В областной прокуратуре меня однажды ознакомили со старыми уголовными делами. Полистав их, я понял, что Куйбышев в советское время не уступал ни Москве, ни Ростову-на-Дону, ни Одессе по своему негласному грабительскому имиджу. Но в СМИ об этом писали от случая к случаю без необходимого анализа и обобщения.
Дворцы ещё не вытесняли стандартные рабочие пятиэтажки и девятиэтажки. Еще не лезли дуром в районные, городские и областные советы малиновые пиджаки. Ещё по инерции солью земли называли человека труда, рабочего человека. Но на пороге вырастала уже другая фигура, требующая признания и внимания к себе.
Не знаю, как это меня надоумило, но я решил взять интервью у главного режиссера Куйбышевского академического театра драмы имени Горького Петра Львовича Монастырского как раз на эту тему: образ человека труда на сцене театра. Мы расположились в его кабинете, я достал блокнот. Но нас все время отвлекали заглядывающие в дверь работники театра. Выдержанного любезного Петра Львовича не смогла вывести из себя и молодая красивая актриса, которая, не обращая внимания на чужого человека, пригласила главрежа на субботний ужин, где будет подана фаршированная щука по-еврейски.
Когда закрылась дверь, Петр Львович засмеялся: «Они думают, раз я еврей, значит обожаю фаршированную щуку, а её на дух не переношу».
Понимая, что в этой театральной кутерьме нас не оставят в покое, мы вышли из здания и обосновались на лавочке в пушкинском сквере напротив знаменитого памятника Чапаеву.
– Вы видите, кто изображен, кроме Чапаева, в этой скульптурной группе? – спросил Петр Львович, – Поясняю. Сам Василий Иванович, крестьянин-партизан, солдат, матрос с пулеметом, женщина с винтовкой и татарин как символ многонациональности России. Это квинтэссенция общества периода гражданской войны. И все они – изначально люди труда.
Петр Львович стал неторопливо рассказывать о репертуаре театра, его достоинствах и недостатках. Думаю, сказал Монастырский, пьесы романтического характера, революционного действия теперь уступят место – должны уступить! – спектаклям Островского и подобных драматургов, где человек труда сталкивается с человеком потерянной совести, размытой морали. И неизвестно ещё, кто из них останется на коне.
– Трудные времена грядут, – сказал на прощание Петр Львович. – Кто знает, куда отшатнёт нашу страну.
Интервью я даже не стал отправлять в редакцию. От разговора о человеке труда на театральной сцене прославленный главный режиссер ушёл в размышления о том, а каким вообще стал человек, что в нем восхищает, а что вызывает оторопь и неприязнь. Не уверен был, заинтересует ли газету такой поворот беседы.
Двадцать лет спустя, когда новая Россия после чубайсовской приватизации и либеральной «гайдарономики» находилась в криминальных судорогах, подобный разговор произошел у меня с 94-летним токарем Ульяновского машиностроительного завода Михаилом Ивановичем Лимасовым. Разговаривали в его квартире у окна, выходящего во двор дома, где два пьяных мужика на глазах всего белого света справляли нужду. Какой-то верзила лапал визжащую раскрашенную девицу. Рядом десятилетние сопляки смолили сигареты и тянули из бутылок пиво. Мимо сновали люди, кто-то, пугливо озираясь, ускорял шаг, а кто-то наоборот, притормаживал, чтобы поглазеть…
– Вот она телепередача «Окна». Вживую! – сказал Михаил Иванович. – И телевизор не надо смотреть. Мой завод тоже как бы «за окном». Пятнадцать лет назад объявили конверсию, а вместо неё – растащиловка. Безбоязненная, открытая, демонстративная… Эх, зачем я родился…
И в завершение Михаил Иванович выдал фразу, которую и никогда не забуду: социализм мы сами профукали, и если народ не очнется, а власть не раззудится, то мы и капитализм успешно скомпрометируем. Так и будем, как белка в колесе, бежать, не зная куда и зачем.
Такое осознание происходящего в стране стало приходить в головы думающих людей гораздо позже, когда у власти стоял уже В.В.Путин, сменивший больного, полностью недееспособного Ельцина. А тогда, в конце восьмидесятых, начале девяностых годов, народ пребывал ещё в состоянии сильнейшего пропагандистского дурмана. Уже в открытую говорилось, что социализм – это тупиковый путь развития, что страна семьдесят лет со дня октябрьского большевистского переворота жила только одними страданиями. А если кто пытался призвать трезво, всесторонне оценивать время и бремя советской власти, то его публично подвергали насмешкам и унижению.
