Не сущие стены

Сколько не ищи

Я открываю глаза.

Больница. Опять этот проклятущий тёртый линолеумна полу и белый кафель в трещинку на стене. Вот и всё что я вижу. Ну ещё разве что ножку кровати ещё. Больше ничего.

А больше ничего и не увидеть. Особенно, когда тебе сделали операцию на позвоночнике, а теперь ты лежишь на животе и не можешь пошевелиться, потому что коновалы эти что-то перемудрили и половина тела теперь не двигается. Вторая половина при попытке пошевелиться отзывается такой адской болью, что лучше даже и не пытаться.

Но зато хотя бы кормят. Трижды в день приходит медсестра и я втягиваю через трубочку какое-то пюре. Ещё после обеда приходит Колдун и приносит какой-то невероятно сытный отвар. Каждый раз, как я его допиваю Колдун удивлённо крякает и говорит «Хех!» Потом хлопает меня по плечу и уходит. Про то как всё это потом выходит не спрашивайте. И даже не пытайтесь представить.

Сегодня Колдун приходит раньше обычного. Я слышу взволнованное шарканье его слоновьих ног и скрип тележки. Он идёт быстрее чем всегда. Целенаправленно к нам. Дверь распахивается. Колдун некоторое время стоит на пороге, предполагаю, что озирает палату, потом делает плавный как у кошки, и совершенно бесшумный шаг через порог и тихо, вкрадчиво произносит:

– Ну здравствуйте, господа! Как поживаете?

Ответом ему, как обычно, служит гробовое молчание. Говорунов среди нас нет. Ни одного. Юра уже год лежит в коме, Толстый – овощ, максимум на что он способен это пускать пузыри и газы, но делает он это не осмысленно, поэтому не считается. Я мог бы промычать что-нибудь в ответ, но не хочу – потом ещё несколько часов корчиться от боли, вызванной этой попыткой. Поэтому тоже молчу.

Колдун входит и садится на своё обычное место – на стул напротив меня.

– Смотрю вы все на поправку пошли. Это хорошо!

Я вижу только кончики носок его ботинок. Они огромные, пыльные, стоптанные и совершенно никак не вяжутся с больницей

Он наклоняется надо мной и шепчет мне в самое ухо:

– Смотри!

И раскрывает ладонь перед моим глазом. На ладони лежат часы. Самые обычные, ничем не примечательные часы. Кроме того, что по корпусу идут какие-то крохотные каракули и ремешок их порван, и как будто кем-то погрызен. Как будто собакой. Да, точно вот следы зубов. Собачьих клыков. На обратной стороне часов должна быть запёкшаяся кровь. Частично собачья частично человечья. Я даже чувствую её металлический вкус во рту. Колдун подтверждая мои мысли переворачивает часы.

Обратная сторона идеально чистая.

– Помыл уже! – говорит он заговорщицким шёпотом. – Опасно же таскать с собой окровавленные вещи.

– А вообще, парни, я вами очень доволен! – говорит он громко – вы все молодцы!

В приоткрытую дверь заглядывает кто-то из персонала.

– Поддерживаете?

– Так точно!

– Помогает?

– Конечно, – говорит Колдун и обводит нас рукой. – смотрите сами. Парни сегодня бодрячком.

В коридоре смеются. Это было бы действительно смешно, если бы не было на самом деле. Колдун ждёт пока шаги и смех в коридоре затихнут. Достаёт из своей бездонной тележки банку с отваром. Я не могу оторвать от неё взгляда. Банка слишком чистая даже для больницы. Она идеально чистая, как будто только что её выдули. Накрыта точно такой же идеально чистой крышкой. В отдельной салфетке одноразовая коктейльная трубочка. Отвар прозрачный, чуть желтоватый. В нём ничего не плавает, он очень приятный на вкус. Я допиваю его до конца и Колдун, как обычно, хекает.

– Ну что? – спрашивает он, собираясь уходить – сегодня я так понимаю свидание с этим как его? С Братюней вроде?

Сколько я себя помню я всё время лежу в больницах.

Я всё-всё помню с того самого момента, когда ракета попала в кабину пилотов.

Всё то, что было до этого я помню совсем смутно.

Но зато уж потом, после ракеты, помню всё в самых мелких деталях.

