Подготовкой к этому семинару занимались службы, подчиненные секретарю обкома по сельскому хозяйству Николаю Матвеевичу Дудкину. Но после скоротечной болезни он умер, и это совещание пришлось проводить самому Б.Н. Ельцину. Как корреспондент газеты, я был на этом семинаре, стараясь записать самое важное, о чём говорили. Неожиданно Борис Николаевич прервал выступление очередного специалиста и раздраженно, ни с того ни с сего, ткнув пальцем себе под ноги, рыкнул: «Ему, Дудкину, там хорошо, а мы здесь отдуваемся за него…».
Все, кто слышал эту странную реплику, недоумённо и хмуро молчали. И только один районный секретарь, стоящий неподалеку от Ельцина, угодливо хихикнул, оценив чёрный юмор своего босса.
1982-1983 годы для редакции «Уральского рабочего» стал годом серьезных кадровых потерь. В собкоры центральных газет сразу ушли восемь сотрудников. «Уральский рабочий» и до этого поставлял журналистов в московские издания и на преподавательскую работу на факультет журналистики Уральского госуниверситета. Но чтобы сразу расстаться почти с десятком лучших специалистов, такого в истории газеты ещё не было. Ушли Владимир Денисов, Владимир Ермолаев, Анатолий Усольцев, Владимир Ардаев, Валерий Коршик, Владимир Долматов, Сергей Кожеуров, Виктор Хлыстун, Сергей Рябов…
Валерий Коршик, надо отметить, сначала не хотел расставаться с «Уральским рабочим». Но один эпизод, произошедший в кабинете заведующего отделом пропаганды и агитации обкома партии, потряс Валерия Степановича, и он понял, что задерживаться в родной газете при таких руководящих пропагандистах теперь уже не стоит. По какому-то поводу Валерий Коршик пришел на приём в заведующему отделом пропаганды обкома партии А. Хл-ву (ельцинский выдвиженец!). Секретаря в приёмной не было, и Коршик зашел прямо в кабинет. То, что он увидел, его печально развеселило. Хозяин кабинета сидел за столом и, как ребёнок, высунув кончик языка, лезвием безопасной бритвы аккуратно препарировал пойманную осеннюю муху. Застигнутый врасплох, хозяин кабинета недовольно выставил журналиста за порог, назначив ему приём аж через две недели… Вскоре Валерию Степановичу поступило предложение от московской газеты «Гудок», и он покинул «Уральский рабочий».
Мне было ещё рано посматривать на сторону, хотя о собкоровской работе, конечно же, мечтал и старался как можно больше писать, чтобы меня заметили коллеги из центральных изданий. Однажды я заглянул в городское агентство «Союзпечать». Меня интересовала тема возврата периодических изданий из розничной реализации. В советское время газетные киоски ломились от неликвидного товара. Некоторые газеты и журналы покупатели даже и не спрашивали. Нарасхват были толстые литературные журналы «Наш современник», «Москва», сатирический «Крокодил», «Работница», «Крестьянка», «Литературная газета» и другие популярные, а ныне уже забытые, издания. Возврат неликвида на склад вовсе не означал, что им не интересовались покупатели. Просто в розницу навязывалось такое количество экземпляров, что их не могли реализовать. А ведь это убытки, как для издательств, так и для торговли.
Директор городского агентства «Союзпечать» со словами «а теперь я вам историческое место покажу» повел меня по крутым ступенькам в подвал здания. Когда спустились в подвальное помещение, забитое кипами старых газет и журналов, мой спутник полушепотом сказал: «Вот здесь расстреляли царскую семью… Знаете об этом?».
Ещё бы не знать. То, что в небольшом особнячке инженера Ипатьева летом 1918 года была казнена царская семья, было известно всем. И когда по Свердловску пошли разговоры о сносе этого дома (в нём-то и размещалось агентство «Союзпечать»), какая-то инициативная группа стала собирать подписи под обращение в ЦК КПСС с протестом против уничтожения исторического здания, имеющего к тому же архитектурную ценность.
Я хорошо помню этот дом. Он стоял на склоне Вознесенской горки и с восточной стороны казался сильно вросшим в землю. Не берусь судить о его архитектурной ценности, но он, как историческое свидетельство, как память о горьком прошлом, должен был бы остаться на века.