ХХХ
В мае 1985 года из газеты «Советская Россия» мне поступило предложение возглавить в Новосибирске корреспондентский пункт. Соблазн был большой. «Советская Россия» в те годы была, пожалуй, самой популярной из ежедневных газет. Её возглавлял Михаил Федорович Ненашев, пользующийся большим авторитетом в журналистском сообществе. Газета при нём была остро критической, основательно вскрывающей язвы партийной, экономической и социальной жизни. В то же время она очень живо и оригинально писала о том, что заслуживало позитивной оценки. Так что работать в такой газете было престижно и интересно.
С другой стороны, в «Труде» я пробыл чуть больше двух лет, только-только стал осваивать закрепленный за мной регион и вновь – переезд. Да никуда-нибудь, а в Сибирь. С маленькими детьми на руках это было не так-то просто. Кроме того, недалеко от Куйбышева в оренбургском городке Бузулуке жили мои уже старенькие родители. И очень не хотелось отрываться от них в далекие края. Точку в моих колебаниях поставила мама Ефросинья Тимофеевна: «Делай так, как нужно тебе по работе», – сказала она с грустной ноткой.
Как водится, перед отбытием к месту работы новоиспеченного собкора всегда напутствовал сам главный редактор. Михаил Федорович Ненашев со мной разговаривал недолго. Его мучил очередной приступ язвы желудка, и он, зажав себя в кресле, попросил: «Мы много критикуем, наши публикации там, наверху, читают через лупу. Поэтому будь предельно точным в изложении фактов и не увлекайся малозначащими разоблачениями. Подумав, добавил: «Мы сейчас фигуру собкора выводим на первую линию. Даже такую рубрику придумали – «Точка зрения собкора». Даём такие статьи на месте передовиц. Главное, и это вы должны понимать, чтобы точка зрения собкора не стала бы «кочкой зрения».
Говорил Михаил Федорович об этом безо всякого назидания, размышляя, и приглашал к этому размышлению и меня. Пройдет чуть больше полгода и М.Ф. Ненашева сразу после 27 съезда КПСС назначат председателем Госкомиздата СССР. К этому времени я только-только стал обживаться в Новосибирске, старательно осваивать новый для себя тематический пласт – работу многочисленных институтов Сибирского отделения Академии наук, их взаимодействие с производством, вузовской наукой.
Особенно часто приходилось бывать в Научно-исследовательском институте патологии кровообращения, руководил которым академик РАМН Евгений Николаевич Мешалкин. Он был чрезвычайно занятым человеком. Тем не менее в графике его работы стояли и операционные дни. Пробиться на встречу с ним было не так-то просто. И его секретарша была очень удивлена, когда академик принял меня без очереди, и мы с ним в первую встречу проговорили более часа.
Такую любезность с его стороны я объяснил большим авторитетом газеты «Советская Россия», которую я представлял. Но у Евгения Николаевича был свой резон пойти на быстрый контакт с собкором. И он прямо сказал: нужна помощь прессы. Институт разработал технологию и методику операции на сердце под холодовой защитой. Но высокое медицинское начальство тормозит широкое внедрение таких операций в повседневную практику.
Разумеется, тема для статьи выигрышная. В чем был смысл новаторства? Операции на сердце проводились с подключением больного к аппарату искусственного обращения. А такие аппараты в то время имелись только в крупных кардиохирургических клиниках. И даже не во всех городах. Что же делать, если человек без вмешательства хирурга на пороге смерти? Оперировать без подключения к аику. То есть с остановкой сердца и без принудительного кровообращения. Тело пациента остужалось до 26 градусов, тормозились обменные процессы, и хирург приступал к операции. Но время операции было страшно ограничено. Иначе обескровленный мозг приведёт к смерти. В лучшем случае к глубокой инвалидности.
При таких операциях, разъяснял мне Е.Н. Мешалкин, решающую роль играет профессионализм хирурга, скорость безупречных операционных манипуляций. Да, риск есть. Но когда есть выбор между неизбежной смертью и смертельным риском, то уж лучше выбрать этот риск. Так считал Евгений Николаевич Мешалкин.
