Не сущие стены

Длинные крючковатые пальцы Тихого с вечно не стриженными ногтями, под которые забилась грязь вперемешку с маслом, по одной подцепляют монетки и отправляют их во вторую огромную и вечно грязную ладонь.

– Между прочим, – говорит он своим охрипшим голосом. – В правилах сказано, что ты не можешь вымогать, клянчить, просить или каким-либо другим образом выпрашивать деньги у клиента. Однако, если клиент сам решил тебе, что-то дать, то про это в правилах ничего не сказано. И лучше брать, потому, что если клиент монетами повредит станцию, то ему ничего не будет, а с тебя взыщут!

Тихий поднимает вверх свой длинный грязный палец, а ладонь с монетами опускает в карман.

– Консультация платная! – говорит он резко отступая назад и его вытянутый указательный палец из назидающего превращается в предостерегающий.

Я даже и не пытаюсь дёрнуться, хотя это мои деньги, а консультации я не просил.

Я больше никогда не увижу Тихого.

Просто смотрю на его грязный палец и бегающие глаза и знаю это. Он так и уйдёт из моей жизни, пятясь назад. Я запомню его таким, затравленно озирающимся на меня до конца смены. Остальные запомнят его ушедшим в запой и так там и оставшимся. Они ещё некоторое время будут вздрагивать в тишине, как будто чуя за плечом чьё-то присутствие. Тихий любит это, неслышно подойти сзади и молча стоять там совершенно не дыша. Наблюдая за тем, как другие делают своё дело. За это его никто не любит. Хотя он и не сделал никому ничего плохого.

Но мне всё равно. Я никак к нему не относился и не отношусь. И уж тем более я не стал бы ему мстить ни в той далёкой жизни, ни в той которая была до неё. Ни в какой. Никогда. Из-за мелочи. Хамства. Наглости. Подлости. Предательства.

Несмотря на свой скверный характер, работу Тихий делает на совесть. Никогда ни с кем не ругается, почти никогда никому не возражает и тоже с удовольствием меняется с другими сменами.

– Гриииибыыыы! ГриииибыыыыЫЫЫ! – истошно орёт среди ночи тётка в палате в другом конце коридора. От этого адского крика даже у меня кровь стынет в жилах. Я прислушиваюсь своим единственным слышащим ухом, но отчетливо слышу, только редкое и тихое дыхание Юры и то как работают приборы, поддерживающие его жизнь.

Больше не слышно ничего, потому что хоть как-то слышащим ухом я лежу в палату. А тем ухом, которое не слышит совсем, я лежу к двери. Но зато с той стороны где не слышит ухо – хорошо видит глаз. Сейчас он видит, что в крохотной щелочке под дверью появляется тусклый свет. Это включили дежурное освещение. Наконец я слышу торопливые мужские и семенящие женские шаги, проносящиеся мимо палаты. Это санитарки и дежурный врач спешат на помощь.

Хотя чего торопиться? Наверное проснулась уже вся больница. Все проснулись уже, кроме Юры, конечно же.

– Гриииибыыыэээаау! – разносится по больнице.

Я каждый раз вздрагиваю, потому, что кажется, что вопль раздаётся прямо рядом со мной.

Очевидно, дежурный врач и успокоительное достигают своей цели, потому, что всё смолкает.

Но это ненадолго, всего лишь на некоторое время. Вместо криков больницу начинает сотрясать смех. Такой смех, который слушаешь и думаешь, что уж лучше, наверное, пусть бы она продолжала вопить.

Страшный смех у этой женщины. Страшный.

Но для меня страшнее всего, что я помню его. Слышал его после контузии. В больнице. Уже в гражданской. Там, где мы первый раз встретились с Колдуном. Я был ничем не примечательным, с растерянным взглядом, тросточкой и самыми обычными, хоть и не радужными планами на жизнь. В коридоре я часто видел такую же как я – самую обычную женщину с беспокойно бегающими глазами. Именно она смеялась этим потусторонним смехом. Смехом, слыша который хотелось убежать куда-нибудь подальше, там спрятаться и никогда в жизни больше не вылезать.

Смеяться она всегда начинала неожиданно, над чем-то, понятным только ей. Даже напоказ неверующий главврач, всей душой ненавидящий служителей Миссии, услышав этот леденящий душу смех вспоминал Светлейшего.

