XVII
Никита Иванович и Маркиан Прохоров застали князя дома, но он не в духе был. Он только что вернулся от Свияжских, где с ним случилась неприятность: Ольга Андреевна вовсе не вышла к нему, сказавшись больной, а переданные ей через камеристку конфеты вернула не разворачивая.
«Ну и нрав у нее! Дастся мне чертушка, нечего сказать. Ну да мы ее скрутим!» – думал князь, поглаживая лысину.
Он был без парика, одет в какую-то будничную хламиду и казался еще отвратительнее, чем всегда.
Прохорова он встретил вопросом:
– Что, привез дочку?
Старик, очутившись перед князем, оробел.
– По этой самой причине к вашему сиятельству, – пробормотал он и вдруг, кинувшись в ноги Дудышкину, начал причитать: – Ваше сиятельство! Отец родной! Голубчик барин! Не отнимайте ее от меня! Одна ведь доченька, единственная. Грамотейка, матери помощница. Ваше сиятельство! Осчастливьте раба! Оброчек я вам доставил полностью, десять рублей, как следует, и очень мы вашему сиятельству благодарны. А только дочку-то… Не отнимайте ее, ваше сиятельство!
– Встань, дурак! – крикнул на него барин, а потом спросил у Никиты, стоявшего у дверей: – Зачем ты привел этого болвана?
Никита тотчас же вошел в хамскую роль:
– Я ему говорил: «Не ходи, барин рассердится и больше ничего, а посылай лучше дочку, ничего ей не сделается. А если бы даже и что, так ведь не кто-нибудь, а барин. Хе-хе!». Однако он пошел.
– Вставай, вставай! – подтолкнул князь ногой все еще лежавшего Прохорова.
Тот поднялся, дрожащий от волнения, растрепанный, с заплаканным старческим лицом.
– Взглянул бы ты на себя, на что похож, скотина. И так к барину приходить? А и развращаетесь же вы, хамы, на вольной жизни. Ну, говори, что тебе надо?
– Дочку… Не отымайте дочки, – пролепетал несчастный.
– А кто ее от тебя отнимает? Отнимать не думаю. Для услуг к себе – да, возьму.
– Вот это…
– Да ты ее солить, что ли, хочешь? Она у меня будет как у Христа за пазухой. Ну, проваливай, да помни, если через два дня она у меня еще не будет, то приводом доставят.
– Ваше сиятельство! Одна она у меня!
– Я бы желал, чтобы было две, но в том, что она лишь одна, виноваты только ты да твоя… Хавронья, что ли, как твою жену-то звать? Так через два дня чтобы Машенька была здесь.
Старик переминался.
– Ваше сиятельство, а если бы ее выкупить.
– Что-о? Выкупить? Ты хочешь выкупить ее?
– Так, вообще. Денег у меня нет, но если… Ах, ваше сиятельство!.. Растил я ее, холил. Бедненькая! Так если бы выкупить?..
– Эх, ты, выкупальщик! Локти-то у кафтана в заплатках. А небось новым зовется? Или, может, ты сквалыжничаешь? Ваш брат тоже ведь… Клади на стол триста рублей – даю Машеньке отпускную.
– Триста рублей? – ахнул Прохоров.
– Да, да. Ну, ступай, надоел. Никита! Выпроводи его! – и князь прошел в другую комнату, а услужливый Никита зашептал Маркиану:
– Иди добром, в самом деле, иди!
Поплелся домой убитый горем старик. Печальные, страшные мысли теснились в голове.
«Убить ее? Лучше, чем в барские полюбовницы. В полюбовницы ее, Машеньку мою?» – И смертельный холод ужаса сжимал сердце, и слезы подступали к глазам.
По пути попался кабак; группа хмельных мужиков толпилась около него; кто-то отплясывал трепака, кто-то пел. Прохоров вообще пил мало, но теперь его потянуло хлебнуть, забыться в угаре. Он нащупал в кармане несколько медяков и вошел в кабак. Там он выпил один за другим два больших шкалика отвратительной водки с сивушным маслом, с примесью дурмана, и быстро опьянел.