Особенно хорошо я помню, всё, что случилось после встречи с Колдуном.

Может даже слишком хорошо.

Мы встретились с ним в гражданской больнице в которую я попал на реабилитацию после военного госпиталя.

После того, как они меня списали.

Колдун – первый кто внимательно и без тени сомнения или какой-то брезгливости выслушивает мою историю про бабочку. В тот момент мне почему-то очень важно, чтобы хотя бы кто-нибудь поверил во всю эту историю. В то, что именно бабочка вывела меня из заснеженных гор, спасла от волков, от обморожения. Колдун, очевидно, верит. Он похож на какого-то учёного. Постоянно поправляя очки с толстенными линзами, он расспрашивает меня какие у неё крылья по форме и какие, где пятнышки. Я ему детально описываю, но он всё равно просит её нарисовать. Я обещаю нарисовать. Так мы расстаёмся с ним в первый раз.

Я хожу на процедуры каждый день, но встречаемся мы только через неделю. Всё это время я ношу листочек с нарисованной в нём бабочкой во внутреннем кармане.

Колдун долго рассматривает рисунок, потом удивлённо причмокивает и качает головой. Говорит, что такой бабочки он не знает, но это не значит, что её не может быть.

Я спрашиваю верит ли он мне. И он не задумываясь говорит, что конечно верит.

«И даже больше…» – говорит он таинственно.

Через месяц должна родиться Малютка, поэтому я тороплюсь искать работу и ни о чём не расспрашиваю его. А он торопится к каким-то старикам и не собирается ничего уточнять. Так мы расстаёмся с ним во второй и в последний раз.

Бабочка появляется два года спустя. Она вылетает из ниоткуда. Как будто выпархивает из приборной панели, прямо из подвижной решётки печки, откуда обычно дует тёплый воздух зимой. Она появляется прямо перед моим лицом, и сходу атакует левый глаз, заставляя по инерции увести и машину вправо. Правым открытым глазом я вижу, как через долю секунды прямо перед нами вылетает зад джипа со встречной полосы. Его крутит.

Из-за того, что я успел увести машину на обочину, мы лишь едва соприкасаемся, но высокие скорости делают своё дело.

Мы снова встречаемся с Колдуном, и опять в больнице. Сразу же после аварии. Как только я прихожу в сознание, он уже сидит рядом с моей койкой. Я сразу узнаю его. Я не вижу его, но понимаю, что это он. Он поёт мне. Поёт, что-то успокаивающее и невероятно красивое. Я не слышу его, но понимаю это по тому как вибрирует воздух вокруг меня. Обожженная кожа становится невероятно чувствительной. От его пения мне становится лучше. Оно обволакивает меня коконом. Как будто кокона из бинтов мне мало. Но эти два кокона дают мне в два раза больше шансов превратиться в бабочку. В яркую тропическую бабочку сидящую на камне в заснеженных горах. Вылетающую в самый последний момент, чтобы спасти людей от аварии. Чтобы спасти себя.

Но я не могу спасти себя.

Уже не могу. Я лежу в двойном коконе прикованный к больничной койке. Без зрения и слуха. И чувствую всё обожженной кожей под бинтами. Чувствую людей ходящих по коридору, чувствую врачей, склоняющихся надо мной и расстроенно качающих головами. Чувствую как подходит и садится рядом Колдун. Я чувствую, как он поёт или молится.

Однажды утром я просыпаюсь от его пения. Но самого Колдуна рядом нет.

Это очень незнакомо. Непонятно, неприемлемо, невозможно, но при этом в этом нет никаких сомнений.

Я пытаюсь расслышать слова песни, но единственное, что слышу это то, что пение звучит внутри кокона. Со временем, когда слух, как и после авиакатастрофы, постепенно начинает возвращаться я понимаю, что это пение слышу только я.

Ещё я понимаю, что Колдун поселился в моей голове и оттуда его уже не выгнать. Так что теперь мы с ним уже не расстанемся.

Я знаю где он, а он знает где я.

Он ходит и разговаривает с людьми. Теперь у него окладистая борода, длинные волосы собранные в хвост и одет он как настоящий служитель Миссии.

Хотя, почему как?

Он теперь действительно служитель.

Колдун рассказывает людям об исцелении, прощении о лучшей жизни. Люди верят ему.

