценки о гибельности атомной энергетики, о неизбежной необходимости отойти от неё, переключившись на углеводородное сырьё – нефть, уголь и газ. Чтобы усилить паническую тревогу за энергетическое будущее в стране, в СМИ замелькало предсказание якобы болгарской прорицательницы Ванги о скорой катастрофе в ядерном научно-исследовательском центре в Димитровграде Ульяновской области. Это побудило меня взять командировку в Димитровград, чтобы узнать об этом мнение самих ученых-ядерщиков.
После долгой беседы с директором института Валентином Борисовичем Ивановым я подготовил публикацию «Назад к лучине или риск без страха». Валентин Борисович аргументированно показал, что отечественная атомная энергетика стала заложником радиофобии и политических спекуляций. Общество лишено точной научной информации о том, что применение атома, как источника энергии, повлечёт за собой гораздо меньше негативных последствий, чем наращивание углеводородного сырья в выработке тепла и света. Увеличение доли ископаемого топлива в производстве энергии приведет к чрезмерному расходу кислорода в атмосфере. А если это будет уголь, то вместе с золой и пылью, окислами азота и серы неизбежно увеличится и радиационный фон.
Более того! Уже сейчас возникает реальная угроза человечеству от парникового эффекта, одна из главных причин которого – интенсивное использование органического топлива. Отсюда вывод: будущее за ядерной энергетикой. В её пользу говорит и тот факт, что человечество (прежде всего в экономически развитых странах) уже накопило организационный, технологический и научный опыт безопасной эксплуатации атомных реакторов. И чем скорее пройдет реабилитация ядерной энергетики после Чернобыльской аварии, тем лучше для экономики нашей, в частности, страны.
Так получилось, что тему этой статьи я не согласовал с редактором отдела науки и готовил её «на авось». Владимир Степанович Губарев, как я знал, первым из журналистов оказался на месте Чернобыльской аварии сразу после произошедших взрывов. Результатом его командировок стали не только репортажи в «Правде», но и пьеса «Саркофаг», которая была поставлена в 56 театрах мира. В Великобритании пьеса была удостоена театральной премии имени Лоуренса Оливье. Как отреагирует редактор отдела, он же автор нашумевшей пьесы, на предложенную статью, отвечает ли она его умозрению, мне было неизвестно.
Отправил по телетайпу текст в редакцию и на следующий день звоню В.С. Губареву. «Пока я не видел материал, – ответил он. – Перезвоните через пару деньков». Не стал выжидать пару деньков, назавтра звоню снова.
– Слушайте, – раздраженно ответил Губарев, – вы как курица, яйцо ещё не снесли, а кудахчете…
– Я то снес яйцо, – отвечаю запальчиво, – а вот вы даже не смотрите его…
Через пару часов звонит уже сам Владимир Степанович и примирительно говорит: «Ваш материал выставлен в номер. Всё нормально».
И действительно, статья вышла в обозначенный срок и, как я понял, она прорвала блокаду публичных разговоров о неизбежности дальнейшего развития ядерной энергетики.
Следуя совету заведующего отделом корреспондентской сети Владимира Дмитриевича Федотова, я старался не мельчить, искал повода для серьезных глубоких тем, достойных внимания «Правды». Впрочем, критерии качества журналистского труда уже начали меняться, как и тематическое содержание СМИ. Статьи на конкретные экономические темы, корреспонденции о работе предприятий промышленности в новых условиях вытеснялись громоздкими теоретическими размышлениями различных авторов о дальнейших путях развития страны и многостраничными экскурсами в историю страны советского времени. Разумеется, события прошлого преподносились под определённым углом, внушая читателям, что социалистическая модель экономики и социальной жизни подвела страну к банкротству, укоренила в людях иждивенческую психологию, паразитизм.
Некоторые теоретики (ими стали в одночасье не только неизвестные до того экономисты, но и журналисты, тоже мало до этого известные) призывали войти в рынок решительно, без каких-либо промежуточных шагов. «Нельзя быть наполовину беременным, – твердили либеральные остроумы, – пропасть надо преодолевать одним прыжком». Какую пропасть? Каким прыжком?