Вернулся он домой, едва держась на ногах.
– Дождались чести, дождались! – кричал он, плача и улыбаясь бессмысленной улыбкой. – Шабаш! Пожалуй, дочка, в барские полюбовницы! Ма-а-шенька моя, ми-и-лая! Тешь, тешь его сиятельство, барина, княженьку! Тешь! Растил, холил. «А за выкуп, – говорит, – триста рублей». Н-да! Если бы теперь в петлю – самое разлюбезное дело. А только грех: станешь черту баран. Дожили до праздничка на ста-а-рости-то лет! А-ах, ста-а-руха мо-я!
Слушая причитания пьяного Маркиана Прохоровича, Маша сидела понурая, словно потемневшая, а Анна Ермиловна всхлипывала. Вдруг Илья отрывисто спросил хозяина:
– Говорит, триста?
– Что триста? За выкуп? «Положи, – говорит, – триста. Сквалыжничаете, – говорит. – Заплатанные локти». Триста, брат, это штука!
Маркиан Прохорович вскоре уснул, а Илья Жгут вдруг отбросил работу и сказал:
– Я пойду.
Хозяйка было на него накинулась:
– Да что ты, некрещеная твоя душа, уходишь? Хозяин спит, кто же без тебя станет за работой смотреть?
– Поважней этой работа есть, – ответил Сидоров, хмурый и бледный, и ушел, ни с кем не попрощавшись и низко нахлобучив шапку.
В этот день он больше не вернулся, пришел только на следующий, близко к полудню. Он был немножко навеселе и взволнован. Явился он в сопровождении мещанина, который на днях был в гостях у Прохорова.
Хозяин, у которого со вчерашнего трещала голова, да и дела не веселили, встретил гостя-мещанина сухо, а на Илью напустился:
– Ты, такой-сякой! Если без хозяйского глаза, так и наутек? Я к нему со всяким доверием, а он…
– Погоди! – остановил его Илья. – Я иные дела обделывал. Сколько твой барин выкупного хочет за Машеньку?
– Триста рублей, говорил ведь.
– Ермолай Тимофеевич! Клади ему денежки на стол, – обратился Жгут к сопровождавшему его мещанину.
Тот беспрекословно загнул полу и, достав засаленный, туго набитый кошель, отсчитал деньги.
– Да чтобы серебром, а то может придраться, – скомандовал Илья и потом сказал Маркиану: – Бери эти деньги и иди к барину, выкупи дочку.
Позументный мастер взглянул на своего подмастерья и на мещанина, многозначительно сжал губы, но – таково сердце человеческое! – схватил деньги и бросился надевать кафтан, опасаясь, как бы Илья не передумал. Он подозревал, каким путем Сидоров добыл деньги, но эгоистическое чувство возобладало над всем.
– Я живой рукой! – крикнул он жене, нахлобучивая шапку, и почти выбежал на улицу. Скрипя каблуками по мерзлому снегу, он прижимал к себе заветные сотни, и они точно пускали по его телу теплые токи. – Слава Богу! Слава Богу! – шептал он.
Думал Прохоров о многом, мысли неслись, как стая птиц, но менее всего ему впадала дума о том, кто добыл эти роковые рубли. А на Илью набросились и Анна Ермиловна, и Маша с расспросами о том, каким путем добыл денег, почему Ермолай Тимофеевич так охотно отсчитал три сотни.
– А вам зачем знать? – отделался Илья и пригрозил мещанину: – И ты молчи!
– Слушаю! – ответил тот. – Пока мы в твоей полной воле.
Маша хотя и радовалась своему близкому освобождению, и кидала благодарные взгляды на Илью, но в конце концов ею овладело смутное беспокойство: Сидоров был какой-то странный, принес деньги, точно они ему с неба свалились. Потом этот Ермолай Тимофеевич, который исполняет малейшее желание Сидорова и в то же время зорко следит за ним.
