К полудню второго дня Володя и Дима сошли с парома и сразу же отправились в Вознесенский скит, искать инока-старца Питирима. От монахов-трудников они узнали, что отец Питирим каждый день ходит к ближайшему озеру ловить рыбу. Туда и отправились ребята. Дойдя до озера, Дима и Володя огляделись. Никого. Пройдя немного вдоль берега, они заметили вдалеке фигуру с удочкой и решили, что это именно тот самый Питирим. Ребята подошли поближе. Их взорам предстал старик весьма почтенного возраста, с очень длинной бородой, одетый в подрясник и стеганую ватную жилетку. На голове у него была черная вязаная шапочка, а на поясе – кожаный ремень. Увидев незваных гостей, старец перекрестился и закинул в озеро длинную бамбуковую удочку. Необходимо было как-то начать разговор. Это сделал Владимир.
– Здравствуйте, святой отец. Мы ищем инока Питирима. Трудники сказали, что он здесь рыбу ловит.
– Здравствуйте, здравствуйте, добрые люди, – старик не отрывался от поплавка, – Да, рыбка тут хорошая, да и клюет хорошо. Можно половить.
– Святой отец, нам бы Питирима найти, да поскорее.
– Все спешат, спешат. В суете жизнь свою губят. А вы спуститесь, присядьте на берег, посидите. Может, и дано вам будет, что ищете.
Дима с Володей переглянулись, аккуратно спустились к берегу и присели рядом со старцем. Нависла долгая пауза. Но тут заколыхался поплавок. Старец проворно подсек удочку, но вытянул только пустой крючок.
– Эх, сорвалась – с досадой протянул старец, нанизывая на крючок наживку, – ну, да и Бог с ней. Попробуем еще.
С этими словами старец опять закинул удочку в озеро. Дима с Вовой снова переглянулись. Они ничего не понимали. Деликатное начало разговора ни к чему не привело. Но грубить старику-монаху никто не собирался точно. Нужно было что-то решать. Немую сцену закончил сам старец. Он развернулся к ребятам.
– Так зачем вам, добрые люди, Питирим понадобился-то?
– По делу. – Смятение Вовы постепенно перерастало в досаду.
– Что ж за дела могут быть у щеголя в сюртуке и шаромыжника в рваных портках к одинокому старцу-иноку?
– К самому старцу-иноку только два вопроса. Знает ли он что-нибудь о Кудеяре и пане Глуховском? Это первое. И второе. Что он может об этом поведать щеголю и шаромыжнику?
Услышав Володю, старец изменился в лице. Выражение блаженной задумчивости сменилось скорбью. Затем он вскочил и со всей старческой прытью, на которую только был способен, бросился прочь от озера. Пройдя метров десять, инок припал на колени и начал судорожно креститься и отвешивать земные поклоны. Дима тем временем собирал удочку старца, а Вова потихоньку пошел в его сторону. Подойдя поближе, мужчина оторопел окончательно. Он видел перед собой седобородого старика, из глаз которого лились искренние, чистые, можно сказать, детские слезы. Старик отвешивал поклон за поклоном, не прекращал осенять себя Крестным Знамением, и все время что-то нашептывал. Володя прислушался, но смог разобрать только несколько слов – «…устал я, Милый Боже. Сжалься над грешником великим. Прибери к себе да отправь на Страшный Суд. В Геенну Огненную отправь, Господи, грешника. Смилуйся. Не могу так больше…».
К ним осторожно подошел Дима с удочкой и уловом. Вова сделал ему знак рукой, и оба стали терпеливо ждать, пока старик успокоится. Вскоре инок положил последний поклон, перекрестился и обернулся к ребятам.
– Расскажу. Все расскажу. Не могу так больше.
– Отец Питирим, – уже не было смысла как-то увиливать, поэтому Владимир обратился прямо, – Вы нам расскажете свою историю, а мы вас до скита проводим. И там расскажем кое-что сами. Кстати, как лучше обращаться? Отец Питирим или Кудеяр?
После этой фразы Дима, спокойно за всем наблюдавший, побледнел и выпучил глаза. Однако выразить наивысшую степень своего удивления в паре грубо-матерных привычных выражений не успел.
– Кудеяром меня не кликал никто уже очень давно, – Старец, в отличие от Димы, нисколько вопросу не удивился, – Питиримом зови. Принял я это имя. Мое оно теперь до смерти. Пошли, добры молодцы. Все вам как на духу расскажу.
Они втроем отправились в сторону скита. Отец Питирим начал свою историю, от которой одновременно захватывало дух и холодило кровь. Особенно, если учесть, что все было наяву.