В 1975 году Политбюро ЦК КПСС по предложению Ю.В.Андропова приняло секретное постановление о сносе этого здания. Свердловский первый секретарь Я.П. Рябов умудрился затянуть исполнение решения, передав скандальную миссию своему преемнику – Борису Николаевичу Ельцину. И в сентябре 1977 года, незадолго до 80-летия Октябрьской социалистической революции, дом был разрушен.
Впоследствии, уже при новой власти, расстрел царской семьи в подвале ипатьевского дома стал на многие годы едва ли ведущей политической и идеологический темой. Сам факт убиения императорской семьи преподносился как мрачный символ жестокости и кровожадности большевистского режима. Снимались бесчисленные фильмы об этом, писались сотни статей и книг. Мой коллега, самарский журналист и писатель Сергей Жигалов, создал на эту тему роман под названием «Царская голгофа», в котором показал величие жертвенности коронованной особы.
Меня такая интерпретация давнего исторического события напрягала. Неужели, как трактуют теперь прошлое некоторые историки, правление монарха Николая-2 было для России золотым веком? И то, что к царю прилип эпитет Николай-кровавый, это что – выдумка большевистских пропагандистов? Ведь теперь в современной историографии так и говорят: расстрел демонстрантов на дворцовой площади Петербурга в 1905 году оправдан и неизбежен, поскольку демонстранты намеревались взять в заложники самого царя. А Ленский расстрел? Да было, говорят, такое, но царь-то здесь причем? Это дело рук хозяев и управителей Ленских золотоносных приисков. А Ходынская катастрофа, в которой погибли по официальным данным 1389, а по неофициальным – более 4000 человек, среди которых было много детей и женщин? И опять здесь вина не императорского двора, а московского обер-полицмейстера Власовского. Он был «снят с занимаемой должности с обеспечением пожизненной пенсии в 15 тыс. руб. в год».
Мне кажется, что наиболее точно и провидчески оценил Ходынскую катастрофу поэт Константин Бальмонт, откликнувшийся на то событие вот таким стихом.
Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,
Наш царь – кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму – темно…
Наш царь – убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждёт.
Кто начал царствовать – Ходынкой,
Тот кончит – встав на эшафот.
И это произошло. Подвал дома Ипатьева в Екатеринбурге стал тем самым эшафотом. Но, к сожалению, без следствия и суда. Хотя попытки разобраться в деяниях царского режима были. Сразу после буржуазной февральской революции 1917 года временным правительством была создана чрезвычайная комиссия (в её составе был поэт Александр Блок), деятельность которой так и не завершилась судом. А расстрел произошел. И убили безвинных детей и женщин…
ХХХ
1982-й и последующие за ним годы стали временем череды смертей высших руководителей страны. Сначала похоронили первого заместителя председателя КГБ генерала армии Семена Цвигуна (при Андропове его называли недрёмным оком Брежнева). Затем ушел из жизни Михаил Суслов, который всем казался человеком бессмертным. А в ноябре умер Леонид Ильич Брежнев. Если учесть, что официальные сообщения народ всегда воспринимал с недоверием, то и на этот раз в кухонных разговорах стали мусолить дурацкие версии о покушениях, отравлениях и прочих смертоубийственных страстях.
В нашем журналистском кругу тоже ходили всякие легенды. Как бы ни казалось странным, среди моих знакомых наибольшее сожаление вызвала кончина Михаила Андреевича Суслова. Его хоть и называли чеховским Беликовым, человеком в футляре, но его скромность, аскетизм и фанатичная преданность социалистическим идеалам располагали к нему простых людей. А ведь его мало кто из народа лично знал. Но когда нужно было добиться решения какого-нибудь важного вопроса, люди друг другу говорили: а ты к Суслову пробейся!
Моя старшая сестра Лидия Васильевна именно по такому совету «пробилась» к нему как к депутату Верховного Совета СССР. Квартирный вопрос, который её мучил, был решен положительно. Но вот какую деталь отметила сестра. По распоряжению Суслова были подняты все требуемые документы. Он их лично (а не помощники) скрупулёзно прямо при заявителе изучил и сказал: да, с вами обошлись несправедливо, не волнуйтесь, езжайте домой, ваша проблема будет рассмотрена на этой неделе…
Трудно сказать, так ли теперь работают нынешние депутаты различных муниципальных собраний, городских и областных дум, Государственной Думы. Но, как мне известно, большинство «народных избранников» вспоминают о своих избирателях лишь накануне очередных выборов.