– Ильюша! Скажи, голубчик, по правде, как это ты устроил? Не таись! – вымолвила она просительно.
Что-то дрогнуло в лице подмастерья.
– Просишь? Меня просишь, родная? – заговорил он ласкающим полушепотом и тяжело дыша. – Будь по-твоему, скажу все… Да, все. Терять-то мне теперь уже нечего. Слушайте же, что будет говорить Илюшка Жгут! Люба была мне ты, Мария Маркиановна, во, как люба! Я бы за тебя жизнь был рад отдать. А ты на меня смотреть не хотела, по офицерику вздыхала, примечал я. Бог с тобою, и я тебе не в укор это: сердцу-то ведь не прикажешь. И на офицера не злюсь, он тоже не виноват, что приглянулся. А только мне было тяжело, правду сказать. Вытерпел. А вот одно снести не мог, чтобы твой барин тебя взял в… свой дом. Не выдержала душа. Лучше самому в неволю, да тебе бы на волю. Барин твой захотел за тебя, Мария Маркиановна, триста рублей, ну я их и добыл. Больше добыл: сто рублей тебе на приданое. Вспоминай только меня порой да молись за Илюшку! – Голос его дрогнул. – Э! Довольно толковать, – сказал он, принимая бодрый вид. – Продался я в солдаты. Ермолай Тимофеевич четырех сотен не пожалел.
Маша зарыдала.
– Ильюша! Да что это ты? Да Господь с тобой! Да лучше бы я!.. – заговорила она сквозь рыдания.
Сидоров сурово уставился на нее.
– Что лучше-то? В полюбовницы тебе к князю идти? Нет, уж это, а-ах! Лучше пусть мне лоб забреют. Послужу честно царице, а там в чистую выйду. Мне семьи не оставлять, один я, как перст.
Вокруг слышались аханья и восклицания, Анна Ермиловна вытирала слезы. Один Ермолай Тимофеевич сохранял невозмутимое спокойствие; на его душе было даже отрадно от мысли, что все-таки его сын отвертелся.
XVIII
Александр Васильевич собирался куда-то уходить, когда ему доложили, что пришел какой-то не то мастеровой, не то мещанин, вообще из подлого звания и настоятельно просит допустить до их милости. Кисельников велел позвать посетителя и немало удивился, когда перед ним предстал Илья Сидоров, Жгут, сопровождаемый известным читателю Ермолаем Тимофеевичем.
Илья казался донельзя расстроенным, и даже его глаза были красны от недавних слез.
– Беда у нас, – вместо приветствия заговорил он прерывистым от волнения голосом. – Наслал Господь испытание.
– Что такое? – с тревогой спросил Кисельников.
– Сразу и не сказать. Вашей милости ведомо, что Прохоровы-то – князя Дудышкина люди. Был князь намедни насчет оброка, увидел Машу и… И хочет ее к себе в дом взять. А известно ведь, для чего он в дом девушек берет.
– Ах, негодяй! – воскликнул Кисельников, вспыхнув от негодования.
– Да это еще не все. Вчера Маркиан Прохорович пошел к нему, слезно просил, в ногах валялся – стоит на своем князь! Ни слезы, ни просьбы не берут. «Она, – говорит, – в моей власти, а если вольной стать хочет, тащи триста рублей за выкуп». Триста – деньги большие; однако я их достал. Больше даже добыл. Продался в рекруты я вот ему, – кивнул Илья в сторону Ермолая Тимофеевича, ждавшего у двери.
– Ай-ай! – вскрикнул Александр Васильевич. – Всю жизнь себе испортил. Отчего ты раньше ко мне не пришел: быть может, я достал бы.
– Жизнь испортил – это верно, да зато хотел. Машеньку от позора спасти. А все же не удалось!
– Не захотел вольную дать?
– Да. А деньги взял.
– Как же так?