Статья вышла в «Советской России», и почти в тот же день на стол главного редактора газеты Валентина Ивановича Чикина легло возмущенное письмо директора института сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева Владимира Ивановича Бураковского. Знаменитый хирург упрекал своего не менее знаменитого коллегу в антигуманном подходе, говорил о недопустимости операции под холодовой защитой, так как очень высок риск неблагополучного её исхода.
Редакция не могла не отреагировать на это авторитетное заявление, и мне было поручено взять у Владимира Ивановича Бураковского интервью о современных тенденциях в кардиохирургии. В общем получилось по пословице: ни вашим, ни нашим. Думается, редакция сделала правильно, заняв такую вынужденную позицию. В таких сугубо профессиональных научных спорах СМИ не могут и не должны выступать в роли третейских судей. С другой стороны, если журналист раскручивает какую-то важную дискуссионную тему, то, будь добр, представь все точки зрения, чтобы тебя не упрекнули в ангажированности.
Увы, это золотое правило теперь неведомо большинству из современных журналистов. Да и работать в нынешних условиях стало гораздо труднее, если ты настроен адекватно отражать жизнь. Сейчас между журналистом и первоисточником информации железобетонно стоит пресс-секретарь, предлагая общаться только с ним, а не с руководителем. А чаще просто отвечая: «Комментариев по этому вопросу не даем». Журналистов это бесит. С каких-то пор им внушили, что они представляют четвертую власть, а тут на тебе – дальше приемной не пропускают…
В действительности же общественный статус журналиста упал, начиная с девяностых годов, как говорят, ниже плинтуса. Главным мотивом его деятельности стал заработок любыми путями. Пышным цветом расцвела жёлтая пресса. А сами так называемые разоблачения порока тоже стали лишь средством добывания денег.
Одним словом, современная журналистика превратилась в обслугу – крикливую, на ходу переобувающуюся. Такое моё отношение к нынешним СМИ сформировалось не сразу, я довольно долго вынашивал свои мысли о злокачественном перерождении нашей профессии, искал объективные причины такого перерождения и пришел к выводу, что многое зависит от моральных качеств самого журналиста, от его природного интеллекта и от нравственного климата в стране.
Многие мои коллеги, уже вышедшие на финишную прямую своей жизни, а значит не имеющие смысла лукавить, признают, что от прежней журналистики, наследовавшей лучшие традиции дореволюционных, а затем и советских газетчиков, остались рожки да ножки, что ей на смену пришла профессия под этим же именем, но совершенно с другим содержанием. И если и взвесить на весах её достоинства и пороки, то неизвестно, какая чаша перевесит.
Работа в Новосибирске была напряженной. Не было месяца, чтобы ко мне не приезжал кто-нибудь из московской редакции для подготовки совместного газетного материала. К примеру, Юрий Гладильщиков, ставший впоследствии известным кинокритиком, публицистом, неожиданно нагрянул с предложением провести в новосибирских школах некую социологическую акцию, чтобы выяснить уровень познаний юношей и девушек в авангардистской культуре и искусстве.
Честно говоря, я не видел актуального смысла в таком социологическом срезе. Куда было важнее, на мой взгляд, провести зондаж морально-нравственных установок юного поколения, их жизненных устремлений на развилке исторических дорог, в которой оказалась наша страна. Почти неделю мы занимались этой акцией. Довольный её итогом, Юрий Гладильщиков отбыл в Москву. Но ожидаемая статья так и не появилась на страницах «Советской России». А вскоре он перебрался в «Литературную газету» на должность заведующего отделом искусства.
Гораздо плодотворней оказался приезд другого аппаратчика из Москвы – заведующего отделом писем редакции Валерия Кондакова. «Для нас личное задание главного редактора, – огорошил меня Валерий Павлович. – Будем готовить серию статей о нетрудовых доходах и летунах». Я понимал, откуда принесло эту тему. Как раз в это время с утверждением М.С. Горбачева на должность генсека из кабинетов ЦК и Совмина стали громко раздаваться призывы к борьбе с паразитизмом, пьянством и сопутствующим этому злом. И вся пресса, естественно, переключилась на эту тему.