«Там кстати есть совсем простой и быстрый вариант.» – говорит он людям шепотом.

«Но это отдельно нужно разговаривать.» – говорит он людям.

«Лучше всего наедине.» – говорит он людям и ненадолго закрывает глаза.

Колдун утешает стариков и одиноких. Приносит им от Миссии еду и лекарства. Какие-то полезные мелочи по праздникам. Но праздники эти все религиозные и все без исключения светлые. Старики и одинокие люди идут на поправку быстрее остальных. Врачи очень радуются по этому поводу, и приписывают все заслуги исключительно себе. Колдун не возражает. Он продолжает носить нехитрую еду и небольшие подарочки.

Одинокие люди выписываются из больницы одухотворёнными, и полными сил и желания начинать новую жизнь. Больше они никогда не попадают в больницу. Ни в эту, ни в какую-либо другую.

Врачи этим очень гордятся и приписывают это грамотному лечению и хорошему уходу.

Колдун не возражает. Он молча продолжает ходить и опекать стариков и одиноких людей. Он по сто раз слушает все их бесконечные шамкающие истории. Он сочувственно кивает, когда старики начинают говорить о родственниках, а одинокие о предательствах. Он ничего не говорит, когда не нужно ничего говорить. Он слушает, когда нужно слушать. И слышит, когда нужно слышать.

Когда слух постепенно возвращается ко мне. Он приходит и прервав пение внутри моего кокона говорит, нагнувшись к самому моему уху:

– Я ведь нашел её! Да! Это очень редкий вид.

Он говорит какое-то длинное название на нелепом мёртвом языке. И видя, что я никак не реагирую, называет бабочку именем какого-то древнего царя. Он так и говорит: «бабочка царя…», а вот имя этого царя я запамятовал.

Я говорю ему:

– Она снова спасла меня.

– Что? – переспрашивает Колдун.

Я повторяю. Он долго пытается уловить смысл в моём невнятном бормотании, но потом, когда я уже оставляю попытки что-то сказать, его как будто вдруг осеняет:

– Она снова спасла тебя?

– Да!

– Ладно. Лежи не говори и не волнуйся. Береги силы!

И он уходит разговаривать со стариками и одинокими людьми о прекрасном мире, который их ждёт. У них как раз множество вопросов по этому поводу. Им всем безумно интересно, как там всё устроено в том мире, который никто не видел, и в который никто из них никогда не попадёт.

Хотя бы послушать. Можно даже наедине.

Иногда Колдун приходит посидеть рядом со мной. Иногда при его появлении пение становится громче и тогда он сидит молча. Иногда пение становится очень тихим или даже смолкает вовсе, тогда он что-то шепчет, наверное молится.

Иногда Колдун спрашивает:

– Кто твои предки?

– Кем был твой прадед?

– А кем был его прадед?

– Где они жили?

– Что они делали?

Я не отвечаю.

Колдун не рассказывает мне о лучшем мире.

У меня всего лишь поломана челюсть и половина костей.

У меня есть семья, которая меня ждёт.

Колдун не выслушивает моих историй.

Я лежу на спине, горелый как сухарь и перемотанный как мумия, и даже при огромном желании не могу ничего сказать.

Колдун не даёт мне никаких нравоучений.

Я не знаю кем был мой прадед, и уж тем более кем был его прадед.

Колдун не ждёт никакого ответа. Он спрашивает и сразу же уходит.

И каждую ночь после этого мне снится тропинка в лесу.

– Да, что там у вас за хрень творится?

– Там знаете, Валентин Муратович, очень странная ситуация получается.

– Что ещё за ситуация?

– У нас тут вот эти особые пациенты.

– Ну?

– Ну, особые пациенты о которых знает всего несколько человек.

– Ну-ну, и что?

– Я имею в виду, что несколько человек всего знает об их особом статусе, Валентин Муратович.

– Да, что вы тянете то? Говорите уже как есть!

– Просто вот эти особенные пациенты они же все в разных отделениях лежат… лежали

– Так.

– Так вот. Позавчера нам позвонили и велели этих пациентов собрать и срочно перевести в другую больницу. Пофамильно назвали, понимаете?

– Так.

– Как уговорено назвали их всех. С кодовыми словами и прочим.