– Очень просто. Положил старик перед ним денежки, князь и говорит управителю Никитке: «Вишь, не мог он уплачивать оброка в срок, а в сундуке было припрятано; возьми эти деньги за будущие оброки да за недоимки на пропусках». Маркиан Прохорович ушам не верит. «Да ведь это же, – говорит, – ваше сиятельство, я выкуп принес за дочь. А вы бы вольную приказали изготовить». Князь на это только усмехнуться изволил. «Вольную? – говорит. – Я тебе покажу вольную! И вот тебе мой сказ: если завтра утром твоя дочка у меня не будет, то ее прикажу приводом с будочниками доставить, а тебе будет знатная порка». С тем его и выпроводил.
– А старик что же?
– Да что же он может? Сидит да плачет! – Илья вдруг упал на колени. – Ваша милость! – заговорил он прерывающимся голосом. – Защитите, спасите Машеньку. Вы – барин, супротив вас князь не очень-то посмеет. Укройте Машеньку. Ведь зря девка пропадет. Ваша милость! Хоть я, Илюшка, рекрут закабаленный, однако сердце у меня есть и не может оно вытерпеть этого.
– Я рад сделать все, что могу. Да встань, Илья! А что ты рекрут, так это пустяки: мы за тебя заплатим деньги нанимальщику.
Ермолай Тимофеевич, до сих пор безмолствовавший, вдруг встрепенулся и обрел дар слова.
– Нет уж, барин, как ваша милость желает, а только этак не годится, – заговорил он. – Человек в рекруты продался, свое получил, дни свои, знай, отгуливает, чего же еще? Делу конец. Я и деньги обратно не возьму.
Сидоров, бледный и понурый, тихо сказал:
– В самом деле, ваша милость, я своему слову не порушник. Назвался груздем – полезай в кузов. Нет! Продался, так продался, нечего на попятную. Вы ее-то, Машеньку, спасите. Укройте у себя. Найти князю трудно будет здесь-то.
Кисельников был бы не прочь сделать все, что мог, и приютить у себя девушку, но он жил не в своем доме, и ему надо было посоветоваться с хозяином.
– Не знаешь, Петр Семенович дома? – спросил он Михайлыча, все время толкавшегося в комнате, где происходил разговор, и с недоумением посматривающего то на Илью, то на своего питомца.
– Недавно только встали, – ответил старик. – Наверно, дома.
– Подожди здесь немного. – сказал Илье Кисельников и спустился к Лавишеву.
Тот действительно был дома и в изящном утреннем костюме, утопавший в массе тонких кружев, потягивал из маленькой чашки кофе, перелистывая книжку какого-то французского романа.
– А, Александр! Садись, пей кофе… Или, может быть, рюмку ликера? У меня получен новый, прекраснейший, – встретил он Кисельникова.
– Ой, мне не до кофе. Тут целая история вышла, – сказал Кисельников, садясь, а затем передал рассказ Ильи.
Петр Семенович оказался сыном своего времени.
– Из-за крепостной девки не стоило бы шум поднимать, – проговорил он, поморщившись.
– Она не деревенщина… Ты не думай. Вообще вроде барышни…
– Это все равно. Все же крепостная девка, что ни говори. Товар не ахти какой. Не в ней и дело. А вот что Дудышкина щелконуть надо, так это верно. Дрянь удивительная! У старика оброчного выманил деньги, не сдержал дворянского слова… За это нужно проучить. Пусть твоя хваленая девка укроется в моем доме, тут князь ее не скоро найдет. Воображаю, с какою постною мордой он будет ходить! Право, шутка будет недурна. Вали, брат, вали! Поднесем дулю Дудышкину.
После этого разговора Кисельников условился с Сидоровым, что, когда стемнеет, Маша придет в дом Лавишева, где и поселится до поры до времени, пока не придумают лучшего средства вызволить девушку из лап князя.
Илья, не помня себя от радости, так стремительно кинулся к двери, что Ермолай Тимофеевич опасливо крикнул:
– Постой, постой, куда ты?
– Небось не убегу от тебя, не из таких я, – не оглядываясь кинул ему Сидоров.
