Собрание сочинений. 1 том

6

Штрафники шли к фронту, и фронт шел им навстречу. Арсений, не служивший в армии и не знавший ничего, что касается ее порядков и организации, все равно понимал, что вот эта толпа безразличных в основном и деморализованных людей ни при каких обстоятельствах не будет боевой единицей. Уголовники верховодили и здесь, как в лагере, командиры не появлялись, и откровенных столкновений, драки и резни удавалось избежать только потому, что политические держались дружно. Кормили один раз в день, тут же, у котла с кашей, выдавали сухари и соленую рыбу, все съедалось в один присест, и в пути сохло в горле, у колодцев и родничков ругались и толкались. Арсений ни во что не вмешивался, держался особняком, среди полутора сотен мужиков, одетых в бэушную солдатскую форму, непростиранную, со следами крови и пугающими дырками от пуль и осколков, несложно затеряться, но внимание к себе он замечал.

На ночном привале подсел конопатый паренек с раздвоенной после драки верхней губой, худой и шелудивый, чем вызвал отвращение Арсения.

– Мне велено переговорить с тобой, чтобы ты от стаи не отбивался. – Парень щурился и шепелявил – пару зубов при том ударе он все-таки потерял. – Пахан велел подойти, когда все угнездятся. Понял?

Арсения мелко колотил гнев, но он ответил спокойно:

– Не пойду. Так и скажи: один я, один и останусь.

Парень усмехнулся:

– Ты хоть знаешь, о ком базаришь? Ему тебя пришить – раз плюнуть. Да мне же прикажет, и мамкнуть не успеть.

– Кончен разговор. – Арсений тяжело поднялся: три дня пешего перехода и бескормица вымотали его окончательно. – Вали отсюда и успокой своего пахана: под него не лягу.

– Ладно, мое дело – сторона. – Визитер неохотно встал. – Я ему скажу, что ты завтра подойдешь для личной беседы. – Он криво усмехнулся. – Не буду себе ночь портить дурными вестями, пахан кодлу сбивает, чтобы на передовую в боевой готовности прийти, так что маракуй, пока время есть.

Арсений взял котелок и пошел к реке, пить сильно хотелось, да и пустой желудок водой наполнить, все меньше сосет. В десяти шагах остановил часовой, лязгнул затвором.

– К реке за водой можно?

Солдат подошел ближе:

– Принеси и мне котелок, больно пить хочется. Только не вздумай бежать, пуля догонит.

Арсений промолчал, подошел к берегу. От воды несло запахи речной зелени, квакали лягушки, белели в темноте не плотно закрывшиеся кувшинки. С правой стороны мрачной серой стеной стоял камыш, слева плес, мелководье, утки спят, положив головки под крыло. Как мирно! Как прекрасна жизнь! А что он? В кампании человеческих отбросов идет на верную смерть. Нет, он не раскаивался, что вызвался добровольцем, он всегда помнил слова генерала Невелина, что лучше погибнуть в бою, чем гнить в бараках, и даже сейчас соглашался с ними, но как глупо складывалась жизнь! Только несколько дней из сорока с лишним лет виделись ему светлыми, солнечными. Лицо Анастасии, девическое, почти детское, с капризной губкой и озорными глазищами, и строгое, страдающее, взрослое в проеме полутемного вагона, всегда было с ним. Он жил этим образом, стараясь не вспоминать о Лиде, о девочке с родинкой за ушком, он понимал, что виноват перед ними, но уйти в ту жизнь уже никогда не сможет. Да и доведется ли делать выбор, даст ли суровая судьба шанс остаться в живых? Лучше не думать об этом, он привык готовиться к худшему и почти никогда не ошибался.

Солдат проворчал, почему так долго, и жадно припал к котелку. Арсений заметил человека на полпути к кострам, тот явно старался быть незамеченным. «По мою душу… Может, вернуться к часовому…?». Арсений подавил страх и пошел навстречу.

– Чернухин, подойдите сюда, здесь света от костров меньше.

Арсений присел на корточки и приложился к котелку. Вода была теплой и пахла тиной, но он не замечал, пил крупными глотками, выигрывая время, чтобы унять противную дрожь.