– Валерий Павлович, – говорю я своему старшему коллеге, – нам надо бы самим понять, что есть причина, а что следствие. Вон в Волгоградской области начали запахивать помидорные плантации частников. Какая беда в том, что люди занимаются таким промыслом? И разве их доходы нетрудовые? И летуны разные бывают. Человек часто меняет работу по разным причинам. И назвать его паразитом язык не поворачивается…
Кондаков, многоопытный прожженный газетчик, только усмехнулся. Конечно, сказал он, нам выставляют для битья ложные цели. Но с этим надо мириться, выше головы не прыгнешь. Отбарабаним эту тему, наверху придумают что-нибудь новенькое или возвратят старенькое. Вот увидишь, ещё придется вновь писать о социалистическом соревновании – как двигателе производственного прогресса.
Серию статей мы подготовили. Их печатали подряд из номера в номер. Валерий Павлович показал себя виртуозом слова. Чувствовались в нем многолетняя школа журналистики, сильный характер архангелогородца. Родом с русского Севера, он был физически крепким человеком, немного циничным и упорным. Но вот упорства, чтобы покончить со своей застарелой русской болезнью, ему почему-то не хватало. И эту болезнь он приобрёл будучи собкором «Комсомольской правды» в Болгарии. В холле корпункта в Софии прямо у входа стояла большая дубовая бочка, всегда наполненная болгарскими «братушками» молодым виноградным вином.
Командировка Валерия Кондакова заканчивалась и я, не зная ещё о его слабости, предложил посидеть в последний вечерок за бутылкой коньяка. В общем, он с моей помощью «наступил на пробку» и ушел в запой. Чувствуя себя виновным, стал всеми способами выводить его из сумрачного состояния. Только дня через три смог усадить его на самолет, уговорив девушек на регистрации не обращать внимания на слегка нетрезвого пассажира.
Я не стал бы вспоминать этот эпизод, связанный с таким незаурядным талантливым журналистом. Но спустя какое-то время, когда в стране развернулась несусветная кампания за трезвый образ жизни, в «Советской России» появились антиалкогольные статьи Валерия Кондакова. Они были написаны блестяще, с горькой болью за исковерканные людские судьбы, разрушенные семьи, за весь тот разор и позор, которые несёт в общество алкоголь.
В редакции, как я понял, такие статьи Валерия Павловича восприняли хорошо, но с легкой ироничной оговоркой: ему ли не знать пагубность алкоголизма! Редкий случай, когда журналист свои нравственные заблуждения, физические страдания смело выставляет на суд людской, не думая о своем имидже. В начале девяностых Валерий Павлович системно, упорно высвечивал на страницах «Советской России» и «Рабочей трибуны» зарождавшиеся гнезда мафии, уже тянувшейся к рычагам государственного управления. Он умер от сердечного приступа…
Новосибирск стал для меня своего рода тестом на выносливость. Сменивший М.Ф. Ненашева на посту главного редактора Валентин Иванович Чикин ещё выше поднял творческую планку для собкоров. В те годы, пожалуй, только в «Советской России» собкоровские публикации определяли в целом тональность каждого номера, несли из российской глубинки настоящие, а не мнимые веяния перемен, отражали настроения людей. И днем, и ночью из редакции сыпались телефонные или телетайпные поручения.
Однажды уже к ночи позвонил редактор газеты по отделу сельского хозяйства и попросил подготовить в ближайший номер выступление сибирского комбайнера, принявшего участие во встрече генсека М.С. Горбачева с ветеранами – героями труда. О прошедшей встрече я знал в общих чертах. Горбачев, вбрасывающий в общество лозунг за лозунгом, вдруг пришел к пониманию, что застойную экономику оживит трудовой энтузиазм, дух стахановского движения. Вот об этом и шла речь на встрече генсека с передовиками производства, трудовыми подвижниками. Теперь, после этой встречи, пришла очередь пропагандистской раскрутки этой темы.
Выступление комбайнера, участника той встречи, нужно было отстучать к завтрашнему утру. А на дворе уже ночь. Разница во времени с Москвой четыре часа. Напоминаю об этом редактору отдела. А вы сядьте на вертолет, советует он, слетайте к нему, то есть к комбайнеру, побеседуйте и помогите ему написать его выступление. В общем, сказал редактор, жду текст в номер.