Колдун, тогда ещё самый обычный пациент, даже близко не помышлявший о служении много разговаривал с этой женщиной. И в большинстве случаев она его внимательно и с интересом слушала. Но всё равно продолжала сторониться людей. Всё время молчала. И только время от времени по коридорам разносился этот дикий хохот.

Всё это было невероятно давно. В одной из прошлых моих жизней, когда я мог ходить и был уверен, что у меня есть будущее. Сейчас я лежу лицом вниз и не знаю: так же худа и замучена эта несчастная женщина, бегают ли всё так же беспокойно её глаза? Но одно я знаю точно – ошибиться я не мог. Это точно она!

Только если раньше она постоянно молчала, то теперь она ходит целыми днями по коридору и рассказывает всем подряд о чудесном месте, где она живёт, а по ночам зовёт грибы. Когда она прерывает свои рассказы на полуслове и замолкает я понимаю, что пришёл Колдун.

12 дней после нападения пса на пьянствующую братву Братюни у гаражей, мы почти не видимся. Колдун заглядывает урывками, спрашивает как я, поит отваром и сразу же уходит. А я лежу и вспоминаю. Вспоминается почему-то в основном непосредственно Братюня.

Он был неплохим. Даже хорошим парнем.

Очень. Очень давно.

В детстве мы с ним дружили. Я был старше его и никому не позволял его обижать. Отца у него не было. И мой отец почему-то всегда с сожалением вздыхал, когда его видел.

– Как дела, братюнь? – спрашивал он, положив руку ему на плечо. Наверное поэтому он так с тех пор и был для меня Братюней.

– Держишься молодцом? Ну давай, давай!

Я вспоминаю, как отец ныряет в холодное озеро, чтобы спасти маленького Братюню, поскользнувшегося на камне во время рыбалки. Как мы его отогреваем и натираем спиртом. Как нам попадает от его мамки и как отец ходит потом с апельсинами к нему в больницу. Непонятно, зачем мы потащили его с нами на рыбалку?

Видимо отец хотел как лучше.

– У пацана нет детства. – говорит он вечером матери, когда думает, что я не слышу.

Но я все слышу и всё понимаю.

У Братюни детство было, но оно было совсем другим. У него есть мамка, которая балует его. Не мама, а именно «мамка» так он её всё время называет. Иногда даже получается очень ласково. После той рыбалки в наши отношения закрадывается холодок. Может он думает, что это я его специально толкнул. А может чего и похуже навоображал там себе.

Этого уже не выяснить. Мы с тех пор как-то больше не разговариваем с ним.

На следующий год летом мамка отправляет его в лагерь, а возвращается он оттуда уже полностью слетевшим с катушек. Он всё время молчит и не реагирует на речь, целыми днями либо спит дома, либо стоит столбом посреди двора и флегматично мокнет под дождём, пока его мамка не приходит с работы и не утягивает его домой.

Братюне уже 14, два года после того злополучного летнего лагеря он провалялся по дуркам, вернулся каким-то скользким, озлобленным, коварным и совсем незнающим границ.

Он начинает пакостить. Несколько раз я слышу, как он кричит про какую-то месть, но выходят у него только мелкие пакости. Не очень понятно кому он собирается мстить, но пакостит он исключительно мамке и своим соседям. Надо признать, пакости у него выходят иногда крайне неприятные.

Несколько раз он был разоблачен, уличен и неоднократно бит. Я практически ничего из этого не видел и не знал. Мне было не до этого, я поступал в училище. Пока я учился, Братюня окончательно двинулся умом. И стал творить вообще какие-то очень странные вещи.

Однажды светлой лунной ночью он рисовал палкой на детской площадке какие-то узоры, а потом дико кричал в небо, стоя голый на коленях в самой середине двора. Я тогда как раз приехал в отпуск к родителям и этот нечеловеческий крик испугал меня до глубины души. Я тогда просто застыл перед окном и не мог оторвать взгляд от этого зрелища. Вот и сейчас эта картина стоит перед глазами. Лунные лучи заливают совершенно типовой двор с ржавой детской площадкой и покосившейся беседкой. Неподвижно замершие деревья тычут в небо свои несуразно кривые голые ветви.