– Моя фамилия Штепель, генерал Невелин просил за вами присмотреть и помочь, в случае необходимости. Знаем, что к вам подходили уголовники, знаем, что вы отказались участвовать в провокации. Потому предлагаю присоединиться к нашей кампании, политические, как вы заметили, держатся дружно. Одного вас уберут. Что скажете?

Арсений молчал. Он не разделял взглядов этих романтиков от революции и не верил в их завтрашний день, ему противны были заверения в неизбежности грядущего счастья всего человечества, которыми они завершали все ночные дискуссии в бараке, но выбора нет, и ему придется примкнуть к политическим. Да и статьями они родственники, так что все логично.

– О какой провокации вы говорили?

– Уголовники рассчитывают получить оружие и воспользоваться им для освобождения.

– Это же полный бред, какое освобождение, нас даже безоружных охраняют автоматчики.

– Они думают уйти за линию фронта. Мы решили предупредить командование. Как вы считаете?

Арсений невольно улыбнулся:

– Странные вы люди… Неужели военные столь наивны, что позволят вооруженным уголовникам вести себя, как им хочется? Мы с вами в штрафной команде, ничего не изменилось, и в бой мы пойдем при усиленном сопровождении, не исключаю, что вообще без оружия.

Штепель, видимо, был озадачен:

– Полагаю, такое невозможно, оружие выдадут, как иначе? Мы же просились на фронт воевать, а не…

Он не смог найти нужного слова и замолчал.

– Спасибо вам за заботу, господин Штепель, я вашим предложением воспользуюсь. – Он поднятой рукой остановил метнувшегося собеседника: тот явно хотел возразить против господина. – Сейчас же подойду к вашему костру, но о докладе начальству советую подумать, вы же знаете, что они с уголовниками быстро находят общий язык, когда дело касается вас. Извините, я пойду, очень хочется спать.

К обеду следующего дня колонна вышла в расположение воинского подразделения, солдаты настороженно смотрели на разномастную толпу грязных и заросших щетиной мужиков. Зэков накормили в сторонке, построили, провели перекличку. Рослый молодой мужчина в солдатской гимнастерке без погон, в офицерском галифе и хромовых сапогах, светловолосый, гладко выбритый, встал перед строем:

– Я назначен командиром отдельной штрафной роты, так называется наше подразделение. Моя фамилия Шорохов. Звания нет, обращаться по должности. К вечеру назначу командиров взводов, а сейчас всем отдыхать.

Арсений бросил свой мешок в тени чахлой березки и лег на спину. Безысходность и неотвратимость чего-то страшного угнетали его. Прошел слух, что завтра роту могут бросить в бой. Ничего странного, товарищи командиры, конечно, не знают, да и знать не хотят, что очень многие из вновь прибывших, как и Чернухин, не держали в руках винтовку, для них это не важно, у них свой взгляд на полторы сотни вчерашних заключенных, пожелавших пойти на защиту своей Родины. Они не дадут себе труда разобраться и развести по разным сторонам отъявленных уголовников, готовых ударить в спину и уйти за линию фронта, и таких, как Штепель и его товарищи, искренне уверенных, что их участие на фронтах поможет стране, партии и народу. Странные люди, но Чернухин был удивлен их доброжелательным приемом: Штепель назвал его товарищем генерала Невелина, и Арсений не стал возражать. Потом ему объяснили, что все политические объединены в партийную организацию ВКП (б), руководит ею товарищ Головачев, до ареста был секретарем обкома, из рабочих, убежденный большевик.

– Насколько я осведомлен, вы в партии не состояли, – сказал Головачев. – Но рекомендация генерала дорогого стоит, потому мы считаем вас своим. Вы не возражаете? Хорошо. Товарищи, нам следует просить командира роты, чтобы нас объединили в один взвод. Я бы не хотел идти в бой рядом с уголовником.

Партийного лидера поддержали, и Арсений не стал вмешиваться со своими рассуждениями, что ротный командир постарается разбавить стройные идейные ряды ненадежными элементами. Так и случилось. Когда зачитали повзводные списки, партийцы почти равными долями оказались во всех трех подразделениях. Возмущенный Головачев подошел к Шорохову:

– Разрешите, товарищ командир роты?