От этих слов мне стало тоскливо. Но делать нечего, поручение надо исполнять. Ближе к полуночи звоню на домашний телефон первого секретаря сельского райкома партии. Объясняю, что к чему. На моё счастье, первый секретарь, которого я поднял с постели, оказался человеком понимающим и с юмором. Он мне подробно, в деталях, рассказал о самом комбайнере, его характере, его взглядах на жизнь. Мне оставалось только сесть за стол и изложить выступление комбайнера, которого районный секретарь обещал предупредить…
Рассказываю об этом исключительно только потому, чтобы показать, какая случалась профанация в журналистской работе той поры. «Заавторство», в принципе, нормальное дело. Помочь человеку облечь свои мысли в удобоваримую для публикации форму было обязанностью штатного работника редакции. А чтобы журналист не отлынивал от этой обязанности, с давних пор ввели соотношение собственных и авторских материалов сорок к шестидесяти. Сорок процентов собственных публикаций и шестьдесят авторских. Если такое соотношение нарушалось, то тебе снижали или даже не выплачивали гонорар.
Лично я не ощущал тяготы такого требования. Мне было в удовольствие грамотно и образно изложить интересные мысли какого-нибудь работяги и печатать, разумеется, за его подписью. Но нередко приходилось сочинять статьи за подписью партийных, советских и хозяйственных руководителей довольно высокого ранга. Вот это меня обескураживало. И дело вовсе не в гонораре, который вместо тебя получал автор. Смущало другое. Что же ты за руководитель, если сам, без помощи сотрудника редакции, не в состоянии донести до общества через газету свои суждения, свои глубокие выводы?
Очередное поручение редакции как раз касалось подготовки такого авторского материала. Тему определили в редакции: почему пробуксовывает перестройка, в чем причина пассивности партийных организаций, трудовых коллективов? Стал перебирать кандидатов на такой разговор. Первый секретарь обкома Александр Павлович Филатов сразу же отпал. По одной простой причине. Находясь во главе области, он вряд ли бы с предельной степенью критичности стал анализировать перестроечные настроения. Иначе пришлось бы швырять камни в свой огород. Правильно ли поймут его там – на самом верху партийного ареопага?
После некоторых колебаний обращаюсь к первому секретарю Новосибирского горкома КПСС Владимиру Васильевичу Казарезову. До этого мне уже приходилось общаться с ним. Эмоциональный, даже импульсивный человек, лишенный робости, он, как мне показалось, с охотой согласится на такой сложный критичный разговор. И я не ошибся. Владимир Васильевич обрадовался моему предложению, сказал: есть о чем порассуждать, за неделю, думаю, управлюсь.
Через неделю звоню. Казарезов смущённо говорит: что-то не вытанцовывается, нужно ещё дня три. Через три дня звоню. Владимир Васильевич отвечает: вот всё продумал, только никак на бумаге не могу изложить, из-за этого даже сон потерял. Предлагаю встретиться и записать беседу с ним, чтобы потом перевести на газетный язык. Такой вариант он решительно отклонил. Что же я за партийный работник, сказал Владимир Васильевич удрученно, если не могу написать статью. И добавил: я теперь по-другому смотрю на труд журналиста, нелёгкое это дело!
К чести этого человека, ставшего впоследствии первым секретарём Новосибирского обкома, он приобщился к журналистике, писательству с другого боку. Уже на пенсии в постсоветскую пору Казарезов фанатично увлекся судьбой Петра Аркадьевича Столыпина, его реформаторскими идеями. Книга Казарезова под названием «Самые знаменитые реформаторы России» представляет нетрадиционные оценки ключевых персонажей российской истории, начиная от великих князей Киевской Руси и кончая Столыпиным.
Моя затея показать жизнь Новосибирской области через размышления одного из её руководителей провалилась. Конечно, мог бы я, использовав опять же «заавторство», сочинить откровения какого-нибудь партийного функционера или хозяйственника. Но это была бы липа, дешёвая подмена. А мне на это очень не хотелось идти.
Новосибирск в то время представлял собой громоздкий, какой-то неупорядоченный город. Широко раскинутый по обе стороны Оби, он казался необъятным и немного сумрачным. Это был город-производственник, рабочий город с окраинным научным центром.
Для корпункта мне была предоставлена большая квартира почти в центре города. Вопреки представлению о сибиряках как о суровых малоразговорчивых людях, наши соседи и знакомые оказались доброжелательными и сердечными. Что импонировало, так это их деликатность, я бы сказал, даже подчеркнутая деликатность. Они не навязывали свою дружбу, но всегда были готовы помочь, если ты нуждался в такой помощи.