Посередине всего этого великолепия на коленях стоит обрюзгший, совершенно голый, косматый с жиденькой бородёнкой Братюня, и две неуклюжие сосиски рук, вздымаются над многочисленными жировыми складками. Как и деревья ветвями он пытается дотянуться до Луны проткнув небо.

Фигура Братюни размывается. Но зато узоры, нарисованные им в смеси пыли и щебня, становятся ярче в лунных лучах. Я долго разглядываю каждый узор, каждую закорючку, сопоставляю их со сторонами света, вспоминаю, как днём Братюня разогнав местную детвору ходил с палкой туда-сюда по двору и огрызался на каждого, кто решался сделать ему замечание. Потом он начал ставить палку в разных местах и смотрел на получившиеся лунки. Стал тихим и спокойным. Поэтому даже если кто-то и хотел звонить в дурку – передумал, увидев, что Братюня успокоился.

В следующий раз я выглянул в окно уже когда смеркалось. Братюня ходил туда-сюда волоча палку за собой. Это сейчас я понимаю, что он что-то рисовал. Тогда мне, да наверное и всем, казалось, что просто душевнобольной парень ходит и бормочет себе что-то под нос. Если его не трогать, то наверное оно само всё пройдет.

Мамка его давно уже не выходит во двор, да и вообще по ощущениям куда-то делась. Поэтому-то Братюня и сидит беспрепятственно ночью в самом центре круга, в переплетении каких-то древних и страшных букв и узоров, подсвеченным лунным светом и в очередной раз, что-то нечеловечески орёт.

Всё вокруг вздрагивает.

Ворон одиноко вспархивает с дерева, лениво хлопая крыльями и улетает куда-то за дом.… Наверное полетел к Колдуну.

Это было невероятно давно. Очень-очень давно. Когда я ещё был молод и полон сил. А прямо сейчас я беспомощный, жалкий и беспозвоночный лежу лицом вниз в больнице.

Прямо сейчас, как и тогда я неподвижно застыл. Но в этот раз над старым потёртым линолеумом. Это всё, что я уже очень долгое время вижу. Только линолеум, трещинку в кафеле на стене и ножку кровати. Единственное теперь, что я могу сам – это вспоминать прошлое. И вот я делаю всё что могу. Вспоминаю.

Действительно ли был тогда там ворон, или это моя фантазия уже дорисовывает детали?

Тёплая рука ложится на моё плечо.

– Ты молодец! – говорит Колдун – Молодец!

Голос его звучит непривычно мягко и непривычно громко. Хотя стоит он с той стороны, где ухо не слышит совсем. Зато там видит глаз и я вижу, как стоптанным пыльным огромным ботинком он наступает на узор, который нарисовал Братюня. Да и вообще на весь наш двор.

– Всё правильно вспомнил! Стараешься. Скоро окончательно поправишься.– говорит Колдун.

Я как завороженный смотрю на то, как двор родительского дома становится всё меньше и меньше. И вот уже вокруг ботинка Колдуна весь наш микрорайон в миниатюре. И я отчетливо в деталях вижу каждую крышу каждого дома. Вот по одной из них пробирается совсем микроскопическая кошка. И только теперь, когда кошка огибает полуразрушенную печную трубу, до меня доходит, что Колдун за всё это время не сказал ни слова. А всё, что я слышу, звучит прямо у меня внутри головы, мягко и тепло, как раз под тем ухом, которое слышит только звук далёкой ракеты, летящей в кабину пилотов.

Он хлопает меня по плечу. Почему-то именно прикосновения Колдуна не причиняют мне вообще никакой боли, тогда как каждое прикосновение медицинской сестры или доктора потом ещё долго отдаётся во всём теле.

Колдун задумчиво уходит, не покормив меня бульоном и не хехнув, по традиции. Дверь закрывается, и мир погружается в темноту.

Почему-то сегодня позже обычного он приходил. И как его вообще пустили, ведь уже ночь и пора спать?

– Кстати. – внезапно говорит голос в моей голове, с той стороны, где ухо не слышит совсем. – Я нашёл нам нового проводника.

Это здорово. Надеюсь с ним будет всё не так как с Толстяком.