После смерти Леонида Ильича Брежнева партию и, считай, всю страну, возглавил Юрий Владимирович Андропов. На первых порах народ даже повеселел. Хотелось жесткой руки, осмысленных действий. Первые же заявления и речи нового Генсека дали на это надежду. Зашевелилась и пресса. Больше стало критических вдумчивых публикаций, острее ставили вопрос о бюрократизме, излишней партийной опеке, дублировании хозяйственных и управленческих функций.
К этому времени я уже нацелился на собкоровскую работу. И чтобы заявить о себе, основные критические статьи стал предлагать центральным газетам. При Л.И. Брежневе, как, впрочем, и до него, одной из больных экономических проблем стали незавершенное строительство и долгострой. Эта тема на самом верху власти не замалчивалась. Об этом говорили на пленумах ЦК, заседаниях правительства и съездах партии. Но при этом обходили молчанием причины этого бедственного для всей экономики явления.
Что такое долгострой? Это замороженный для дальнейшего строительства промышленный или социальный объект. Из-за недостатка средств. Из-за дефектов проекта, вскрывшихся уже во время строительства. И наконец, из-за того, что для возведенного производственного здания не готова начинка – соответствующее технологическое, станочное и прочее оборудование. Короче говоря, объективными причинами здесь и не пахнет. Это всё человеческие просчеты, низкое качество работы плановых органов, проектных институтов, снабженческих организаций. Но, чтобы не раздражать верховное руководство срывом ввода новых производственных мощностей, наловчились принимать объекты, заведомо не готовые к эксплуатации.
На подобное «мёртвое» предприятие я наткнулся в начале 1983 года, возвращаясь из сельской командировки. В столовой Крылосовского известкового завода, куда завернул пообедать, оказался за одним столом с хмурым раздражённым человеком. Это был главный инженер А. Аллеборн. Он же вчерашний директор этого предприятия. Его сняли с должности сразу после того, как он вместе с другими членами государственной комиссии подписал акт о приемке завода к эксплуатации. А завод, в действительности, с рождения оказался инвалидом. Не были построены очистные сооружения, хозбытовые помещения, не подведена железная дорога, не проведена канализация, не смонтированы производственные транспортёры… А по акту государственной комиссии завод уже должен выдавать на-гора известковую муку, столь необходимую для лечения закисленной сельскохозяйственной пашни Среднего Урала и всего Нечерноземья. И наверняка в плановых органах уже расписали, сколько и куда такой продукции поступит на село.
Это была такая нахальная «липа», что брала оторопь. Почему, зачем, какой смысл? Кто склонил комиссию к такому преступному вранью? Члены госкомиссии, с кем бы не заводил об этом разговор, кивали на свердловский обком, возглавляемый на тот момент Б.Н. Ельциным. Оттуда прямо сказали: либо подписываете акт, либо разгоним вас к чёртовой матери. Реляция о вводе в строй важного агропромышленного объекта была как нельзя кстати. Как раз в это время кремлёвский кабинет обживал Ю.В. Андропов.
Корреспонденцию об этом я подготовил для «Труда» – в то время главной профсоюзной газеты страны с фантастически большим подписным тиражом в 16 миллионов экземпляров. Я понимал, что мой родной «Уральский рабочий» вряд ли опубликует такой прозрачный выпад против первого секретаря. Да и «Труд» колебался, пока главный редактор Леонид Петрович Кравченко не распорядился поставить материал в номер.
В том же году в Свердловске по решению местных властей началось строительство гигантской радиотелевизионной башни, равной телевышкам в Вильнюсе и Таллине. Проект предполагал возведение 220-метрового бетонного ствола со 141-метровым металлическим шпилем-антенной. Общая высота конструкции таким образом превысила бы 360 м. На уровне 200 метров планировалось оборудовать смотровую площадку и ресторан на вращающейся платформе, который стал бы аналогом знаменитого «Седьмого неба» в столичном «Останкино».
Проект дышал непомерной амбицией. Но амбиция была «без амуниции». В конце восьмидесятых годов поток нефтедолларов заметно усох и стране приходилось уже с оглядкой выбирать, куда в первую очередь направлять инвестиции. Вскоре стройка прекратилась. Не нашлось денег даже на её консервацию. Долго этот недострой оставался самым высотным омертвевшим сооружением в Екатеринбурге, пока его не снесли до основания в 2018 году. И никто (никто!) не удосужится подсчитать, в какую гигантскую сумму обошлась несвоевременная и необдуманная властная прихоть, не подлежащая никакому осуждению и наказанию.