Вечером пришла Машенька, взволнованная, бледная. При взгляде на ее красивое, смущенное личико, с испуганно-растерянным выражением, Александру Васильевичу стало глубоко жаль девушку. Он постарался ободрить ее, успокоить:
– Ничего, Мария Маркиановна, авось все перемелется – мука будет. Очень-то убиваться нечего.
Маше отвели отдельную комнату, а обедать и ужинать она должна была с Кисельниковым.
Когда они сидели за чаем, пришел Лавишев взглянуть на «пленницу», как он окрестил Машу, и нашел, что она действительно «ничего, и подлого происхождения в ней мало видно».
Но кто поразил в этот день Кисельникова, так это Михайлыч. Укладывая своего барина спать, старик ворчливо сказал:
– А ты, Александр Васильевич, совсем неладное дело завел, даже прямо зазор. Что люди скажут? И если что, так я и твоему батюшке отпишу. Взял это и привел к себе девку дворовую! Срам! И ее же, негодницу, с собою за чаи да ужины сажает.
Кисельникова более рассмешило, чем рассердило это замечание.
– Ты дурак, Михайлыч, – сказал он довольно спокойно. – Ровно ничего не понимаешь.
– Где уж мне понимать! – обиженно проворчал старик. – Из ума верно я выжил. И то сказать: сорок лет верой-правдой прослужил. За это и в дураки попал. А вот иных таких, непотребных, за стол с собою сажают.
– Будет! Пошел вон!
– Да, уйду, чего уж. Содом сущий.
Кисельников завернулся в одеяло и заснул, а старый Михайлыч еще долго ворочался на своем ложе. Он сразу враждебно настроился против Машеньки. Во-первых, ему казалось действительно зазорным, что Александр Васильевич взял к себе девку в дом, а, во-вторых, его, старого холопа, злило, что крепостную мужичку с собою за стол сажают; из-за этого в душе старика шевельнулся червячок зависти и как будто обиды.
«Нет, это совсем неладно, – думал он, ворочаясь с боку на бок. – Сам слышал, что она просто-напросто дворовая Дудышкина князя, а теперь, стало быть, просто беглая девка. Смазливая, слов нет, да что с того? Приберет она к рукам Сашеньку-то… Да и перед людьми стыд. У него-то, конечно, ветер в голове, так все трын-трава, а мне это допускать не следует. После с меня же Василий Иванович взыщет: „Чего, – скажет, – старый хрыч, смотрел?“ Н-да».
Князь Дудышкин остался верен своей угрозе: Маша утром, на другой день после разговора князя с ее отцом, не явилась к барину, а потому должна была подвергнуться насильственному, позорному приводу через полицию, а сам Маркиан, как ослушник господской воли, должен был быть высечен в части.
Управляющий явился в лавочку Прохорова в сопровождении нескольких будочников и на этот раз далеко не был так любезен, как прежде.
– Через тебя только все хлопоты да неприятности, вражий сын! – напустился он на Маркиана Прохоровича. – Ну да тебе зададут перцу. Собирайся живей: тебя в части драть будут, а дочку подай сюда для привода к ее господину, князю Семену Семеновичу Дудышкину.
– Я из воли моего барина не выхожу, – смиренно ответил Маркиан. – И если его сиятельству угодно поучить меня, раба, розгами, то на это его господская воля. Сейчас кафтан накину, да и пойдемте. А дочку привести не могу, потому что ее дома нет.
– Как нет? Где же она? Сейчас же найти! – прикрикнул на него управляющий.
– И рад бы, Никита Иванович, да не могу, потому что она без вести пропала.
Анна Ермиловна запричитала:
– Сгинула доченька единственная, сгинула. Лежит, может, она теперь на дне речном. Об утоплении она говорила перед уходом, а потом убежала, и с тех пор не знаем, где она.
– Врете вы все! Подавайте девку! Укрыли, небось?
– Смеем ли укрывать? – запротестовал Прохоров. Так ничего управляющий и не добился.
Однако Маркиана все же взяли в часть и посекли, выпытывая под розгами, куда он укрыл дочку.