– Разрешаю, но товарищей тут нет. Говорите суть.

– Мы хотели бы создать отдельный взвод бывших политических.

– Что еще?

– Больше ничего, – растерялся Головачев.

– И на том спасибо. Запомните: приказы командира не обсуждаются. Мы все здесь одной породы, штрафники, люди вне закона, никаких различий по чинам и званиям. Почему я должен вам это разъяснять? Вы не служили? До ареста кем были?

– Секретарем обкома партии.

– Я месяц назад полком командовал. А, возможно, завтра пойду с вами в атаку впереди танков, без артподготовки. Вот так, товарищ секретарь. Рота должна выполнить задачу, и она выполнит или погибнет. Все, идите, я и без того много вам наговорил.

Ранним утром, еще до рассвета, всех потихоньку подняли, кое-как построили. Ротный дождался относительного порядка.

– Рота, слушать внимательно! В двух километрах деревня, которую нам предстоит взять. В деревне до роты немцев. Пойдем тихо, первый взвод прямо по дороге, второй слева, третий обходит справа. Взводные установку получили. К восходу солнца объект должен быть нашим. Для всех вас это первый бой, потому проявляйте мужество и хитрость, по возможности. И еще. Только вперед, за трусость расстрел на месте. Назад не советую, нас прикрывают автоматчики СМЕРШа. Все. Выдать оружие!

Из кузова полуторки солдаты совали в толпу винтовки, рядом старшина давал по пригоршне патронов. Арсений отошел в сторону, дернул затвор и вставил патрон.

– Разобрался? Меня товарищи попросили быть с вами. – Молодой мужчина, Арсений видел его среди политических, тоже обихаживал винтовку. – Взводный у нас военный человек, пойдемте, он просил собраться.

У полуторки поднялся шум, винтовок не хватило, почти половина штрафников осталась без оружия. Рябой, знакомый Чернухина, суетился и кричал:

– Беспредел! Я не кабан из пригончика, чтобы на забой идти! Ротный, не пойду без ружья!

Ротный рявкнул:

– Прекратить вой! Приготовиться к броску! Пойдем легкой рысью, и чтоб тихо! Безоружные винтовку добудут в бою. Пошли!

Быстрым шагом, а потом и трусцой направились в сторону деревни. Рябой пристроился рядом с Чернухиным, бежал тяжело, сипя прокуренными легкими.

– Ты не боись…, не трону…, ждать буду…, когда тебя убьют…, винтовку захвачу, – переводя дыхание, выговорил он.

Арсений плюнул и прибавил шаг, но скоро вся цепь остановилась. «Идти тихо, впереди посты».

Странное дело, но Арсений так и не мог принять как реальность, что он идет в бой, что в руках у него оружие, которым он должен убить человека, что стоит ему чуть ошибиться, и тот убьет его. Как все просто! Он мог бы признаться себе, что никогда не нажмет на крючок винтовки, не сможет, потому что не знает за собой такого права, и пусть тот, что напротив, берет его на мушку, пусть стреляет – его жизнь уже ничего не стоит, даже этого выстрела. Он шел навстречу бою, не ощущая тех, кто рядом, шел один и в этот раз, как почти всегда в жизни.

Раздалась густая стрельба впереди, яркая ракета неожиданным солнцем взошла над деревенской околицей, неуместное «ура» пронеслось по рядам, цепь радостно рванулась навстречу огню. Арсений видел, как упал рябой напарник, упал неловко, лицом вниз, подвернув под себя безоружные руки, в рассветных сумерках видел вспышки выстрелов от деревни, бежал, не пригибаясь и не поднимая винтовки.

Все закончилось как-то неожиданно, немцев в деревне не оказалось, стреляли солдаты передового охранения, которые не стали ввязываться и умчались на трех мотоциклах. Ротный собрал командиров взводов и приказал на всякий случай окапываться, потому что противник даже столь незначительного прорыва не простит и ударит, а команды возвращаться нет и не будет.