В общем, сознание людей так заморочили, что они не могли уже критически воспринимать навязываемые идеи стремительного перехода на капиталистические рельсы. А самое главное, народ не мог даже предположить, что не за горами бандитский захват государственной и общественной собственности под покровом разгосударствления экономики, ухода от диктата государства во всех сферах жизни.
Из редакции, где отдел экономики возглавлял старейший журналист кандидат технических наук Василий Александрович Парфёнов, каких-то директивных указаний не поступало. «Правда», как мне тогда казалось, уходила от острых дискуссий на тему дальнейшего экономического развития страны. Собкоры реагировали на события в своих регионах по-разному, в меру своего понимания происходящего. Но неизменным оставались критический настрой, стремление высвечивать и разоблачать теневые стороны деятельности партийных и советских функционеров, хозяйственных руководителей.
Одним из таких выступлений стала статья собкора «Правды» в Башкирии Владимира Прокушева под заголовком «Преследование прекратить…». Это была первая в советских СМИ перестроечного периода публикация, подготовленная не на материалах уголовного дела или прокурорского реагирования, а на фактах непосредственно журналистского расследования. И главным объектом ошеломительной критики явился первый секретарь Башкирского обкома КПСС Мидхат Шакиров. Владимир Прокушев показал, что по распоряжению Шакирова на протяжении нескольких лет правоохранительные органы республики фабриковали уголовные дела в отношении неугодных партийных и хозяйственных руководителей. Суды по этим делам беспрекословно штамповали приговоры. И таких неправедных приговоров были сотни.
Кто же был жертвой такого необузданного своевластия? Люди с собственным мнением, не боящиеся идти поперек мнения Шакирова и ставившие интересы дела выше карьеристских соображений. Выступление газеты взорвало общественность республики. Люди только о том и говорили, что наконец-то правда взяла своё. Что любопытно, башкирская история почему-то не заинтересовала издания либерального крыла. Они эту тему старательно избегали, по-прежнему фокусируясь на перетряхивании событий прошлого.
С Владимиром Прокушевым я встретился после его нашумевшей публикации в КПЗ – так между собой мы называли собкоровскую квартиру, куда селились корреспонденты, прибывшие по вызову редакции в Москву. Владимир Иванович пребывал в задумчивом одиночестве со стаканом мадеры в руках. Для меня он был старший товарищ по всем статьям – и по возрасту, и по журналистскому опыту, и по бойцовским качествам. Всё-таки надо было иметь незаурядное мужество, чтобы замахнуться в своей критике на члена ЦК, первого руководителя крупнейшей в СССР автономной республики.
Мне показалось тогда, что эта публикация далась Владимиру Ивановичу сильнейшим нервным напряжением. Когда мы разговорились, он немного отмяк, отложил стакан с вином в сторону и стал рассказывать о своих башкирских знакомых, ставших для него родными. А знакомые у Владимира Ивановича, оказывается, были люди простого звания – бригадиры-полеводы, инженеры, водители-дальнобойщики, врачи, учителя…
– Водись с такими людьми, – сказал Владимир Иванович, – от них получишь больше разумения, больше мыслей, чем от бездушного чиновника. Хотя… и чиновники бывают разными.
С того дня, как мы так хорошо, тепло поговорили, Владимира Ивановича я больше не видел. Вскоре он был избран депутатом Верховного Совета СССР, потом работал у М.П. Полторанина в министерстве печати, занимался организацией региональной прессы. Но московская атмосфера была ему не по душе, она его отторгала. Он возвратился в родной Красноярск, где и умер…
ХХХ
В своем регионе я старался побольше ездить в самые отдалённые, забытые богом уголки. Однажды у магазина деревни Зимненки Вешкаймского района Ульяновской области я наткнулся на длинную сидячую очередь. За каким дефицитом?
–
Хлеба ждем, – ответила пожилая
,
c
изможденным лицом
женщина.
Разговорились. Александра Трофимовна Степанова – пенсионерка, вчерашняя доярка. О своём домашнем достатке говорит полузабытой ныне пословицей: хлеб на стол, так и стол – престол.
– Уж и престол?
– А у нас, милок, так! – Александра Трофимовна смахнула кончиком платка невидимую слезинку, – Не привезут хлеб из райцентра, так и суп в горло не пойдёт. Хорошо, если удачная выпечка. А иной раз такое привезут – глядеть не хочется.