Нет, я не был, как и вся моя семья, влюбленным в Новосибирск. Но его обитатели вызывали уважение и даже удивление своей «притерпелостью». Город, которому не было ещё и века, для современной комфортной жизни оказался мало приспособленным. Общественный транспорт ходил плохо. Часть города была перекопана из-за строительства метрополитена, что создавало дополнительные, хоть и временные, трудности. Городские ТЭЦ, поставляющие в дома тепло и горячую воду, работали на угольной пульпе, поступающей из Кузбасса. От этого (особенно зимой) город накрывало сажей. Оконные подоконники приходилось едва ли не каждый день тщательно протирать от черного налёта. Зимой, после снегопадов, белизна дорожных обочин и улиц быстро исчезала, превращаясь в сажевый колер.
Самым привлекательным местом города был, пожалуй, Советский район, где располагались научные центры Сибирского отделения Академии наук и Новосибирский государственный университет. Там же в окружении вековых сосен стояли очень симпатичные и довольно скромные даже по тем временам особняки для научной элиты и жилые микрорайоны работников Академгородка. Не было и дня, чтобы я не бывал в Академгородке. Возвращался в корпункт уже к вечеру, чтобы забрать младшего сына Ваню из детского сада и встретить старшего сына Павла из школы, поскольку жена Елена не всегда успевала к этому времени возвратиться с работы. Она тогда служила в отделе кадров областного управления МВД.
С продуктами питания в Новосибирске в те годы катастрофических проблем не было, как это любят сейчас представлять. В магазинах, конечно, полки не ломились. Выставленный на продажу товар наводил уныние своим однообразием. Помнится, всегда в достатке были фабричные довольно вкусные пельмени в картонных коробках. А вот с курами творилась непонятная вещь. Яйца в магазинах были в избытке, а кур не было. Помню, к нам в гости из Свердловска приехал тесть Федор Васильевич, мы к его приезду отоварились в так называемом обкомовском столе заказов. Увидев плохо общипанных костлявых кур, он долго удивлялся тому, что и таких куриных скелетов не было в свободной магазинной продаже.
Да, признаюсь, обкомовский буфет нас сильно выручал, там можно было купить сыр, полукопченую колбасу, пачку сливочного масла, индийский чай, банку растворимого кофе. Но как я знал, что точно такой же «джентльменский набор» многие горожане приобретали в заводских столах заказов или через знакомых продавцов, или с переплатой из-под прилавка. Так было везде, не только в Новосибирске. И это при кажущейся нормальности было патологически ненормально.
Горбачевская перестройка набирала темп. Но это пока было обильным словоизвержением на всех этажах партийной и советской власти. Очевидно, и сам Горбачев не понимал, откуда идет торможение заявленных реформ. Первый лозунг, брошенный лидером страны в апреле 1985 года, был лозунгом научно-технического ускорения. Его реализация требовала мощной финансовой концентрации. Но бюджет страны, как тришкин кафтан, не позволял сбалансированно развивать экономику и одновременно поддерживать потребительский рынок. Нужно было чем-то жертвовать. А жертвовать социальной хрупкой стабильностью было опасно.
Следующий лозунг – борьба за трезвый образ жизни – с самого начала вызвал активное отторжение у народа. Этой борьбой наломали много дров. Вряд ли позитивные итоги тотальной кампании за абсолютную трезвость перевешивали её разрушительную изнанку. Одним из очередных и маловразумительных горбачёвских призывов стало его спонтанное обращение к народу «давить антиперестройщиков снизу, а мы – сверху». В ответ – всплеск начальствофобии, криминальные случаи расправы с госслужащими. Именно в те дни ко мне в корпункт пришёл один обиженный на что-то кооператор и в запальчивости заявил: «Мы теперь возьмёмся за топоры!».
Вот на этом фоне у людей снижался интерес к горбачевским новациям, наступала апатия. Перестройка уже воспринималась не как неумолимая неизбежность, а как опасный исторический казус. В неформальный обиход вошла анекдотичная фраза: сначала перестройка, затем перестрелка, потом перекличка. Кто бы знал тогда, что это станет кошмарной реальностью нашей дальнейшей жизни.