Эх, Толстяк-Толстяк.

– Спи спокойно! – говорит голос у меня в голове – Завтра трудный день – начнём тренировки!

Прилетевший ворон приземляется прямо на родительский подоконник, широко распахнув крылья, и мир заполняет окончательная и беспросветная темнота.

Мы входим тихо-тихо, спинами прижимаясь к забору. Так, чтобы особо не светиться перед соседями. Тут, конечно, можно особо не стараться – соседи уже давно смирились, что в этот переулок со всего района стекаются всякие мутные личности.

Со стороны, когда мы только ещё подходим к переулку, мы выглядим именно так – какие-то мутные типы. Впереди, широко шагая и тяжело дыша, переваливается с ноги на ногу Колдун. Его длинные седые волосы с фиолетовым оттенком постоянно падают на лицо и он периодически то сдувает их с лица, то неуклюже смахивает опухшими сосисками пальцев. За Колдуном скрипя на весь район катится его вечная тележка с разными колёсами. Следом в расстёгнутой мятой видавшей виды лёгкой курточке, поверх майки-алкашки, засунув руки глубоко в карманы широких потёртых штанов идёт Бурят. Он оглушительно шаркает своими поношенными кроссовками. Я ссутулившись и опустив голову плетусь за ними, лопатки мои словно обрубки крыльев ангела топорщатся под выцветшей камуфляжной курткой. Камуфляжные же штаны болтаются, ботинки стоптаны и тоже выглядят чересчур большими. Трудно в это поверить, но еще два года назад – всё это было мне в пору. Семь сотен дней. Теперь камуфляж велик, даже будучи надетым сверху на робу заправщика.

Но стоило нам завернуть в переулок и подойти к воротам, как мы становимся совсем другими. Внешне это не особо заметно. Мы такие же неуклюжие и отталкивающие, но шаги наши становятся более плавными, руки вылезают из карманов, Бурят перестаёт шаркать, а колесо тележки Колдуна как будто даже скрипит гораздо тише.

Шайтан присоединяется к нам, когда мы уже почти подходим к воротам. Он неожиданно возникает из-за какого-то незаметного выступа покосившегося забора.

Мелкий, тощий с торчащими ушами и шрамом через левую щеку, он поправляет кепку, шмыгает носом и одновременно цыкает зубом. Колдун на ходу кивает. Скорее всего Шайтан подаёт сигнал, что всё чисто. Он недоверчиво косится на меня, наверное это из-за того, что я в прошлый раз чуть не завалил всё, и неодобрительно покашливает. Колдун раздраженно машет на него рукой. Шайтан отворачивается и недовольно сплевывает. Половины зубов у него во рту нет.

Кого волнует мнение этого мелкого шибздика?

И уж тем более никто в тот раз не мог предвидеть, что всё обернётся именно так. И потом, там много кто не успел сориентироваться, а не только я. Голоса эти в голове, картиночки, мысли чужие, травяные сборы. Для меня в диковинку это всё.

Было в диковинку. Сейчас уже вроде как обвыкся. Знаю всё, что нужно знать, делаю всё, что нужно делать, вижу всё, что нужно видеть.

Шайтан разжимает кулак, и из рукава поношенной джинсовой куртки выпадает обрезок водопроводной трубы. Синие пальцы ловят её уже на подлёте к земле, и его нос делает ещё один шумный вдох.

Какой-то он невероятно шумный этот Шайтан. Сопит, пыхтит, сплевывает все время. Даже шаркающий ногами Колдун с отдышкой и вечно скрипящей тележкой, кажется, производят меньше шума, чем этот Шайтан одним своим носом.

Нужно дышать глубже, нужно не циклиться.

Мне кажется, что я слышу писк крыс, покидающих район – такая страшная атмосфера окружает всех нас. Ещё и эти шмыгания носом опять. Я на ходу пытаюсь попасть рукой в медицинскую перчатку. Выходит не очень. Руки дрожат. Нужно снова выдохнуть и перестать нервничать и торопиться. Шаг, ещё один и ещё один. Пальцы попадают куда надо, и перчатка оказывается надетой на руку.