Эта и другие подобные встречи на сельских проселках заставили меня приглядеться: отчего хороший хлеб у самих же хлеборобов в такой нехватке?
Невеселая вскрылась картина. Разветвленная сеть хлебопекарен потребкооперации стала вдруг сокращаться. Местная власть из соображений экономии перешла на централизованное хлебопечение. А потом из райцентра на машинах развозят хлеб по селам и деревням. А там уж расписано, когда у них хлебный час. Нередко случалось, что в непогоду долгожданная машина запоздает или вовсе не придёт… Так и возникали по деревням и селам сидячие хлебные очереди. И это на пороге 21 века.
Корреспонденция «Хлебный час» стала для меня своего рода тестом в отношениях с будущим «красным» губернатором, а на тот момент председателем облисполкома Юрием Фроловичем Горячевым. Где бы ни было, на совещаниях, конференциях, в неформальном общении с людьми, Юрий Фролович всё время подчеркивал, что для него первостепенные нужды народа – святое дело! Он был искушенный мастер социальной демагогии, опытный игрок на чувствах и эмоциях. Даже его лексика, простонародная по форме, отражала колоритный образ «человека из народной глубинки». Школы он называл школками, больницы больничками, детей – детками.
Чтобы подчеркнуть, что он вне политических интриг и занимается черновой работой не жалея сил, он взял за правило объезжать колхозы и совхозы на рассвете дня. К примеру, приходил на животноводческую ферму, когда доярки ещё глаз не разодрали. И те обалдевали, когда видели на пороге фермы аж самого председателя облисполкома, позже, как я уже говорил, ставшего губернатором.
В последующие годы (не знаю, по чьей подсказке) он учредил еженедельные выезды в народ. Длинная кавалькада машин из областного центра прибывала на место общения с народом (как правило, в сельский клуб) и начиналась публичная порка разных чиновников. Те хорошо знали этот сценарий, картинно каялись в своих недоработках и клялись не щадить живота своего на поприще дальнейшего служения людям. Заканчивалось это любопытное мероприятие обильным обедом, на который председателю колхоза приходилось иногда забивать последнего бычка. Такие шоу, получившие название «утренние дойки», происходили в девяностых годах.
…И вот такой удар по его имиджу. Ведь деятельность потребкооперации, обеспечение потребительского рынка самыми необходимыми товарами – это было исключительно в компетенции председателя облисполкома. И хотя его фамилия в статье не называлась, и ежу было понятно, что в этом деле дал слабину никто иной как сам Горячев. Его реакция на выступление газеты была крайне болезненной, хотя и скрытной. Напрямую он никогда не высказывал своё недовольство прессой. Но при удобном случае всегда старался напомнить, кто в доме хозяин. Он мог дать негласную команду выставить редакционную машину из гаража или порекомендовать соответствующим органам заинтересоваться заграничной поездкой журналиста и выяснить, на какие средства и зачем он выезжал за кордон. Это типичные приёмы давления на психику корреспондента, посягнувшего на непререкаемый авторитет руководителя области.
Не я один, а многие мои коллеги заметили, что уже при Горбачёве отношения прессы и власти приняли противоречивый характер. С одной стороны, СМИ предлагалось смелее, активнее вторгаться в запретные ранее для критики сферы, бичевать, не взирая на лица, пороки и недостатки, с другой стороны, в отличии от прошлых лет, – полнейшее и демонстративное равнодушие к таким выступлениям. Одновременно в народе распространялись анекдоты про журналистов, представляющие их продажными бездушными писаками, которые врут как дышат. Чтобы представить газетную критику злой, разрушительной, человека сравнивали с мухой. И того, и другую можно убить газетой.
Так подрывался общественный статус газетчика советской поры и ему в новые времена отводилась роль холопа, который должен знать своё место и не воображать себя мифической четвертой властью. Конечно, такой процесс «переформатирования» журналистского труда не мог быть одномоментным или скоротечным. В обывательском сознании ещё теплился уголёк доверия и уважения к СМИ и чтобы окончательно погасить его, требовалось время.
ХХХ
В «Правде» издавна был заведён такой порядок. Собкора время от времени вызывали в Москву, чтобы он поработал недельки две-три, а то и месяц в одном из отделов редакции. Журналист как бы встряхивался в общении со столичными коллегами, перенимал их опыт и с высоты московских мерок по-другому смотрел на жизнь закрепленного за ним региона. В свою очередь, сотрудники редакции сверяли свои мысли и оценки со взглядами собкора на текущие события, иногда отправлялись в совместные командировки.