Публикация корреспонденции в «Труде», очевидно, ускорила мой переход в эту авторитетную газету. В ней уже работал мой однокурсник Александр Пашков собкором по Свердловской области. Он подогревал моё слабенькое честолюбие, всё время напоминая, что лучше собкоровской работы в журналистике нет. Бойкий по характеру, энергичный, сам Пашков, как молния, мелькал то там, то сям, и можно было подумать, что у него есть двойники.
Собкоровская работа, действительно, считалась среди наших собратьев работой желанной и престижной. Многих подкупал относительно свободный рабочий график и опять же относительная независимость от московского редакционного начальства. Утром, спустив ноги на прикроватный коврик, собкор считал себя уже на работе. Одним словом, лафа! Сам себе планируешь день, намечаешь встречи, выбираешь темы газетных публикаций. Разумеется, задания, поступающие из редакции, ты должен исполнять безоговорочно и в срок.
Но для журналистов неорганизованных, ленивых собкоровская работа – это крах! На моей памяти немало примеров, когда собкор-сибарит потихоньку спивался, профессионально деградировал и в итоге оказывался на обочине жизни. Меня такая участь, слава Богу, миновала. С первых дней я впрягся в собкоровскую работу со всей серьёзностью, стараясь избегать всяческих соблазнов, сопутствующих вольной жизни.
ХХХ
В марте 1983 году я вышел на собкоровскую орбиту, получив назначение от газеты «Труд» в Куйбышев. За мной был закреплен регион, состоящий из Куйбышевской и Ульяновской областей и автономной республики Мордовия. Утверждение собкора в должности и представление его руководству местной власти было ритуальным. Осечек, как правило, не случалось. Но анекдотичные истории происходили. На редколлегии уважаемой московской газеты один из заместителей главного редактора спросил одного кандидата в собкоры: как у вас «с этим делом»? И выразительно щёлкнул пальцем по кадыку. Бедный журналист похолодел. Накануне он хорошо угостил редакционных сотрудников, сам не пропустил ни одной рюмки. Уже заложили, подумал парень. И он смело, с отчаянием, ответил: да, я иногда выпиваю, но с отвращением! Такой ответ очень понравился членам редколлегии.
Карусель (обход членов редколлегии), самую редколлегию я прошел успешно и, через короткое время, ответственный секретарь редакции Борис Александрович Батарчук повёз меня в Куйбышев. Перед визитом к первому секретарю Куйбышевского обкома КПСС Евгению Федоровичу Муравьёву умудренный опытом Батарчук сказал: твой премьерный материал отсюда должен быть не просто позитивным. Он должен помочь местной власти разрешить какую-нибудь важную больную проблему. Хорошо бы, если эту проблему назовёт сам первый секретарь.
Муравьев произвёл очень сильное впечатление. В своё время он возглавлял Сызранский горком партии. И когда в Шигонском районе среди жигулёвских гор на берегу Волги начали возводить правительственный санаторий «Волжский утес», Евгению Федоровичу пришлось дневать и ночевать на этой стройке, оперативно решая всякие организационные дела. Его усердие, максимальная самоотдача были замечены в Москве, и вскоре он возглавил Куйбышевский облисполком, а затем стал первым секретарём одной из крупнейших в стране областной партийной организации.
Первое, что бросилось в глаза при встрече с Муравьёвым, это его спокойный, даже домашний вид. Никакого апломба! Никакого чванства! Он рассказывал о состоянии экономики в области и невольно подвёл разговор к тому, что нам хотелось услышать.
– Производственные мощности объединения «Кубышевнефтеоргсинтез» на грани остановки, – озабоченно сказал Муравьев. – Железная дорога не даёт цистерн для отгрузки бензина, солярки , технических масел. Я все московские кабинеты обзвонил, толкачей разослал. Бесполезно! А в это время на Дону, Кубани, Ставрополье посевные агрегаты без горючего простаивают… Уходят лучшие весенние деньки.