Арсений копал влажную глину, укладывая по краям окопа пласт за пластом, рядом устраивал окопчик Головачев, рукав его гимнастерки побурел от крови.

– Вы ранены?

– Зацепило чуть, а забинтовать нечем, рубашку порвал, только все равно мокнет.

У Арсения в мешке лежал перевязочный пакет, вчера солдатик молодой дал, сказал, что без того в атаки не ходят. Головачев снял гимнастерку, сдернул пропитанный кровью обрывок рубахи, Арсений протер рану и туго перевязал.

Из тыла подъехала машина, какой-то офицер громко кричал на ротного, ветерком доносило только «прохлаждаетесь», «противник прет», потом объявили переход на новое место.

– Командир, а ямку эту я за каким хреном рыл? – сидя на корточках перед почти готовым окопчиком, пенял взводному пожилой грузноватый уголовник по кличке Милый. – Или мне с собой ее взять?

– Не тоскуй, Милый, в случае чего мы тебе еще лучше ямку выроем, – успокоил взводный давнего товарища по отсидке. – Поспешай, братва, ротный матом кроет.

Предстояло пройти три километра лесами в направлении какого-то важного шоссе, там мост через реку, и ожидается танковый прорыв.

Вот тут и увидел Чернухин войну во всей страшной силе ее борьбы со всем живым, в ее способности спрессовывать время и обозначать миг между бытием и отлетом души. Многотонные громады танков неудержимо неслись на людей, бестолково пытавшихся зарываться в землю, стрелять из винтовок и бежать, обезумев от ужаса. Танки настигали метущихся, сбивали их и наматывали на гусеницы.

Несколько человек добежали до леса, танки, кружнув по поляне, выровнялись в колонну и пошли дальше. Арсений сел на поваленное дерево, его вырвало густой тягучей слюной. После минутного забытья огляделся: два десятка штрафников одинаково безучастно чего-то ждали. Один поднялся, держа винтовку за ствол, как палку:

– Пошли, после танков пехота пойдет, добьют.

Смершевец говорил с ним минут пятнадцать, не больше, конвоир отвел к группе таких же, как и он, неприкаянных и никому не нужных. Среди оставшихся в живых Арсений не увидел ни одного знакомого. Еще через час их отправили на правый фланг, где формировался штрафной батальон – так сказал старший конвоя. Батальон несколько дней готовился к боям: разжалованные офицеры учили работать с гранатами против танков.

– Ну, братва, наши дела даже хреновыми не назвать, – размышлял сухопарый мужик с синяком под глазом. – Я видел, как ребята брали инкассаторскую машину, так то тычинка и пестик против танка. Вот ты посмотри, – он обратился к Чернухину, – я с танком знаком по картинкам, а мне на него с гранатой. Конечно, я полезу, потому что автоматчики сзади могут хорошо подтолкнуть, но в чем фокус? Я его подобью, но уже не жилец, они же меня кончат, или те, или эти, если назад поползу. Вот и вопрос: получу гранаты, и куда? Тычинка и пестик, другого выхода нет.

Чернухин будто у него комара на лбу убил, наклонился:

– Не брякай языком!

– Так я же в целом…

И они пошли на площадку, где стояла крестьянская телега, взятая в соседней деревне. Телега понималась как вражеский танк, и мужики на полном серьезе швыряли в нее гранатные болванки. Дважды еще смерть отталкивала Арсения, отказывалась принять его жертву, когда при отражении танковой атаки его граната не взорвалась, он упал вниз лицом, ждал взрыва, а его не было, и танк проскочил над ним, обдав дымом, пылью и грохотом. И потом еще, при безумной дневной атаке в полный рост, они бежали полем нескошенной ржи, бежали на верную гибель, но появившиеся сбоку советские танки накрыли окопы противника, и остатки штрафбата нечаянно остались жить.

Его ранило при авиационном налете, батальон доедал кашу, когда появились три штурмовика, они и прошли только раз, сбросив по одной бомбе и полоснув пулеметными очередями, а наработали много. Начальник полковой разведки орал потом на комбата, что на него штрафников не напасешься. Арсений этого не слышал, его в ту минуту оперировали в полевом госпитале. Осколок, вынутый из плеча, хирург ему показал потом, сказав, что сохранит, органы могут проверить, не самострел ли штрафничок.