Я уже говорил, что мне везло на людей. Неосторожные неприятные знакомства в расчет не беру. В памяти – встречи и общение с замечательными коллегами, которые стали для меня надёжными верными друзьями, единомышленниками. В «Правде» таким друзьями стали для меня Виктор Хатунцев, Евгений Григорьев, Александр Батыгин, Виктор Широков, Вадим Шалгунов, Валентин Прохоров…
О Валентине Фёдоровиче Прохорове речь особая, благодарственная. Впервые о нем я услышал ещё в Свердловске (теперь Екатеринбург), когда работал в газете «Уральский рабочий». Как только заводился разговор об известных выходцах из «Уральского рабочего», то наряду с громкими журналистскими фамилиями непременно называли имя Прохорова. В то время «Правда» имела большие возможности для переманивания лучших журналистских кадров со всей страны. Валентина Фёдоровича заметили за его остроумное фельетонное перо. Любопытно, что он, крайне деликатный по своему характеру, в своих обличительных материалах всегда находил такой стиль изложения, такую выверенную сатирическую интерпретацию фактов, что никто потом не мог опровергнуть.
В лице В.Ф. Прохорова отдел фельетонов «Правды» получил отличное пополнение. Отделом заведовал тогда Илья Миронович Шатуновский. И вот эти два автора задавали критический тон в газете. Позже на фельетонной волне стали ярко работать другие правдисты – Владислав Егоров и молодой тогда ещё Александр Головенко.
В очередной приезд в редакцию Валентин Федорович, заскучавший от редакционного затворничества, предложил невероятное: съездить в Саров – город атомщиков, центр производства ядерных бомб. Саров!? Да кто нас туда пустит! Секретнее, чем этот город, нет в стране другого объекта. И зачем нам туда? О чем писать? О том, что мирные инициативы Горбачева сняли многолетнюю напряжённость между СССР и Западом и оборонная промышленность перешла на путь конверсии? И как Саров с его научно-исследовательским институтом ядерной физики, с его заводом по производству ядерных зарядов вписался в политику «нового мышления и общечеловеческих ценностей»?
Владимир Степанович Губарев, редактор «Правды» по отделу науки, когда мы пришли к нему за поддержкой, сказал со свойственной ему иронией: вас туда на пушечный выстрел не допустят, но давайте попробуем! Не знаю, то ли связи Губарева помогли, то ли сработала тогдашняя атмосфера тотальной и беспрекословной гласности, но нам без проволочек оформили документы на допуск в Саров и дали контакты с нужными людьми.
Такой уж это город Саров, что куда не подайся из него, помимо КПП, обязательно упрешься в ряды колючей проволоки, вспаханную между ними пограничную полосу, хотя до ближайшего зарубежья отсюда тысячи верст. А в остальном город как город. С развитой инфраструктурой, добротными домами, проспектами, школами, магазинами. Всё на уровне среднерусских стандартов, пожалуй, чуть выше. Свои поэты и музыканты, спортсмены и учёные… Число последних, правда, столь велико, что каждую минуту рискуешь столкнуться где-нибудь на улице или в общепитовской точке с маститым доктором наук, членкором, а то и полным академиком. О кандидатах не говорим, поскольку счет их вместе с лауреатами самых престижных научных премий идет на сотни.
Побродили по улицам. Набережная, стадион, аэропорт. Прямое сообщение с Москвой. Словом, всё есть. Нет лишь собственного места на карте да названия путёвого. В разное время город именовали по-разному. То Москвой-300, то совсем уж несуразно Приволжской конторой, то Арзамас-16, хотя до настоящего Арзамаса десятки километров. И горком партии вроде бы с претензией – Кремлёвский.
Тогда это было необходимо. И географические утайки, и совершеннейшая охранная сигнализация по гигантскому периметру, и прочее вроде вышек с автоматчиками – всё имело под собой более чем веское основание. Контора занималась делом, похожим на известный американский урановый проект «Манхэттен». Отсюда ушла в казахстанскую степь первая советская атомная бомба. Здесь мы запросто беседовали с человеком, собиравшим «вот этими руками», первую водородную.