– Так.

– Мы их погрузили в подъехавшие машины и отправили. Но они пропали и никуда не доехали.

– Хреново. А что за машины были?

– Вот то-то и оно. На камерах наблюдения этих машин нет. И ни в какую больше больницу они не прибыли.

– Кто-то украл у нас пациентов что ли?

– Получается так, Валентин Муратович

– Ёщкеренский фауфень! Кому это на хрен нужно? Кто звонил то? Выяснили?

– Да, Валентин Муратович, выяснили.

– Ну и кто же это был, вашу мать?

– Это вы и были, Валентин Муратович, с вашего номера звонили. Вашим голосом.

– Не может быть этого! Слышишь! Не может! Что за хрень там у вас творится!? Сейчас погоди…. Я перезвоню чуть позже, там кто-то пришел ко мне…

Я отвлекаюсь. Силуэты прохожих сливаются в сплошное серое марево. Тело само бежит по газону, обгоняя хмурый поток, возвращающихся с работы, людей. Ещё немного и газон перейдёт сначала в пыльную обочину, а потом в лесополосу. Можно будет срезать, главное, чтобы медсестра успела покормить меня к тому времени. Через лесополосу проходят рельсы и очень неохота попадать под поезд. Слишком долго я иду собачьим ногами к цели. Держась краешком сознания там где пёс бежит по газону всей остальной частью возвращаюсь в палату. Успеваю к тому моменту, как сестра наклоняется и заглядывает мне в глаз. Приветственно моргаю ей трижды.

– Что ж, сердешный, не становится тебе лучше?

Моргаю ей в ответ дважды.

– Ишь, оптимист какой! – говорит сестра вставая и шурудя посудой в своей тележке. – А доктор вот говорит, что улучшений не замечает.

И совсем-совсем тихо добавляет:

– Отмучался бы ты уже!

Прекрасно понимаю её, но не время унывать, тем более она же не знает про то, что кроме врачей меня лечит ещё и Колдун. А уж в нём то я ни капли не сомневаюсь. Получилось тогда с ожогами, получится и сейчас. Что-то слишком много времени я провожу в больницах.

Сестра всовывает мне трубочку в рот, и я начинаю приём измельчённой пищи. В это время пёс минует обочину и начинает пересекать лесополосу.

Больничная еда по сравнению с колдуновским отваром безвкусная, почти отвратительная. Но выхода нет. Я старательно выпиваю её всю. Нужно быть благодарным. К тому же нужно много еды, чтобы было много сил, для того чтобы скорее поправиться. Колдун сказал, что всё заживёт как на собаке.

Собака в это время уже добралась до рельсов и бежит вдоль них. Хороший пёс попался – целеустремлённый. Сам бежит к цели, не отвлекается на всю эту собачью ерунду: понюхать, пописать, поискать следы. Навстречу проезжает поезд. Из окна выглядывает машинист и провожает меня взглядом.

В палате Толстяк громко вздыхает и пускает газы. Проснулся. Безобидный овощ Толстяк. Наверное он так приветствует медсестру или оно само у него так выходит, но случается каждый раз. Не менее трёх раз в день. Иногда мне кажется, что по Толстяку можно часы сверять. Но часов у меня нет, как и нет возможности проверить эту теорию. Сестра ставит мне капельницу и идёт кормить Толстяка.

Толстяк так громко всасывает пищу, что я не могу сосредоточиться и всё время возвращаюсь в палату. Связь между мной и псом становится очень слабой и устав ждать меня он засыпает, зарывшись в сухие листья в корнях какого-то дерева.

Псу снится хозяин – огромный мужик с усищами. Снятся тренировки, таскание автомобильной покрышки набитой камнями. Снятся собаки во дворе. Снится что огромный чёрный пёс, которому он неоднократно доказывал своё превосходство, улучил момент и отвоевал себе половину двора и часть парка, и теперь нужно срочно бежать показывать кто во дворе хозяин. Это какой-то невероятный бред, но всё равно в сто раз интереснее, чем смотреть в потёртый линолеум и слушать как чавкает Толстяк.

После кормёжки Толстяк ещё некоторое время взбудоражено сопит и кряхтит. Скорее всего он невероятно рад. Рад кормежке, рад этому скупому человеческому общению, рад вниманию, когда медсестра с равнодушным лицом вытирает платком ему слюни и сопли. Вытерев и убрав за Толстяком медсестра переходит к Юре.