В тот же день ставропольский собкор «Труда» Павел Гуськов по нашей просьбе организовал телеграмму механизаторов о простаивании посевных комплексов из-за нехватки гсм. Письмо тут же опубликовали на первой полосе под броским заголовком «Техника стоит – нет горючего!». И рядом подготовленный мною ответ операторов нефтеперегонных заводов Куйбышевнефтеоргсинтеза «Горючее есть – нет вагонов». Что же делать? Нужно организовать кольцевые железнодорожные маршруты – вертушки. Этот метод хорошо показал себя в Казахстане и на Дальнем Востоке. Его нужно использовать и в этом случае!
Не прошло и суток, как с юга пришел сигнал. Горючее поступило, сев возобновился. Возобновилась работа в полную силу и на нефтеперегонных предприятиях Куйбышевской области.
Сразу возникает вопрос. А что, без вмешательства газеты не могли обойтись? Думаю, могли и обязаны были разрубить этот гордиев нефтеузел, не выходя из кабинета. А не сделали это лишь потому, что тем руководителям, от решения которых это зависело, было глубоко безразлично, проведут ли на Кубани весенний сев или нет. Остановятся ли нефтеперегонные предприятия или будут работать на всю мощность. Человеческий фактор, о котором начинали всё громче и громче говорить, пока примеряли к рядовым работягам, а не к чиновничье-бюрократическому легиону.
Организация такой публикации настроила мои отношения с местной властью на хороший позитивный тон. Но это мне не помешало, а наоборот, способствовало смелее браться за горячие темы. Мой предшественник Владимир Шикунов, перешедший работать заведующим партийным отделом областной газеты «Волжская коммуна», оставил после себя хорошее наследство. Нештатный актив корпункта «Труда» насчитывал около десятка энергичных перьев. Среди них были рабочие авиационного завода, народные контролёры, журналисты местных изданий и юрист, кандидат юридических наук Евгений Александрович Мельников.
Изредка мы собирались в корпункте и обсуждали текущие события, которые могли бы стать темой для выступлений в газете «Труд». Однажды мне позвонил журналист из городской вечерней газеты «Волжская заря» Александр Муратов. Горячо, сбивчиво стал рассказывать о том, как бессовестно растаскивается продукция с куйбышевской шоколадной фабрики «Россия».
Тема не новая. Мелкие хищения стали бичом для экономики предприятий легкой промышленности. С заводских территорий тащили всё, что можно спрятать под одежду или тайком вывезти на машине. Фельетонисты, художники-сатирики источили свои перья, изобличая этот фирменный старорусский порок. Меня разговор с Сашей Муратовым насторожил. Ведь директором знаменитой на всю страну фабрики была Герой Социалистического труда, лауреат всевозможных государственных премий Елена Васильевна Шпакова. Честное слово, не хотелось, чтобы статья о мелких хищениях бросила тень на этого уважаемого достойного человека.
Саша, спрашиваю Муратова, а в чем фишка? Тема изъезжена вдоль и поперек, есть ли смысл трубить об этом во всесоюзной газете с 16-миллионным тиражом?
– Фишка в том, – горячился Муратов, – что контролёры вохра (военизированная охрана) за активную задержку несунов сами попали в немилость руководства фабрики. А некоторые руководители сами замечены в хищениях, и это сходит им с рук.
Это меняло дело. И я попросил юриста Е.А. Мельникова подключиться к Муратову, чтобы с юридической точки зрения не могли подкопаться к статье. Чтобы из-за неточностей, невыверенных выводов мы не получили опровержение. Корреспонденция «Сладкая жизнь» вскоре была опубликована и, как водится, вызвала открытую и скрытую реакцию. Официально публикацию обсудили на бюро Куйбышевского горкома партии, признали факты нарушений социалистической законности, наказали виновных и так далее.
А скрытая реакция была совсем другой, она напугала нештатных авторов. В отделе кадров университета, где Мельников работал старшим преподавателем, появились суровые люди с удостоверениями и стали интересоваться подробностями личной жизни Евгения Александровича. Нечто подобное произошло и с Александром Муратовым. Очевидно, и я, как собкор, попал под их увеличительное стекло.