7

На распределительном пункте после ранения Арсений Чернухин получил назначение в минометную роту. Офицер, посмотрев его бумаги, улыбнулся:

– Хотел тебя напугать, что минометчики под самым боком у противника работают, да, похоже, ты из пуганых. За что попал в штрафбат?

– Добровольцем, командир.

– Ну, ты Ваньку-то не валяй, я от души интересуюсь.

– Добровольно, из лагеря я.

– По какой статье сидел?

– По той самой.

– А ранение в плечо не самострел?

– Уже проверили, был бы самострел, не говорил бы с вами.

– Это мы уточним. – Особист крутнул ручку аппарата: – Барышня, дай мне тринадцатого. Тринадцатый? Чернухина из штрафбата кто оперировал? Ты? Назови фамилию. Понял. У него пулевое ранение? И пуля, случаем, не соседа по нарам? Осколочное? Точно? Смотри, я проверю, головой отвечаешь, если он самострел.

Положил трубку, лениво повернулся к Арсению:

– Все нормально. Вас тут трое уже, сейчас в полк полуторка пойдет, на ней доскочите. Явку вашу пусть командир роты мне отзвонит. Давай следующего.

В кузове полуторки лежал с десяток ящиков, Арсений присмотрелся – мины. Стало жутковато, в последнем бою на его глазах троих ребят миной разорвало.

– Не боись, – успокоил попутчик, спокойный верзила с перевязанной головой, – они безвредны, пока не на боевом взводе, хоть в городки ими играй.

– Ты тоже из госпиталя, голова перевязана?

– Не доехал, сбежал, в медсанбате кровь остановили, мне и полегчало. А раз так – нахрена я поеду в госпиталь, проваляюсь там, а наши уйдут, как я потом без родной минометной роты?

Чернухин с интересом смотрел на этого странного человека, который госпиталю и паре недель отдыха от войны предпочел побег из медсанбата и возвращение в родную, как он выразился, роту.

– Тебя же в голову ранило, не в задницу, нельзя так несерьезно относиться к себе. А если рана откроется?

Тот махнул рукой:

– Чему открываться, осколком чиркнуло и какой-то сосуд с кровью подрезало, вот из меня и хлестало, как из барана, до самого санбата. А зашили, и все кончилось. Ты к минометчикам? Айда к нам, у нас старшина толковый и командир хороший, не прогадаешь.

Чернухин отмолчался. Он уже несколько дней наслаждался пусть относительной, но свободой, когда за спиной нет солдата с автоматом, хочешь есть – развязывай сидор или подговаривайся к ближайшей кухонной обслуге, хочешь полежать – шинель под бочок и лежи. Людей на пункте скопилось много, так что два дня в никуда – это великое дело после восьми лет лагерей и трех страшных атак в штрафном батальоне.

Минометная рота, в которую направили Арсения, находилась на отдыхе после боев. Чуть в стороне, на высотке, он заметил большой крест, скрепленный из неошкуренных березовых концов.

Диковата была эта тишина и березы, все в зелени листьев, и немятая трава, веселая и беззаботная, какие-то птички в верхушках деревьев шустрят, щебечут, и вроде тут войны нет и не было, только вот братская могила…

– Ребята наши похоронены, которые тут погибли в последнем бою, – старшина роты, подбежавший к машине, у вновь прибывших взял документы. – А пока ящики разгружайте, чего стоять?

Знакомый голос у старшины, и лицо вроде знакомое, но не вспомнил Чернухин, схватился за ящик. Он взмок, пока снимали и относили в сторону тяжелые снаряды. Кормежка в штрафбате мало чем отличалась от лагерной, только перед самым его ранением выяснилось, что тушенку всю забирал себе комсостав. Да и ранение, хоть и легкое, тоже здоровья не прибавило. Верзила засмеялся:

– Ничего, с нашим старшиной привыкнешь, он суровый мужик, но добрый, в обиду не даст.