Юра в коме поэтому его кормят быстро, – просто меняют пустую бутыль с питательным раствором на полную, проверяют как работает капельница и приборы. Потом медсестра уходит. Тушит свет, и закрывает дверь. В палату едва-едва пробивается свет через щель под дверью. До меня доходит только едва заметный его отблеск. Дыхание Толстяка становится ровным, через некоторое время он снова пускает газы. Около получаса прошло с того момента, как Толстяка начали кормить. Точно, блин, как часы. Наверное.

Еще через минуту его дыхание совсем замедляется и Толстяк засыпает. В это время где-то далеко просыпается пёс.

Он встаёт и потягивается.

Впереди ещё долгий путь.

Я перебегаю в темноте через рельсы и лечу через лесополосу. Хорошо собакам – они могут в кромешнейшей темноте видеть. Не так ясно как днём, но всё равно всё понятно. Запахи, звуки, воздух кругом всё это даёт ощущение пространства. Особенно запахи. В темноте они ощущаются совершенно по-особенному. Как будто ребёнок с длинным шарфом в руках несётся вперёд, а шарф развевается вслед за ним. И ты ухватившись маленькими зубками за его край мчишься галопом, пытаясь успеть своими пока ещё коротенькими ножками за своим человеком. И шарф заслоняет весь мир перед глазами, зато ты отлично видишь носом: и кота гонявшего клубок шерсти по полу, и бабушку вязавшую из этой шерсти этот шарф, и маму идущую на свидание, обернувшую тонкой рукой этот шарф вокруг своей прекрасной шеи. И ещё совсем молодого папу, обнимающего маму при этом уткнувшегося в её шарф прокуренными усами…

Ветер меняет своё направление, и наваждение пропадает.

Пропадает вся семья, остаётся только холод, одиночество и темнота вокруг.

Надо идти на свет. Выхожу из лесополосы на окраину микрорайона. Так, вот школа, мимо неё вдоль забора, тут на площадке обычно собираются собачники, но сейчас для них ещё рано. Чуть дальше гаражи. Ага, от них направо.

Так, двор со сгоревшим грузовиком посередине, который заменяет всем окрестным мальчишкам детскую площадку. Да и мальчишек то теперь особо не осталось. Но всё равно, сейчас нужно осторожно.

Ага! Чисто-пусто. Здесь никого нет. Ни на качелях, ни у подъезда, ни у входа в подвал. Таааак, идём в другой двор.

А вдруг они вообще не придут?

Да как не придут? Придут. Не могут они не прийти. Ну вот же! Из двора Мармешло слышны какие-то вопли. Тем лучше. Там три старых двухэтажных барака и гаражи. Народу нет, а если и есть, то только старики. Лишний никто не вмешается и не воспрепятствует. Хотя, кто что сможет сделать?

Так, что это за звук? Кто-то выходит из темноты двора мне на встречу. Кто это? По запаху не определить, ветер дует в другую сторону, да и кого я тут собираюсь узнать по запаху? Нужно подпустить идущего поближе, а самому затаиться. Нельзя спугнуть основную цель.

Справа по тропинке между гаражами и кустами сирени продирается ещё кто-то. Несколько человек. Собираются, родимые. Только кто это, блин?!

– Аркаша! – кричат из кустов тому кого я вижу и пытаюсь опознать. Из темноты вместе с запахами сирени, перегара, пота, табака, какой-то застарелой дряни, машинного масла и вонючих ног, вываливаются четверо.

– О! Гвоздь! Здорово! Здорово, пацаны! А это кто?

– Да, плясун один. Ща концерт будет давать. – говорит Гвоздь и кивает на парнишку, которого остальные двое крепко держат за шкирку. Парнишку я не успеваю разглядеть – его заслоняют.

– А потом просто давать. – добавляет Гвоздь и все дружно хохочут.

– А ты сам то куда?

– Да в ларёк за сижками.

– О! Батон, сходи с Аркашей, а то район неспокойный, вдруг обидит кто.

Они отзываются на шутку ещё одним отвратительным залпом смеха.