… Спокойный голос сопровождающего нас человека уводит в достопамятный пятьдесят третий год. Невероятно тяжелый, опасный, но и отмеченный научными взлётами. Несколько месяцев не дожил тогда до термоядерного триумфа «великий кормчий», заканчивал земные счеты его соратник и первый куратор атомных дел Лаврентий Берия. Городу за колючкой шел восьмой год.
Если быть точным, то первые колышки на месте будущего атомного центра вбили лет за двести до того люди не учёного и не военного, а духовного звания. Здесь стояла знаменитая Саровская пустынь, правда, закрытая как рассадник поповщины через десяток лет после Октябрьской революции. Пустынь славилась невероятными деяниями старца Серафима. И надо же, не прервалась за многие годы эстафета чудес. Неужто и вправду, выбирая в заповедной глуши место для ядерной цитадели, кто-то подумал о преподобном Серафиме? Ведь имя его значит «пламенный», «испепеляющий». Во всяком случае оно не забыто. В отделе лазеров для термоядерных исследований ввели в обиход физическую единицу «серафим». Не совсем обычно звучит древнееврейское имечко в ряду джоулей и рентгенов.
История Саровской пустыни, конечно же, стоит хорошей книги. Как и город атомщиков, выстроенный в середине 20 века на её камнях. А что мы знаем о нем? Секреты, секреты, одни только секреты… Но в случайных разговорах с саровчанами всплывают такие интересные детали, которые ни в одной книге не найдешь.
– Заходит ко мне как-то Андрей, – так начинает рассказ об Андрее Дмитриевиче Сахарове его сослуживец. Для него трижды Герой Социалистического Труда, академик, один из отцов водородной бомбы, в поздние годы диссидент, правозащитник – всего лишь Андрей, товарищ по научным делам. О Сахарове он вспоминает с юмором.
Однажды из Москвы пришло указание о командировании академика на какое-то важное представительное совещание. Предупредили: позаботьтесь о его приличной одежде, а то заявится, как всегда, в затрапезном виде… Что есть, то есть. Андрей Дмитриевич никогда не был щёголем, был равнодушен к своему одеянию. Впереди поездка в Москву, а у него на голове потёртая кроличья шапчонка. Предложили ему шикарную норковую – отказался. «Я к этой привык», – говорит трижды Герой Соцтруда, – мне в ней удобнее».
Тогда коллеги Сахарова разработали хитроумную операцию. Шофер, возивший академика, слёзно пожаловался ему: купил себе по великому блату ондатровую шапку, оказалась большой. Такие деньги отдал! Выручайте, Андрей Дмитриевич, может вам подойдет? Путем такой комбинации добились желанного. В Москву академик отправился в новой дорогой шапке. И долго-долго носил её.
Удивительно беспомощным был он в житейском смысле, но способный к мощнейшему сосредоточению в делах научных. Многоцелевой научно-исследовательский центр, развернувшийся из скромных поначалу лабораторий, поднимали люди, подобно Сахарову, выдающиеся. Люди – целые направления. Люди – школы. Элита! Имена многих из них давно обжились в энциклопедиях. Я.Б. Зельдович, Е.И. Забабахин, И.Е. Тамм, Н.Л. Духов, Н.Н. Боголюбов, М.А. Лаврентьев, Г.И. Флеров, Е.А. Негин, Д.А. Франк-Каменецкий, Ю.А. Трутнев. Ну, а первыми ступили на саровскую землю ставшие потом трижды Героями Социалистического Труда Ю.В. Харитон и Б.Л. Ванников.
…Мы с коллегой Валентином Фёдоровичем Прохоровым бродили по городу, посещали (насколько было дозволено) лаборатории, цехи завода, беседовали с руководством научно-исследовательского института экспериментальной физики (его научным руководителем был в ту пору Юлий Борисович Харитон), ну и, это само собой, заходили в магазины, столовые, кафе, чтобы убедиться, как здешний люд жирует на фоне свалившихся на страну вместе с Горбачёвым различных дефицитов. Поразило, что и здесь, как в заштатном российском райцентре, стоят люди в унылой покорной очереди. А в общепитовских точках не протолкнуться. И в этой толчее теряют время кандидаты и доктора наук…