«Добрый» окликнул:

– Мымрин, ты какой документ мне подсунул? Где бумага из санбата?

– Нету у меня, старшина, такой бумаги, сбежал я оттуда.

– Вот всегда ты такой, Мымрин, неловкий, всегда у тебя все не как у людей. А ты, Чернухин, что можешь? Миномет обслуживать можешь?

– Я его первый раз вижу, граж… – он осекся, быстро поправился: – Товарищ старшина.

Старшина с сочувствием на него посмотрел:

– Ранение в плечо? Ты ведь мины подавать не сможешь? Куда тебя определить, или пусть ротный думает? – Он еще раз взглянул на новичка. – Арсений, Господи, это же ты!

Чернухин тоже узнал:

– Тима!

– Арсений!

Обнялись, Кузин смахнул слезу:

– Ничего не спрашиваю, ночью поговорим, а пока надо тебя определить.

Арсений пожал плечами, за последние годы он научился совершенно безразлично относиться к завтрашнему дню, зная, что от него самого ничто не зависит, потому полагался на судьбу. Вот и сейчас он пожал плечами: решайте, граждане начальники, а вчерашний зэк Чернухин пойдет, куда вы прикажете.

– Обожди, – старшина приподнял ладонь, – кажись, придумал. Кныш! Подойди сюда. Возьми этого мужика к себе, все равно у тебя заряжающего убило. Не спрашивай, он миномета в глаза не видел. Потренируйся с ним, только имей в виду, плечо у него изу-вечено. По моим данным, с недельку простоим, так что не теряй время.

Кныш, молодой сухопарый паренек лет двадцати, щеголеват, насколько позволяет обстановка, с медальками на гимнастерке, осмотрел Арсения быстрым взглядом.

– Это который из штрафников? Других нет, старшина?

– А чем я вам не нравлюсь? – спросил Арсений.

– Биографией не нравитесь. Пошли ко мне.

Кныш смастерил обширный шалаш, на земле кошма, на колышках котелки сохнут. Арсений сглотнул слюну: со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, Кныш уловил, улыбнулся:

– Садись на это полено, я мигом к повару сбегаю.

Принес котелок каши с тушенкой, котелок кипятка. Арсений начал есть степенно, не выказывая унизительного голода. Кныш и это заметил:

– Ты не стесняйся, я неловко брякнул насчет штрафбата. Меня Василий зовут, ты Арсений, это мне старшина сказал. А ты знаешь, что ваш батальон на правом фланге третьего дня полег?

Арсений поставил котелок.

– Был слух, что нас могут через минное поле погнать, потому что наступать надо, а он разминировать не дает. Был слух… Но меня ранило две недели назад.

– Ты как туда попал?

– Через знакомого из органов.

Кныш понимающе кивнул:

– А родиной ты откуда?

Арсений засмеялся:

– О моей родине лучше не вспоминать, а то опять в штрафбат вернусь. За Уралом, в Ишиме долго жил, потом переехал в деревню, Селезнева называется.

Кныш аж привстал:

– Не Зареченского ли района?

– Да, так.

– Земляки мы с тобой, я вакоринский, деревня такая на горе.

– Извини, не бывал. А про Форина что-нибудь слышал?

– Знаю, что был такой начальник милиции, потом в области работал, когда я в армию уходил. Старшина тоже наш земляк.

– Мы знакомы.

– Вот и хорошо. Отдыхай, я пока по комсомольским делам в батальон сбегаю.

Арсений прилег на кошму. Он очень устал за последние дни, особисты долго решали, отправить зэка в армию или вернуть в штрафбат. Если бы не пожилой комиссар, который за него заступился, погиб бы безвестно на том минном поле. А тут вот встретил Тиму, еще земляка, вечером Тима что-то расскажет о Лиде и дочке, только дождаться. Он не заметил, как уснул, впервые за последние годы привиделась дочка, маленькая, какая осталась в памяти, только говорила она голосом Княжны, а что – он не мог понять. Одно только дошло: «Ничего не бойся, я люблю тебя, я тебя дождусь».

Кныш легонько пошевелил его за колено:

– Вставай, старшина зовет. Что за слово ты сейчас говорил во сне?