– И на, на пожертвования этого, купи пацанам чего-нибудь достойного. А то пляски смотреть будет неинтересно.

Хохоча они расходятся. Батон заслонявший парнишку уходит вместе с Аркашей. А Гвоздь и ещё один какой-то здоровенный амбал тащат щуплого длинноволосого во двор. Знакомый он какой-то. Где-то видел я его. Но не время.

Не время.

Воспоминания все потом. Сейчас нужно приготовиться.

Я иду вслед за ними. Чтобы их шарканье заглушало мои шаги. Как я не старался бы быть тихим, а когти всё равно клацают по асфальту. Сейчас нужно быть особенно внимательным, осторожным и незаметным. Незаметным быть тяжеловато. Белую собаку даже в темноте хорошо видно. Но когда её выбирали, меньше всего думали о маскировке. Хотя надо было. Пока я вспоминаю, видел ли я черных или серых собак такой породы, Батон останавливается и оглядывается назад.

Почуял!

Я замираю. Хорошо, что он обернулся когда меня от него скрывает куст.

– Чё там Батон?

– Пельменями как будто пахнет! – отвечает тот принюхиваясь.

– Да ну тебя в пень с твоей жратвой! Только, что же поели.

– Так это пельмешки. Домашние. Я такие за километр почую.

Про пельмешки Батон говорит так, как будто это самое дорогое, что было и есть в его жизни.

Вроде пронесло. Теперь стараюсь держаться подальше, Но они всё равно не слышат, потому что идут и переругиваются, а парнишка как будто поскуливает. Фонарей нигде нет. Но я всё равно ухожу в палисадники.

Так. Теперь нужно пройти вблизи дома, практически прижимаясь боком к стене. Таким образом прохожу до угла и прячусь за машиной. Ага, отсюда уже лучше видно.

Из двора слышны приветственные крики, невнятное какое-то бормотание, а ещё теперь сменился ветер и снова тащит перегаром, потными телами и дешёвым табаком. Откуда-то примешивается запах свежей мочи. К гаражам ходят ссать, наверное.

Так, все ли здесь?

Позиция для атаки хорошая. Обзор великолепный. Я нахожусь в темноте под машиной, а они сидят под фонарём на детской площадке. Беспечно, вальяжно, вольготно. Как будто не ждут нападения. Хотя откуда бы им ждать нападения? Самые страшные звери здесь – это они сами.

Где самый главный их дикий зверь? А! Вот же он: важно сидит в самой середине компании за деревянным столом беседки. Вокруг него суетятся другие. Усаживают напротив него парнишку.

Так, сколько их? Братюня, Гвоздь, парнишка, ага, пять, восемь, девять, вот десятый шатающейся походкой идёт от гаражей, застёгивая по пути ширинку.

Ну, раз все собрались, то нужно начинать! Траектория просчитана, у них там под фонарем всё спокойно, дорога чистая, никто ни откуда не выходит. Асфальт под лапами надёжный. Мышцы разогреты, ветер попутный. Готовимся, и ррра-аз….

И тут длинноволосый парнишка, вскакивая со скамейки взвизгивает, как девчонка – высоко-высоко. Он выкручивается из курточки, за шиворот которой его продолжает держать Батон и вылетает из беседки на детскую площадку. Туда поближе к гаражам. Но он не бежит. Он орёт, топочет ногами, но остаётся в свете фонаря. Поближе к людям. К своим, какими бы плохими они ни были. На улице прохладно, а парнишка остаётся с голым торсом, в мешковатых армейских штанах на подтяжках. У него огромные от ужаса глаза.

– Зверь! – высоко кричит он. – Там зверь! – и показывает на меня пальцем.

Ну не совсем на меня, но в темноту, где я прячусь. Вот паскуда, сорвал всю внезапность! Порву вторым после Братюни!

Шайка-лейка недоумённо смотрит на парнишку, а потом медленно вся переводит взгляды туда, куда он указывает. Пока в их глазах есть кроха недоверия и нотка сарказма, пока их рты изогнуты в презрительных улыбках – самое время атаковать.

Хотя бы потому, что их глаза устремлены в одну точку и все они на одной волне. Лучшего момента не будет!