Наконец мы останавливаемся перед покосившимися воротами с открытой настежь калиткой. Останавливаемся так, чтобы нас не видно было из дома. Стоя надевать перчатки проще – вторая поддаётся практически сразу. Колдун достаёт из своей тележки какие-то тряпки и раздает их нам.

От тряпок воняет.

Сильный приторный запах чего-то прокисшего, забродившего разложившегося вызывает такое отторжение, что к горлу сразу подкатывает ком. Но вообще, если чуть привыкнуть и дышать через раз – пахнет какими-то травами и гнилью. Это не химия, но запах всё равно невозможный.

Шайтан долго не хочет брать тряпку из рук Колдуна, но в конце концов, под тяжелым пристальным взглядом, всё-таки сдаётся, и взяв её, брезгливо повязывает на манер ковбойского шейного платка. Я тоже не знаю зачем нам это всё. В случае даже самой слабенькой химической атаки, например из газового баллончика такая защита крайне сомнительна, однослойная ткань пропитанная травяным настоем, скорее даже губительна. Кто знает, как поведёт себя газ соединившись с этой вонью? Но спорить с Колдуном себе дороже, и я нехотя повязываю платок, закрывая нос. Почему-то сразу вспоминается, как мы с отцом ездили помогать бабушке в деревню.

Это было детство, было тепло, был сенокос, за мной бегал по двору бычок. Потом меня пугал страшный белый гусак. А ещё у бабушки на цепи жил ласковый мохнатый пёс.

Такой же мохнатый пёс едва слышно скулит спрятавшись за будкой, когда мы входим во двор.

Не крадёмся, но идём очень тихо. Не прячемся, но очень стараемся казаться незаметными. Домик такой же, как был у бабушки. Такой, если внезапно на него обрушился бы средний город областного значения. Маленький, перекошенный с крохотными окнами, штукатурка, с некогда беленых стен, отваливается кусками. Двор окружен высокими соседскими заборами и весь зарос бурьяном. Зарос по плечи. В таких зарослях можно спрятать партизанскую деревню и искать её потом целую неделю.

Готовимся. Подходим.

На крыльце спит какой-то мужик. На крыльце находятся его голова и руки, а тело и ноги скрытые в полумраке дома любезно придерживают нам дверь. Колдун плюхается на лавочку у дома, шумно выдыхает и опускает голову на руки, лежащие на ручке тележки.

Всё. Дальше мы сами.

Каждый из нас достаёт по маленькому мешочку с травяным сбором сделанным только для него. Я поднимаю тряпку, подношу мешочек у носу и сжимаю свой мешочек пальцами. Внутри что-то щелкает и запах плотной пеленой ударяет в нос.

Как будто бежишь по огромному ровному полю. Трава тебе сначала по пояс, потом всё выше и выше и наконец ты бежишь среди травяных стеблей скрывающих тебя с головой. Со всех сторон запах растущей зелени, ты точно не попадёшь ногой ни в какую норку или ямку, и самое главное, ты точно знаешь куда бежать.

Каждый из нас точно знает куда бежать и что делать.

Мы входим.

Первым, помахивая трубой, как кот хвостом входит Шайтан. Я перешагиваю через лужу блевотины на крыльце и пригибаясь в косяке вхожу в дом.

Ба! Да тут гашеные все.

Вдоль стен большой комнаты раскиданы матрасы, на матрасах лежат какие-то люди. Одни тихонько сопят, другие что-то бормочут во сне, кто-то стонет. Чем пахнет в этом, никогда не проветриваемом, помещении я не знаю и знать не хочу. Но дышать здесь совершенно невозможно.

Из соседней комнаты на четвереньках выползает какой-то опухший мужик со спутанной бородой. Он оглядывает нас мутным взглядом и начинает блеять как совершенно взаправдашний баран. Бурят медленно замахивается правой рукой, очевидно прикидывая как получше и побесшумнее уложить этого псевдокопытного. Но мужичок, не отрывая взгляда от кулака Бурята, сам по себе падает лбом в пол. Бурят легонько толкает его ногой. Бородатый начинает храпеть и через тряпку и невыносимую вонь в помещении я чувствую его перегар.

Шайтан снимает повязку, шмыгает носом, морщится, потом снова надевает. И снова снимает её. На мой удивлённый взгляд он презрительно кривится и сплёвывает куда-то в угол.