– Знать не знаю, – отвечал старик. – Убежала…
Наконец Прохорова оставили в покое, Машу же занесли в список беглых господских людей, разыскиваемых полицией. Узнав об исчезновении Маши, Дудышкин пришел в ярость.
– Не я буду, если не найду негодницы, будь она хоть на дне морском! – кричал он, расхаживая по комнате, как тигр по клетке.
И он действительно нашел: у него появился совершенно неожиданный союзник и помощник.
Через несколько дней после побега Маши, вечерком, Семену Семеновичу доложили, что какой-то старик из дворовых просит допустить его пред князевы очи и говорит, будто ведомо ему, где укрыта беглая крепостная девка Машка Прохорова. Дудышкин велел немедленно позвать старика. Через минуту перед ним предстал Михайлыч. Князь так и впился в него глазами.
– Что скажешь, старичок? Говорят, знаешь, где Машка-холопка укрыта.
– Ваше сиятельство! – с низким поклоном заговорил старик. – Явите княжескую милость, освободите от девки. Потому зазор, ей-ей. Прибежала это и живет себе. Непотребная совсем, а мой барин в гвардии состоит; узнают – срамота. Говорил ему: «Александр Васильевич! Гони девку взашей!». А он только смеется. Опять же и другие господа приходят и с нею чаи пьют. Разве можно? Уж вы, ваше сиятельство…
– Погоди, – нетерпеливо прервал его князь. – Ничего не пойму, что говоришь. Говори короче: где Машка укрыта?
– У моего барина.
– А кто твой барин?
– Гвардии прапорщик Александр Васильевич Кисельников. Проживать изволит в доме Петра Семеновича Лавишева.
По лицу князя скользнуло изумление, потом он покраснел от удовольствия.
– Кисельников?! Та-та-та! Вот когда попался, голубчик! Беглых девок укрывать, в полюбовницы сманивать? Ай, хорош! – воскликнул он, потирая руки.
При виде его злобной радости Михайлыч струхнул.
«Не было бы беды Александру Васильевичу через меня, старого дурака! И кой меня бес дернул идти говорить?» – мелькнуло у него в голове, он уже начал раскаиваться в своем доносе, стал обелять Кисельникова:
– А только мой барин не то, чтобы чего-нибудь с нею. Это все она, преподлющая. А барин мой – добрейшая душа, ну, сжалился над девкой. Опять же она грамотная и вроде как и не из подлых.
– Так, так, старичок! Добрейшая душа твой барин, знаю его. Хорош и Лавишев. Молодцы! Сманивают девок и развратный дом устраивают. Ай да мы! – воскликнул князь и, посмотрев на часы, которые показывали около шести, пробормотал: – Еще не поздно, можно успеть. Вот что, старичок, теперь я тебя не отпущу. Едем сейчас же в часть. Там ты все частному приставу скажешь, как мне говорил, а потом мы с частным да с будочниками поедем за девкой и заберем ее. И скоро будет, и ладно. А за услуженье твое на тебе пять алтын.
«Как Иуда предал я своего барина, – принимая дрожащею рукою деньги, подумал Михайлыч, которого все больше начинало мучить раскаяние. – Как я теперь Александру Васильевичу на глаза-то покажусь?»
Князь позвал лакеев и велел подать одеваться.
– А ты, старичок, сбежать не вздумай, – сказал он, выходя из комнаты, и приказал лакеям: – Вы тут за ним присматривайте.
Михайлыч, который в душе лелеял мысль о побеге, услыхав это приказание, только тяжело вздохнул.
Несколько минут спустя, Дудышкин с Михайлычем уже мчался к части. Тут старику пришлось повторить свой донос.
Частный пристав не мог не исполнить требования такой знатной персоны, как князь Дудышкин, и вскоре к дому Лавишева двинулся целый кортеж будочников, во главе с начальником, для поимки «беглой и непокорной дворовой девки Машки Прохоровой». Следом за этими не воюющими воинами медленно ехал сторонкой князь с Михайлычем на запятках саней.