Рывок. Разбег. Прыжок. И вот я весь такой великолепный, белой пулей мгновенно пересекаю двор, влетаю в свет фонаря и оттолкнувшись от земли совершаю лёгкий прыжок. Приземляюсь на стол, в самый центр компашки.

Похоже панический ужас парнишки передался видавшим виды хулиганам, потому что за всё это время ни один из них даже не двинулся. Оцепенели. Это мне на руку.

Братюня сидит на скамейке в самом центре и из его пальцев медленно выпадает сигарета. Медленно катятся по столу сбитые мной бутылки. Но пока рты людей медленно раскрываются, собачьи когти упираются в потёртые доски стола. Всё тело напрягается, и пока Братюня не поднял руку, чтобы закрыться ею от нападения, я делаю стремительный прыжок вперёд.

Ррррам-кдыххха.

Фонтаном бъет кровища из горла Братюни, и пока он ватными руками пытается прикрыть вырванную с куском мяса артерию я уже прыгаю на следующего.

Кровь, кровушка, кровища!

Вена, крик, укус, рывок, ещё рывок, хрип, кровь, следующий. Снова вена, укус, рывок, хрип. Вот кто-то очухался и достаёт нож. Медлить нельзя! Кидаюсь в ноги. Прохожу под правой рукой, которая только начинает совершать замах. Резкий поворот вокруг корпуса и мои зубы надёжно фиксируют запястье.

О как взвыл!

Сжимаю челюсти. Хруст костей. Всю массу своего небольшого тельца вкладываю в рывок. Человек замолкает и падает. Видимо от боли потерял сознание.

Следующий!

Пока я расправлялся с этим остальные, видимо, очнувшись от оцепенения пытаются бежать. Это у них не очень-то получается на ватных ногах.

Зверь своё дело знает! Никто не уйдёт от возмездия!

В воздухе пахнет страхом, свежим мясом и кровью. Это заставляет и без того бешено колотящееся сердце биться ещё быстрее и громче. Следующего человека я нагоняю на выходе из двора. Прыгаю ему на спину и пока мы летим к земле прокусываю артерию на шее. Рывок – кусок мяса отдельно – человек отдельно. Во рту приятный солёный вкус. Свежая кровушка. Но возле гаражей ещё трое – нужно бежать туда. Мягкий песочек детской площадки приятно трёт подушки лап, когда я разворачиваюсь для прыжка…

…Толстяк закашливается.

Блин! Да как же не вовремя!

Толстяк пытается ворочаться и оглушительно выпускает газы.

Так. Не отвлекаться! Сосредоточиться! Сосредоточиться!

Толстяк, что-то хрипит.

Да, ты чего, Толстый? Там у меня месть всей жизни, а ты тут пердишь!

Но сейчас Толстяк хрипит как-то особенно долго, потом снова выпускает газы, выдыхает и в комнате становится невыносимо тихо. И как будто ещё темнее.

Толстяк! Погоди! Не уходи, Толстяк!

Колдун, с позволения врачей, читает над Толстяком молитву. В это время даже медсёстры перестают деловито сновать по палате и стоят в почтенном молчании.

Когда Толстяка увозят Колдун садится на стул передо мной, где он обычно сидит и тяжело вздыхает. Он долго молчит, так долго, что мне начинает казаться, что он тоже умер.

От горя.

Сколько я ни прислушиваюсь я не могу уловить его дыхания. В тот момент, когда я уже готов отчаяться, он наконец-то вздыхает.

– Он умер счастливым. – говорит Колдун. – Да, да. В это трудно поверить. Но это была и его месть тоже. Не только твоя. Не помнишь его? А он тебя вспомнил… Вроде. И его брат тебя, наверняка, знает. У нас же небольшой городок то.

Вот это новости! Где-то я пересекался с Толстяком и его братом ещё до того как в третий и окончательный раз угодить в больницу. Колдун прав – городок у нас небольшой, не удивительно, что мы можем быть знакомы. Может быть даже я и узнал бы Толстяка если бы увидел его хотя бы. А то я всё время пока здесь – кроме пола ничего и не видел. Я не знаю даже настолько ли Толстяк был толстый, как я его себе представлял.

Кажется, что вся жизнь так и пройдет лицом вниз на больничной койке. И тут же она кончится. А какие ещё могут быть варианты, когда у тебя отказал спинной мозг и теперь ты весь парализованный, и даже пальцем двинуть не можешь.