Корпункт редакции газеты «Труд» находился в доме профсоюзов рядом со старинным красивым зданием, в котором размещался тогда Куйбышевский горком партии. Недолго думая, я направился к своим соседям. В приемной первого секретаря Валерия Александровича Заикина, посмотрев моё служебное удостоверение, без излишних расспросов пропустили к хозяину кабинета. Вспоминаю об этом и думаю: а ведь при нынешних порядках я, наверное, дальше охранника на входе не прошел. В лучшем случае меня переадресовали бы на пресс-секретаря. А тогда пресс-секретарей при каждой «шишке на ровном месте» не было и в помине.
Хотя объективности ради должен сказать, что толковый, профессиональный пресс-секретарь может значительно облегчить подготовку материала, устанавливая контакт журналиста с нужными специалистами, организуя встречу с первым лицом. Самое главное, он должен быть не барьером между представителем СМИ и руководителем организации, а связующим звеном. Я таких пресс-секретарей встречал во время своей работы. Вспоминаю ученого секретаря президиума Сибирского отделения Академии наук Наталью Алексеевну Притвиц, отвечающую за связь с общественностью. Она не только могла подсказать тему газетного материала, но и без проволочек свести с академиком, директором академического института, заведующим исследовательской лаборатории.
Вернусь к встрече с В.А. Заикиным. Разговор был без экивоков. Я прямо сказал, что вокруг моих нештатных авторов развернулась какая-то странная возня. Кто её затеял и зачем? Заикин доброжелательно выслушал меня и напомнил: газетная статья на бюро горкома признана правильной, своевременной, будут приняты соответствующие меры. Конечно, продолжил первый секретарь, кто-то при проверке фактов, изложенных в статье, переусердствовал. Так бывает. Но из этого не надо делать историю…
После этого разговора нештатных авторов оставили в покое. Но они долго не могли отойти от стресса, и я почувствовал, что прежняя прыть у них поубавилась. Спустя небольшое время в «Труде», как напоминание, что журналисты так просто не сдаются, вышла другая моя критическая корреспонденция о том, как заместитель областного прокурора опекает директора самого престижного в Куйбышеве ресторана «Жигули».
Ресторанная тема была у тогдашних акул пера одной из любимых. Но злая критика вращалась в основном вокруг официантов, метрдотелей и других мелких фигур. А здесь шла речь о серьезных нарушениях – по сути теневой экономике ресторана. Директор «Жигулей» – миловидная, с властными замашками женщина – проворачивала хозяйственные аферы в полной уверенности, что она неуязвима. Ведь за её спиной маячила фигура заместителя областного прокурора. Но произошла непредвиденная осечка, и скандальное дело докатилось до милицейского расследования.
Вот здесь необходимо одно важное, на мой взгляд, пояснение. Обычно газетные публикации на такие громкие темы готовятся по следам судебного разбирательства. Для журналиста так безопаснее. Выступить с разоблачительным материалом до суда, значит полностью брать на себя ответственность за подлинность изложенных фактов, за те выводы, к которым ты пришел. Таких досудебных публикаций боялись прежде всего фигуранты уголовных дел. Широкая огласка связывала им руки, лишала возможности закулисно влиять на суд.
В моем случае была ещё одна личностная особенность. Заместитель прокурора, опекающий директора ресторана, жил в одном доме со мной. Мы с ним встречались по утрам, приветствовали друг друга. И хорошо, что дальше формального знакомства наши отношения не развились. Увы, собкору приходится все время держать себя на дистанции с личностями такого служебного ранга, чтобы не оказаться потом в неловком положении.
Публикация предшествовала суду и вызвала у читающей публики адекватную реакцию. Никто не пытался упрекнуть меня в очернительстве, в намеренном поиске «жареных фактов», в злословии. Памятуя о наставлении редакционного начальства, я старался держать баланс критических и положительных публикаций. Благо, что Куйбышевская область была кладезем интересных экономических и социальных новаций, она было в то время одним из развитых регионов Советского Союза. И для меня было одно удовольствие писать о трудовых буднях известных производственных коллективов.
Однажды уже на исходе рабочего дня из редакции позвонил Игорь Фролов – журналист старой гвардии, изрядно потрёпанный жизнью, с избыточным скепсисом. Старик, сказал он, начинается кампания по обмену профсоюзных билетов, сделай что-нибудь «вкусненькое». И добавил: хотя какое там вкусненькое, всё это формальность, скукота одна…
Меня эта реплика задела. Я всегда считал и считаю, что для журналиста не бывает тем скучных, если сам журналист не скучный. Да, кампания по обмену профбилетов была в некотором роде формальностью. На многих предприятиях это делали для галочки, лишь бы отчитаться. Некоторые профсоюзные бюрократы даже не поняли, что благодаря такой кампании можно оживить общественную и производственную жизнь, выявить новых неравнодушных людей, больше узнать о их личной жизни, их житейских проблемах, их судьбах.