Зря, нельзя оставлять улик.

Хотя-я-я. Тут такая адская грязь, что даже самые матёрые опера предпочтут повесить всё на кого-то из этих вот пассажиров, чем ковыряться здесь, пытаясь найти наши следы. Вполне возможно что плевок Шайтана чище в сто раз, чем пол на который он плюнул.

Проходим комнату насквозь и выходим на веранду. Что-то вроде кухни, здесь стоит стол, плита. Явно не рабочая – завалена каким-то хламом. На подоконнике валяется пыльный нож, похож на охотничий. Шайтан хмыкает и указывает в его сторону трубой. Пожимаю плечами.

Ладно.

– Оружие найдёте на месте. – инструктирует нас Колдун, когда мы только встречаемся. – Всё должно быть оттуда. Должно быть местное. С тамошней энергетикой. Иначе… эээ. Иначе мы не пройдем. Сигналка сработает. Ясно?

Чего не ясного то. Всё понятно.

Взвешиваю нож в руке. Самоделка, но самоделка качественная. Взвешиваю на пальце. Хороший баланс, отполированная рукоятка. Острота клинка тут не важна – не салат пришли резать.

Из дома мы попадаем на узкую тропинку, за нами раздаётся оглушительный храп. Шайтан вздрагивает и оборачивается. Мы с Бурятом на секунду замираем – сойти с тропинки некуда. Шайтан ещё раз сплёвывает и мы двигаемся дальше. Аккуратно, как пантеры перед прыжком. По обеим сторонам от тропинки растёт конопля. Она огромная. Растёт рядами. Проходя очередной ряд я смотрю в междурядье слева и справа. Там тропинки. Утоптанные и забросанные вроде опилками. Чтобы даже в самый лютый дождь можно было ходить и ноги при этом оставались чистыми. Сразу видно, что кто-то за этим всем следит и поддерживает идеальный порядок. И этот кто-то уж точно не один из этих торчков, которых мы оставили в доме. Надо отметить, что контраст между домом и огородом разительный. Но отмечать некогда – нужно быть настороже.

Напряжение нарастает. Воздух становится густым и почти ощутимо вязким. Несмотря на сборы, которые вроде должны делать нас бодрее, наоборот наваливается какая-то невыносимая тяжесть. Сначала очень тяжело поднять голову, потом каждый шаг даётся с огромным трудом. Нож в руке тяжелеет.

Он становится как утюг, потом как гиря и через пару шагов, сделанных через силу, кажется, что ты пытаешься кончиками пальцев держать танк падающий в пропасть.

Из междурядья конопли, резко разрывая загустевший воздух, совершенно неожиданно, на Шайтана выпрыгивает чёрная тень. Шайтан, такой же отяжелевший, как и мы, хоть и пугается, но всё-таки успевает панически выставить согнутую руку и отталкивает тень локтем в полёте. Она приземляется и широко расставив лапы оглушительно шипит, перегораживая собой нам дальнейший путь.

Это самый обычный облезлый чёрный кот с желтыми глазами. Безобидная животинка. Но на земле перед прижавшим уши зверем лежит клок рубахи выдранный из рукава Шайтана. А у самого Шайтана с локтя вот-вот сорвется первая капля крови, которая положит начало ручейку. Даже я вижу, что царапины на руке Шайтана очень глубокие. Чем дольше шипит кот, тем сильнее холод схватывает ноги и начинает ползти по позвоночнику вверх. А шипит он не останавливаясь. Невероятно страшно от его шипения, хочется всё бросить и бежать, но за спиной тяжело дышит Бурят.

Шайтан легонько качнув трубу направляет её в сторону кота, тот сначала вроде как отпрыгивает, но потом сгруппировавшись делает какой-то сумасшедший рывок и прыгает прямо Шайтану в лицо. Тот пытается закрыться, но кот уже вцепился в лысую голову Шайтана, по оттопыренным ушам течет кровь, сам Шайтан что-то неразборчиво и отрывисто восклицает, а потом переходит на визг. Этот визг приводит меня в себя, оцепенение спадает, холод сменяется жаром и я с размаху бью кота ножом. Остриём прямо в его открытую, удачно подставленную мне для удара, шею. Кровь фонтаном вырывается из шеи этого зверя, он медленно убирает зубы от окровавленного лица Шайтана, поднимает свою уже намокшую от крови мохнатую голову и пристально вглядывается в меня своими страшенными зеленющими глазами.