– Много дел страшных да грехов великих на своем веку я совершил. Близ Дона жил тогда. В шайке атаманом был. А шайка та – дюжина человек. Кто каторжанин беглый, кто крестьянин обездоленный. А у меня мать персиянкой была, тоже горя хлебнули. Озлобленные все, жестокие. Зверьми были дикими, а не людьми. Вот и грабили на большой дороге всяких. Богатый ли, бедный ли – все одно. Есть что, так давай, коли жить хочешь. А нет ничего – секир башка тебе. Много душ погубили. А у меня еще полюбовница была, на всей земле такой красы не найдешь. Из Киева ее увез. Жил вот так вот, жил. Ни о чем, окромя удовольствия не думал. Ел сытно, спал сладко, девица под боком, вино рекой льется, только рот успевай открыть. Денег, золота, шелков заморских мы с той шайкой награбили, ой, как много. И снится мне в одну ночь сон удивительный. Будто стою я в огне, пошевелиться не могу. И тут сам Христос передо мной. Как вот на иконах нарисован, только живой. А я так и стою в огне. А он подходит ко мне, дланью левой махнул – нет огня. И правую к груди моей прикладывает. И одно слово говорит – «Все». И мне в тот момент дыхание перехватило. А я стою, как скованный, да пошевелиться не могу. Христос длань от меня отвел, развернулся и ушел. А я так на пепле всю ночь и простоял. Проснулся и чувствую, будто я – не я. Кусок в горло не лезет. Вино не горячит. Полюбовница, и та опротивела, видеть ее не мог. Сел на коня, свистнул, собрал шайку свою, да поскакали мы на большую дорогу разжиться. И вот сижу я на коне, а сам понять не могу. Плохо как-то за все, скорбно. Того и гляди плакать начну. Есаулу своему говорю, чтобы разворачивались. Удивился есаул, но послушался. Вернулись мы к себе в лагерь, и тут он меня допытывать стал, зачем да почему. Рассказал я ему про сон свой, а он меня на смех. Да еще и молодчиков остальных подначивает. Выхватил я саблю турецкую, да и засек его насмерть. Молодчики все в страхе поразбегались, а девица-то моя как давай выть. Узнал я, что она окромя меня, с есаулом спуталась. Вот по нему и воет. На том месте, той же саблей турецкой ей голову и снес. И упал в беспамятстве. Очнулся, впряг лошадь в телегу, погрузил на нее все богатство свое кровавое и поехал. В церковь ближайшую все отдал, вместе с лошадью и телегой. Себе только одежонку оставил, сапоги да нож булатный. В той же церкви и крещение принял, стал Питиримом. Потом исповедовался, все как на духу рассказал. И настоятель церкви той, отцом Софронием звали, сказал мне на Соловки идти. В монастырь. Туда я и пошел. Долго в монастыре соловецком я жил. Трудился все время, молился за отца Софрония да за душу свою многогрешную. Тяжкие грехи мои были, не отпускал их Господь. И пошел я из монастыря прочь, куда глаза глядят. Не место мне там было, грешному среди божьих. Долго очень шел и набрел на дуб огромный. Там и остался. Жил под дубом, спал на земле, молился денно и нощно. Нет мне искупления. Рядом с дубом тем поместье было пана Глуховского и деревенька с крепостными. Мужики лес рубили и приходили ко мне иногда. От них я прознал и про пана-барина. Злой был человек, жестокий, с черной душой. Мучил крестьян почем зря, бил, истязал, губил. Семью свою не жалел даже, изверг. А я так и жил под дубом, молился, все искупления ждал. И тут мне старец, такой же как я видится. А может и наяву был, кто знает. И говорит: «Искупления ищешь. Будет оно тебе. Срубай дуб вековой под корень. Ножом своим булатным и срубай». И начал я ножом дуб великий резать. Молился и резал, чуял, что вот оно, мое искупление… В один день все переменилось. Слышу свист как-то, и лошадь ржет. Оборачиваюсь – всадник передо мной. Сам пан-барин. Правду про него крестьяне говорили. Зверь, а не человек. И лицо звериное, и даже голос волчий. Но оторопел передо мной Глуховский, удивился, что в его краях, под дубом монах живет. И рассказал я ему в поучение историю свою. Думал, может сердце барское отойдет. А он мне: «Ты, старик, меня не учи. Кого жалеть-то ты говоришь? Холопов? Быдло это? Да какой же это грех, холопа уму-разуму научить? А он окромя как кнутом и не понимает. И вообще, спится мне очень сладко. Значит не люди батраки эти, раз Господь за них на меня совесть-то не наслал…». И вот говорит он, говорит, а я бешенство чую великое. Выхватил нож, да и ударил пана прямо в сердце. Только кровь хлестнула. Конь его на дыбы вскочил и в чащу умчался тут же. А я стою, держу тот нож в руках. Кровь с него на землю стекает. А с меня грехи мои смываются. Искупление долгожданное. Вот оно, пришло. Перекрестился я на небо и пошел в монастырь век свой доживать. Но тяжек грех смертоубийства, ох, как тяжек. Господь меня за него и наказал. До сих пор никак к Себе не приберет. Вот и живу я здесь так много лет, что сам уже счет им потерял.