На Куйбышевском заводе имени Масленникова (в ту пору этот завод был известен всей стране не только выпуском качественных наручных часов) я разыскал Виктора Михайловича Заичкина, который вступил в профсоюз в октябре 1941 года. Профбилет вручил ему тогда прямо у заводского станка седой старик в длинном пальто, перекроенном из старой кавалерийской шинели, и в выцветшей будёновке. В тот день Заичкин работал до четырех часов утра. Вышел из цеха – и зашатался от усталости. Так бы и уснул на земле, но уж очень неласково грело цыганское солнышко, как называли люди в ту пору ночную осеннюю луну.
Вот об этом вспомнилось Виктору Михайловичу при обмене профбилета. И разговор сложился задушевный, с переходом на внутризаводские темы. Был при этом разговоре и я, старательно отражая в блокноте все нюансы собеседования.
Отправил материал в Москву. Жду. Звонит опять же Игорь Фролов. Слышу, по ту сторону провода что-то булькает. Потом расслабленный, заторможенный голос: извини, старик, но так писать нельзя! Я обиженно отвечаю: выбросьте в корзину – и все дела. Ты не понял, старик, говорит мэтр. Забрала меня твоя писанина, я даже на радостях выпил!
Меня такая похвала страшно воодушевила. Обычно из московской редакции доброго слова не дождешься. Оттуда сыплются сердитые задания и часто материалы «маринуются» в отделах без объяснения причин. Скажу без рисовки: труднее всего писать материалы позитивные, очерковые, создавая портрет рабочего человека. В советской печати человек труда – станочник, хлебороб, учитель, врач, учёный – всегда был центральной фигурой. И это хорошо, если бы не легкомысленные перья иных коллег по журналистскому цеху. Умудрялись писать очерки, даже не познакомившись как следует со своим героем. Выдумывали яркие эпизоды из его жизни, приписывали умные рассуждения, а в обрисовке его внешности допускали несусветные ляпы. Очевидно, и я грешил этим, когда писал о людях труда в начале своего журналистского пути. Но с каждым годом, по мере профессионального взросления, я избавлялся от соблазна писать красиво, с включением неудачной фантазии.
Как и сам СССР, Куйбышевская область являлась в то время территорий контрастов и парадоксов. В ней была развита сеть учреждений культуры и искусства. Театр оперы и балета ставил замечательные спектакли. На всю страну гремел драматический театр Петра Монастырского. В областную филармонию нельзя было достать билеты. Спортивные достижения Куйбышева тоже были у всех на слуху. Но стоило только свернуть с парадного проспекта в закоулочек, и ты оказывался в каком-то свинарнике.
Старая часть города представляла нагромождение отживших свой век домов и домишек. На их задворках – помойки, строительный и бытовой хлам, собачьи конуры. Среди всего этого пьяные посиделки, ругань, мат. Культура городского была, что называется, ниже плинтуса. Власть явно не справлялась с переустройством старого города, зато неторопливо, но уверенно росли новые микрорайоны вдоль московского тракта и в прибрежной части.
В постсоветской России старая фасадная часть города начала омолаживаться. Когда после непродолжительного перерыва мы с женой Еленой возвратились не в Куйбышев, а уже в Самару, то заметили эти перемены. И в людях тоже. Они и в былые времена отличались расчетливостью, лабазной хваткой, стремлением разбогатеть любым способом. В том числе и незаконным. А теперь эти фирменные качества мелкого буржуа ещё больше усилились.
Ещё при советской власти, когда горбачевская перестройка и ельцинская криминальная революция даже не маячили на горизонте, в Куйбышеве, как и в других крупных городах подспудно вызревал и набирал силу класс собственников. В Москве роскошная звездная Рублёвка заявила о себе в девяностых годах, а куйбышевская Зубчаниновка удивляла своими особняками на двадцать лет раньше. В этих дворцах жили не только цыганские бароны, державшие в своих руках наркорынки. Крутой недвижимостью обзаводились торговые боссы, подпольные предприниматели, воры в законе.