Я снова превращаюсь в столб. Несколько секунд назад глаза кота были жёлтыми. Да и ладно глаза, от такого удара ножом он должен был уже умереть, заорать, отпрыгнуть, обмякнуть, запаниковать, укусить меня в конце концов, но только не так вот спокойно смотреть на меня своими, постоянно меняющими цвет, глазищами. Бурят проламывается между мной и конопляной стеной, подняв тучу едкой дурманящей пыли, и схватив кота за шиворот с лоскутами кожи сдирает его с головы Шайтана.

Шайтан издаёт дикий вопль, вопль полный боли и ненависти. Бурят кидает окровавленного кота на тропинку между ними, и Шайтан тут же со всего размаху ударяет трубой. Мне кажется, что я слышу хруст костей, а потом уши закладывает от невероятно пронзительного вопля. На встречу нам по тропинке несётся девчушка лет четырнадцати, угловатая, лохматая, тощая и невероятно быстрая. Она держит на вытянутых над головой руках топор. Теперь в авангарде у нас Бурят, а я до сих пор остолбеневший стою за спиной Шайтана. Бурят, теперь самый подвижный из нас, принимает удар на себя. Он делает шаг на тропинку между рядами конопли, уходя вправо от удара девочки, та по инерции пролетает мимо него. Бурят хватает её сзади за топор и дёргает его на себя. Шайтан в это время снова наотмашь бьет перед собой трубой как саблей. Кусты мнутся под тяжестью упавшего тела, и время снова замирает.

Шайтан оборачивается ко мне. Левая сторона его лица залита кровью. Правый глаз горит, левый то ли вытек, то ли его просто не видно. Шайтан хищно рычит.

Сердце делает один медленный гулкий удар и время, до этого тянувшееся невероятно медленно вдруг решает нагнать всё, что оно упустило. Кажется, что ускоряющие сборы наконец-то подействовали. Потому что дальше всё несется галопом. Сердце стучит в ушах всё громче и громче:

«Надо быстрей! Надо быстрей!»

А может это совсем не сердце, а шепот Колдуна?

«Надо быстрей!»

Цель уже рядом. Штурмуем летнюю кухню.

Кто был интересно этот человек, который устроил летнюю кухню в противоположном от дома конце участка? А может это раньше был сарай, а потом….

Да-да. Совсем не время отвлекаться на посторонние мысли. Нужно быть здесь и сейчас!

Перепрыгиваем по очереди через размазанную по тропинке тушку кота и стараясь максимально далеко обойти дергающиеся в конвульсиях, торчащие из зарослей, девичьи ноги. Такие же тощие и чересчур загорелые ноги были у одной бабушкиной соседки в детстве. Но не о том опять мысли, ох, не о том.

Бабушка, сеновал, отец, деревня, гусь. Гусь больно щипает меня за руку и я словно просыпаюсь. В дверях стоит бабка. Она грузная, опухшая, неопрятная, в засаленном драном халате. В очках с одной дужкой и разных тапках. Чем-то она даже смахивает на Колдуна, но только годков на двадцать постарше. У неё такие же свисающие дряблые щеки. Такие же огромные жабьи губищи и неимоверно толстые руки. Уперев их в такие же безразмерные бока она стоит спокойно, монументально и внушительно.

То ли от этого её спокойствия, то ли от того, что снова что-то сбоит в колдуновских сборах мы как будто замедляемся.

Штурм захлёбывается.

Хотя какой это штурм? Еле ноги передвигаем. Но пыжимся изо всех сил. А тут она ещё и вскидывает руку нам на встречу и что-то кричит. Я не слышу вообще ничего, вижу только краешком глаза, как шлёпают жабьи губы и желтые пеньки зубов в черной пасти. Скорее всего, то что вырывается изнутри неё – это приказ остановиться. Потому, что почти уже добежавший до бабки Шайтан, останавливается как вкопанный. Другой рукой бабка швыряет в нашу сторону какую то пыль.