Колдун снова вздыхает и говорит:

– Ладно, отдохни пару дней. Найдём тебе нового проводника.

Я не устал, Колдун. Совсем не устал.

В обед мне снится сон, что я опять пёс. Но я знаю, что это сон. Потому что теперь я уже умею отличать сны от путешествий. Все сны начинаются одинаково. С тропинки.

Я бегу по тропинке и выбегаю на кукурузное поле. Я большой и добрый пёс – играю в кукурузном поле с маленьким мальчиком. Я не даю ему упасть в обрыв. Он говорит мне: «Спасибо тебе за поддержку, брат!»

И теперь во сне я большой человек, а это мой младший брат. И теперь он говорит мне: «Я буду помнить тебя всегда, брат!»

Это тощий длинноволосый парень, с голым торсом и в армейских штанах с подтяжками. Он держит пса двумя руками за нижнюю челюсть. Он целует пса в нос, а тот облизывает солёным языком лицо человека, оставляя на нём кровавые следы. А после, храня тепло его ладоней на челюсти, несётся сквозь холодный летний вечер к гаражам, добивать тех, кто ещё остался в живых.

Я вижу, то, что видел Толстяк в последние мгновения своей жизни.

Я вижу это потому, что он хотел, чтобы я это увидел.

– У вас есть дети? – спрашивает она.

И я на секунду замираю.

После той аварии с джипом я долго ещё лежу в больнице, но потом всё-таки понемногу иду на поправку. Хромой, обожженный, полуслепой и полуглухой долго не могу найти работу. Мыкаюсь по каким-то социальным центрам, выбиваю пособия. Но нигде меня не берут. Руки гнутся плохо, ноги не ходят, глаза видят кое-как.

Колдун устраивает меня на автозаправочную станцию. Совсем крохотную с тремя колонками. На окраине города. За ней начинается пустырь. Сюда заезжают в основном постоянные клиенты. Их не очень много. Так что два хромых и увечных вполне справляются с тем, чтобы их заправить.

Каждую среду и субботу сюда приезжает она.

Сначала в беспросветной серости появляется маленькая искорка. Потом появляется свет. Потом цвет. И этот цвет красный. Красный цвет ниточки на её левой руке. Она нетерпеливо поправляет этой рукой волосы и кажется уже жалея о том, что завела этот разговор повторяет свой вопрос:

– У вас есть дети?

Она смотрит на меня прищурившись. Маленькая и упрямая она протягивает мне руку. В руке мелочь. Несколько звенящих монет. Лишними они не будут, но и погоды не сделают. Опять же правилами это строго регламентировано. Я моргаю, отворачиваюсь, как будто не выдержав её взгляда, подхватываю ведро и уношу его на станцию. Со станции я делаю два шага и берусь за заправочный пистолет. Сейчас уже, сейчас заправка закончится. Я это знаю, потому что она всегда заправляет одинаковое количество топлива. Она обходит свою машину сзади и снова смотрит на меня:

– Мальчик или девочка?

Я киваю. В последнее время в этой далёкой жизни слова даются мне всё труднее

– Девочка? – переспрашивает она

Я киваю ещё раз. Невольная полуулыбка пробегает по моим губам, она перехватывает её и тоже слегка улыбается.

– Купите ей мороженное. – мягко говорит она и кладёт монеты на полку заправочного автомата.

– Спасибо! – говорит она, когда я вынимаю пистолет из бака и начинаю завинчивать крышку. Я снова киваю ей головой. Она хлопает дверью и уезжает.

Выезжая с заправки она пропускает машины идущие по главной. Она сосредоточена и строга. Она закидывает за ухо волосы. В какой-то момент, пока она поднимает руку, ослепительно сверкает черепашка на её левом запястье. С виду самая обычная медная черепашка в окружении двух бусин надетых на красную ниточку.

Она приезжает всегда в одно и то же время. В одни и те же дни недели. В среду в обед и рано утром в субботу. У неё всегда чистая машина и улыбка на лице.

В субботу на заднем сидении у неё лежит какая-нибудь игрушка, в среду папка с документами. Раз в три месяца она розовая. Два раза в месяц голубая, всё остальное время, это разные папки всех оттенков зелёного.