Арсений еще слышал родной голос и не понимал Кныша.

– Ладно, иди, потом расскажешь.

Кузин стоял около кухни с полными котелками каши. Они молча прошли к землянке командира роты, который со взводными остался ночевать в батальоне, отдав приказания старшине по телефону. Сели на короткие чурбаки около снарядного ящика, накрытого плащ-палаткой.

– Водки я не взял, знаю, что не принимаешь. Значит, настиг тебя Форин?

– Через полгода. К его обвинениям в антисоветской пропаганде присовокупили мое свердловское задержание, и хотя никаких доказательств не было, тройка на всякий случай определила пять лет, потом еще пять добавили в лагере, заступился за французов, какие-то интернационалисты, слетелись в Россию, как мотыльки на свечу, их всех прибрали. Мои там как?

Тимофей поднял глаза:

– Лиду ты должен простить, с Фориным у неё больше ничего не было, а в тот раз она действительно ради тебя пала, Бог тому свидетель. К весне я съездил за Анной, привез ее, по дороге остановились в Свердловске, нашел маленькую церковь, батюшке все объяснил, оба исповедовали грехи свои, и он нас обвенчал. За лето избушку поставил, недалеко от твоих, помогали Лиде по хозяйству, по ее поручению ездил к каким-то евреям, прости Господи, деньги они давали. Лида говорила, что это твои деньги, иначе бы я не пошел. Девочка твоя выросла, невеста уже. Погоди! – Он развязал мешок, достал толстую книжку и вынул из нее фотокарточку: – Вот, обе твои красавицы, перед самой войной снялись. Я взял на всякий случай, думаю, Бог все видит, возьмет и сведет нас на войне.

Арсений при свете фонаря вглядывался в родное лицо дочери, совсем взрослой, по его породе высокой и статной, женщина рядом была ему чужой, ничто не шелохнулось в душе при взгляде на нее. Что же происходит с человеком, почему девочка, лицо которой он увидел, как только вошел в сознание после нескольких суток тифозной безнадежности, когда уже и сама Евдокия, только что схоронившая сына, была готова к новым сборам и хлопотам, лицо, показавшееся ему красивым и светлым настолько, что он потерял все в своей памяти, а она заменила ему грезы и фантазии – почему лицо это на фотографии через пятнадцать лет не вызывает в нем ничего из тех чувств, которые обуревали его в часы уединения с нею, когда новая мама уходила на работу, оставляя выздоравливающего приемыша на дочку свою Лиду? Он вспомнил сейчас, как они признались маме, что любят друг друга и хотят пожениться. Не желая глубины воспоминаний, размягчающих сердце, он стряхнул прошлое и вернулся в землянку.

– Спасибо тебе, Тимофей. Я не могу судить Лиду, потому что не был ей настоящим мужем, а только материальными воспоможениями не заменишь живого отца и мужа. Дочь дорога мне, но она совсем не знает отца, и часто спрашиваю себя: не одно ли имя ее люблю я в ней, вот в чем вопрос.

– Скажу тебе, как и раньше говорил: веры в тебе нет, вот и мучают тебя бесы, прости Господи! Ладно, про семью мы потом, сейчас – как ты сам себя чувствуешь? Минометчик в бою устает хуже пахаря на поле, наводчиком бы тебе навостриться, там не надо физически. Плечо болит?

– Боли нет, но всякое движение отдается.

Утром ротный привез новое пополнение, в основном молодежь, но были и повоевавшие, после лечения. Дал команду сформировать расчеты с резервом, чтобы в случае выхода из строя кого-то в бою миномет не молчал. Учились копать гнезда для миномета, щели укрытия и ходы сообщений. Привыкали к минам, протирали их от заводской смазки, бывалые солдаты обращались с ними, как с дровами, чем вводили молодежь в ужас. Кныш был поражен, насколько быстро и правильно усвоил новичок науку наводчика, он выдавал команды, а Чернухин устанавливал прицел. Василий глянет – все правильно, однажды даже спросил:

– Чернухин, по-моему, ты минометное дело изучал. Не соврешь?