По случайному совпадению в этот же вечер у Кисельникова собралась обычная дружеская компания из Николая Свияжского, который рад был уйти из дому, так как очень и очень крупно поговорил с отцом по поводу предполагаемого брака Ольги с Дудышкиным, а также Назарьева и Лавишева. С ними сидела и Маша Прохорова, уже далеко не чувствовавшая себя угнетенной по нескольким причинам: во-первых, тут был «он», Александр Васильевич, к которому чаще всего обращались ее блестевшие удовольствием глазки, а, во-вторых, все эти господа были такие милые, такие… Она не могла найти достаточно слов для их восхваления. И ученые же они! То читают оды наизусть, то мудреные книжки. Маша была не только грамотна, но, по тогдашнему времени, довольно начитанна, особенно по сравнению со светскими барыньками, которые если что и читали, то исключительно изложенное на французском диалекте, а русский язык и литературу полагали чуть ли не неприличными, недостойными изящного вкуса.
Душою собрания был, конечно, Лавишев, болтавший без умолку; часто от его полных юмора речей Маша заливалась серебристым смехом, а он поглядывал на ее разгоревшиеся щечки и думал:
«Вот тебе и хамская кровь! Какая же она, канашечка, миленькая!»
Увы! Подобно многим мужчинам, он не мог остаться равнодушным к любому хорошенькому личику.
– Бог знает, куда это запропастился мой Михайлыч, – не без раздражения промолвил среди наступившей паузы в разговоре Александр Васильевич.
– Прикорнул, верно, где-нибудь, старина, – сказал Евгений Дмитриевич Назарьев, закуривая трубку.
– Он у тебя славный старик, – проговорил Николай Андреевич.
– Да на что он тебе? – лениво процедил Лавишев. – Моей челяди хватит.
– Не в том дело. Но он стал какой-то… Этакий, не прежний, и уже третий раз так пропадает. А спросишь, где был, говорит, гулял.
Михайлычу действительно приходилось несколько раз «пропадать», так как князя Дудышкина было нелегко застать дома, за исключением приемных часов, которые были известны только людям, имевшим с ним дела.
– Ну и пусть его гуляет или спит, – сказал Лавишев. – А расскажу я вам теперь, господа мои, о некоей смеха достойной истории… – Начал было он и прервал речь, прислушиваясь к шуму, приближавшемуся от лестницы.
Вбежал лакей, перепуганный насмерть, и проговорил:
– Барин, частный сам. С ними князь… И…
В это время раздался зычный окрик:
– Да ты показывай дорогу-то, старый хрыч! Ну, живо!
– Сюда, сударь, ваше благородие. Здесь мой барин свое пребывание имеют, – донесся робкий возглас Михайлыча.
Дверь широко распахнулась, и в комнату вошел Дудышкин, а за ним частный, будочники и Михайлыч. Частный оказался между двух огней. С князем было шутить опасно, но хорошо он знал и влиятельность Лавишева, да ведь и Кисельников хоть не Бог знает кто, а все же офицер гвардии. Поэтому он начал насколько возможно мягко:
– Не дозволите ли спросить господина прапорщика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Васильевича Кисельникова?
– Я. Что же вам надобно? – произнес Кисельников.
Маша, при виде Дудышкина, отбежала от стола и в страхе забилась в угол.
– А также не могу ли увидать я хозяина этого дома, господина камер-юнкера и кавалера Петра Семеновича Лавишева?
Тот отнесся к заявлению частного суровее.
– Отлично ты знаешь, братец, – пренебрежительно сказал он, – что это я. И скажи ты мне, пожалуйста, – добавил он еще небрежнее, – на кой черт здесь эта дылда торчит? Князь Дудышкин его звать, кажется?
Дудышкина передернуло.
– Да чего тут с ними кисели разводить? – гневно воскликнул он. – Пришли мы за моей беглой девкой, Машкой Прохоровой. А вот и она сама. Будочники, взять ее!.. Руки скрутите хорошенько. А на этих, на господ-то, в суд подам, а то и ее величеству, дабы не сманивали чужих девок на непотребство. Ну, берите ее!