Я вижу как во время броска, от резкого движения безобразно трясутся её морщинистые щёки и обвисшая кожа огромных рук, и как при этом волшебно всеми возможными цветами блестит пыль брошенная в нас. Бурят уклоняется и сразу же начинает дико кашлять, Шайтан хватается за горло и дико зашипев валится на бок.

«Пора» – слышу я мягкий тёплый голос под правым ухом. Он одновременно и толкает меня вверх и заставляет сжиматься вниз. Я чувствую, что я скручен как пружина.

Да, я пружина. Моя функция именно в этом. Разжаться в нужный момент, по условному «пора». И пока сверкающее и чудесное облачко пыли не дошло до меня, я распрямляюсь и швыряю нож. С неимоверной силой и скоростью он летит в бабку, так и застывшую с вытянутой в нашу сторону рукой.

Я вкладываю в свой бросок всю силу, которая у меня есть. Это тяжело.

Это как вырвать закрытую дверь горящей машины.

Это как порвать заклинивший ремень безопасности.

Это как удержать падающий в пропасть грузовик.

Это как пружина распрямляется внутри расплавленного металла. В последний раз. По мере распрямления, сгорая сама.

Суставы вылетают из пазов, мышцы и сухожилия рвутся. Рука по частям устремляется за ножом, но вот непослушные уже и как будто чужие пальцы отпускают рукоять и нож улетает. Медленно вращаясь он пролетает сквозь пылевое облако.

Некоторое время мы стоим как двое тянущихся друг к другу влюбленных на той знаменитой картине. Но это, наверное, только со стороны так кажется. Я хоть и не вижу своего лица, но наверняка оно так же перекошено, как и у неё. Вряд ли, конечно, мои щёки и спутанные волосы непонятного цвета, так же подались вперёд, но наверняка одухотворенного в моём лице тоже мало.

В этот раз колдуновские сборы действуют как-то урывками, то всё вокруг быстро, то совсем наоборот. Вот сейчас всё тянется и тянется, и пущенный мной нож, старательно разрезая воздух, всё никак не долетит до цели.

Но всё-таки он долетает под удивлённым взглядом старой жабы. Она издавая какой-то странный хрип, вытянув руки перед собой, падает назад. Очки с одной дужкой, перемотанные изолентой, валятся вперёд.

Облако пыли, рассеченное пополам пущенным ножом, в свою очередь долетает до меня. Я долго борюсь, стараюсь не дышать, но бешено колотящееся сердце таки заставляет сделать вдох.

Короткий и глубокий. Как будто вынырнул на секунду из воды и вдыхаешь до того, как тебя накроет новой волной. И ей накрывает. Сквозь запах леса, деревьев и трав накатывает мощная океанская волна и я сгибаюсь в диком кашле. Волна оставила после себя соль. Все дыхательные пути превратились в соляную пещеру. Там растут соляные кристаллы. Сталактиты и сталагмиты. Нет больше никакой слизистой. Всё высохло. И с циничным скрежетом трётся друг об друга.

Я кашляю до тех пор, пока перед глазами не начинают плыть красные круги. Пока в мире вокруг не остаётся ничего кроме этих кхыкающих звуков. В один из моментов когда мне не хватает воздуха, всё вокруг меркнет и я падаю.

Очухиваюсь от того, что колесо тележки Колдуна проезжает по моей руке. Рычу. Сталактиты в моём горле утробно и гулко звенят в такт. Если не глубоко дышать, то вроде как прохладный ветер проникает в соляную пещеру. А если дышать ещё и ртом, то вроде как даже сухости в горле становится меньше, неужели помогает Колдуновская тряпка-вонючка.

Рычу ещё раз.

– О-о-о! Ты живой? – удивлённо говорит Колдун и трогает меня носком своего бесцветного ботинка.

Вместо ответа я пытаюсь подняться

– Это хорошо. – говорит Колдун. – Пошли, поможешь мне как раз

Колдун как ошарашенный мечется по подвалу. Я первый раз вижу его таким взбудораженным. Обычно он флегматичный и немного депрессивный, а тут он шныряет от одной стены к другой, хватает с бесконечных полок какие-то банки. Трясет их, пытается сквозь мутное стекло разглядеть содержимое. Некоторые он бережно ставит на место, некоторые как попало кидает в свою тележку. Зачем ему это всё?