– Нет, не изучал, но мне знакомы общие принципы работы подобных систем наведения, теоретически.

Кныш посмотрел на него с непониманием:

– Откуда? В Селезнево тебе их преподавали, что ли?

– Конечно, нет, но в лагере со мной сидел генерал один, артиллерист, его фамилия Невелин, вот он мне кое-что рассказывал.

Кныш аж подскочил:

– Чернухин, генерал Невелин – командир нашей дивизии, ты знал об этом?

– В штрафбате такими мелочами не интересуются.

После недели отдыха и переформирования рота заняла отведенные ей позиции. Днем командиры изучали обстановку, противник на этом участке притих, окопался, мужики шутили, не зимовать ли собрались фашисты в благодатных райских местах. Шутили, но все понимали, что бои тут будут нешуточные, потому ночью тихо, чтоб даже сосед не слышал, поползли навстречу врагу, на передний край, под самый нос фашистам. Такова задача мелкокалиберных минометчиков, такова их участь, потому столько потерь, если любой ценой надо обеспечить прорыв пехоты.

Мягкую податливую землю копали лежа, устанавливали минометы-стволы на плиты, еще там, в лесу, ротный напомнил: брякнул металлом – прощайся с жизнью, потому что противник тоже не всегда спит, и на звук ударит из пулемета, а то и миномета. Тут тебе и конец.

– А сколько до противника? – спросил Чернухин Василия.

– Как угадаешь, метров триста.

– Так близко?

– Хорошо. Триста пятьдесят. – Кныш рассмеялся.

Они удачно установили свой миномет, подтянули ящики со снарядами. Ударят все по сигналу трех красных ракет, когда он будет – солдатам неизвестно, потому спешка, потому пот и сердце навылет. Кныш опытный, знает по отдельным звукам, что все ребята управились и готовы к атаке. Арсения бил озноб не страха, а ожидания, неизвестности. И вот три ракеты разом, и они еще сгореть не успели, как сотни стволов ударили залпом, а потом пошла стрельба вразнобой, кто-то быстрей заряжал, кто-то задерживался. Кныш умело ставил мину на боевой взвод и опускал в жерло ствола, выстрела не слышно, только дым и стреляная гильза, ротный дает новые установки, Чернухин вносит поправки в прицел, и они бьют, бьют, бьют. Ответные выстрелы редки и неточны, фашисты не засекли подход минометчиков, они стреляют по ближнему лесу, но там уже никого нет. Минометный обстрел длится полчаса, израсходован почти весь запас, зеленая ракета дает отбой, и уже мощное «ура» несется в ночи вслед за бегущей пехотой, в наступившей тишине ее крик еще более страшен. Противник опаздывает, когда раздались первые автоматные и пулеметные очереди, пехота была уже в его окопах, и тогда жуткие крики разорвали ночь, это люди кололи друг друга штыками, ножами и кричали от боли и страха. Стрельбы почти не было слышно, только мат атакующих и рев раненых мужиков. Арсений, сидя на дне своей ниши, вдруг подумал, что предсмертный крик интернационален, кто сейчас умер, немец, русский – не разобрать. Ему стало страшно и противно.

Над передним краем взметнулась белая ракета, и танки пошли из соседнего леса, перекрывая своим ревом все звуки боя, но без стрельбы, угрожающе покачивая стволами. Их видно было на фоне белеющего уже неба, они пересекли линию вражеской обороны и устремились на запад. Ротный скомандовал:

– Командирам расчетов доложить обстановку, потери, наличие снарядов.

Светало. Кныш намекнул, что, возможно, полк перебросят на машинах, потому что фронт на этом участке сместился километров на десять и пешком, с минометами, топать такую даль ему, видимо, не хотелось.

Подошел старшина Кузин, сказал Кнышу, кто погиб и кто ранен, что в шесть ноль-ноль кухня подъедет.

– Опять каша? – брезгливо спросил Василий.

– Нет, на этот раз я для тебя вареников налепил!

Не успели еще и кашу в котелках заскрести, как старшина крикнул:

– Приготовиться к пешему маршу, выступаем через пять минут.