В феврале 1986 года наметили созыв 27 съезда КПСС. Ему предшествовали областные и краевые отчётно-выборные партийные собрания. Такое собрание состоялось и в Новосибирске. Для подготовки статьи об этом важном мероприятии ко мне на подмогу приехал из аппарата редакции заведующий отделом науки Владимир Петрович Долматов, с которым мы когда-то работали в свердловской газете «Уральский рабочий». Мы долго обсуждали, что выбрать лейтмотивом статьи, какую взять тональность в изложении.
Выступления делегатов конференции сами подсказывали, на что в первую очередь обратить внимание. А главное было вот что. Прошло почти два года, как руководство страны во главе с Горбачёвым заявило о коренной перестройке экономической и социальной жизни, о движении к «социализму с человеческим лицом». Два года – срок небольшой для таких исторических сдвигов, но хоть какие-то промежуточную итоги должны же быть. Где они?
Этим вопросом задавались участники конференции. Были интересные острые выступления, но были и аллилуйные, воздающие хвалу мудрому руководству партии и правительству, «ведущему страну к новым высотам». У нас создалось такое впечатление, что в партийной организации области царит атмосфера какого-то выжидания, мешкотности. И это отражало общее настроение людей, не понимающих, а что делать-то?
Мой коллега Владимир Долматов, человек крайне осторожный, не любящий острых углов, неожиданно предложил отразить работу конференции без прикрас, так как есть. Писали ночью, выпив не одну чашку кофе. Утром текст продиктовали редакционной стенографистке. Главный редактор Михаил Федорович Ненашев распорядился поставить её в номер.
Партийные функционеры, приближённые к власти люди отозвались о статье неодобрительно, посчитали её тенденциозной, порочащей деятельность одной из крупнейшей в стране партийной организации Новосибирской области. Звонки в корпункт простых читателей говорили о другом: правильно написали, можно было бы резче! Не сомневаюсь, что по поводу той статьи М.Ф. Ненашева допекали сверху раздражёнными звонками. Но он никогда и нигде не обмолвился об этом. Он всегда считал, что свою долю ответственности редактор должен переживать в одиночку.
О статье вспомнили на 27-м съезде КПСС. Делегат съезда первый секретарь Кемеровского обкома партии Николай Спиридонович Ермаков, посвятив часть своего выступления оценке развернувшейся перестройке, сказал такие возвышенные слова. Цитирую по стенографическому отчету. «Политический доклад Центрального Комитета партии буквально взбудоражил, потряс всех своей необычностью, глубиной анализа, смелыми творческими обобщениями и выводами, удивительной силой воздействия на людей. С шахт и разрезов, заводов и фабрик, из колхозов и совхозов индустриального Кузбасса идут сообщения о новой воодушевляющей атмосфере, вызванной работой съезда. Да по-иному и быть не может! Ибо партия разговаривает с народом на языке правды. (Аплодисменты.)».
Очевидно, этот текст писали для Николая Спиридоновича штатные златоусты. Они же уже по ходу съезда добавили в его выступление следующий абзац. Цитирую по стенограмме. «В борьбе с укоренившимся злом огромную роль призваны играть печать, радио, телевидение. Это – могучее оружие партии, но надо умело им пользоваться. Мы горячо поддерживаем критические замечания в адрес прессы, высказанные Егором Кузьмичом Лигачевым. (Аплодисменты.) Нельзя терять чувство меры! Нельзя, чтобы отдельные журналисты, не имея ни опыта, ни профессиональных знаний партийной работы, давали свои субъективистские оценки проведению крупных партийных мероприятий. (Аплодисменты)».
Это был прозрачный намек на нашу критическую статью о новосибирской партийной конференции. Спустя многие годы, приходится признать, что мы тогда однобоко восприняли её работу. Ведь коммунисты Сибири не исчислялись только партийными приживалами и беспринципными карьеристами. Среди них были и те самые рабочие лошадки, которые критично, по-деловому воспринимали заявленные реформы в обществе. Они видели, что пока вся энергия уходит в словесную эквилибристику. Нам надо было бы показать в той статье и таких людей, чтобы не создавалось у читателей впечатление безысходности и провала.
Перечитывая стенографический отчет того съезда, поражаешься тому, сколько лицемерия, лжи, мимикрии таилось в его атмосфере. Почти каждый выступающий курил фимиам Горбачёву, хотя за кулисами уже велись разговоры о его бесплодности. Каждый выступающий повторял, как мантру, слова о величии теоретического наследия Ленина. А ведь уже в это время имя Ленина вовсю полоскали, не встречая отпора, либеральные издания.