Маша дрожала всем телом.
Назарьев, до сих пор довольно равнодушно относившийся к судьбе Маши, так как его поглощало собственное горе, теперь, при виде и здесь торжествующего своего врага, запылал яростью.
– Смей только кто подойти к этой девушке! – воскликнул он, загораживая собой Прохорову и обнажая шпагу. – Убью на месте.
– А мы тебе: поможем! – воскликнул Кисельников.
Побледневший Свияжский стоял безмолвно и думал, глядя на князя:
«И такого-то негодяя хотят в мужья бедной Олечке!» Будочники мялись, частный тоже.
– К чему тут шпаги? – презрительно процедил Лавишев. – Я просто прикажу гайдукам выгнать их.
– Разлюбезное дело! Гоните их, ваша милость! – послышался возглас Михайлыча.
Александр Васильевич давно догадался, кто был виновником этой истории; он пристально посмотрел на пестуна и крикнул:
– Нишкни, Иуда! С тобою мы еще разберемся.
Взглянул старик на своего питомца и робко потупился: в первый раз почувствовал он в лице его грозного владыку.
– Как?! Гнать меня? Князя Дудышкина? – вспылил Семен Семенович.
– А что же? Лавишев и не таких выгонял, которые к его компании подходящими быть не могли. А то, ежели желаете, можно и мирно. Я покупаю у вас эту особу.
– Не особу, а беглую девку. Мне она нужна для домашних услуг, и продавать ее я не хочу.
– Знаю, для каких услуг… Эй, кликни гайдуков! – приказал Лавишев одному из лакеев, столпившихся у дверей. – Жаль! Я бы дал хорошую цену, и шума не было бы… Я не себе ее покупаю, а на волю.
Князь понимал, что его роль становится не только позорной, но и опасной. Он слышал уже приближавшиеся шаги дюжих гайдуков, а потому пробормотал:
– Ну, ежели хорошую цену, тогда…
– Сколько желали бы?
«Хорошо же! Я тебе поднесу. Отступишься!» – подумал князь и громко промолвил:
– Сейчас же пять тысяч червонцами на стол, и я дам ей вольную.
– Слышали, господа? Теперь ему нельзя будет обмануть меня, как того бедного старика. И на что позарился-то: за триста целковых продал свое дворянское слово!.. Ну а я – не тот старичок. Васька! – приказал Лавишев. – Притащи ларец, что у меня у кровати, чернильницу, перья и бумагу.
Челядинец побежал исполнять приказание.
– Марья Маркиановна, – обратился между тем Лавишев к Прохоровой, – выйдите теперь из вашего уголка: сейчас мы денежки заплатим – и вы вольная. И на князеньку этого вы можете прямо-таки чихать.
Дудышкин молчал, не находя, что возражать, хотя у него от злости скулы дрожали.
Требуемое было принесено. Петр Семенович небрежно вынул из ларца несколько свертков золота.
– Вот ваши деньги. Садитесь, пишите отпускную. На слово-то вам нельзя верить. На днях отпускную закрепим… Самое лучшее – завтра утречком. Вот бумага, а вот и перышко.
Дрожащей рукой князь стал выводить: «Я, лейб-гвардии конного полка поручик» и т. д. В мозгу его пронеслась только одна утешительная в этом позорном положении мысль:
«Зато деньжищ же сорвал!»
Лавишев был до конца верен себе и великолепен: когда Дудышкин, далеко не привыкший к письму, закончил отпускную и потянулся было за деньгами, Петр Семенович остановил его:
– Нет, погодите! Хоть вы и князь, а такие крючки умеете строчить, что, ой-ой, иному подьячему не под силу. Дайте-ка пробежать бумажонку. Вы ведь, князь, – голова. И чего вам было не пойти в подъячие вместо конного полка?
Дудышкин видел, что даже будочники ухмыляются, а частный, поняв, что перевес, безусловно, не на стороне князя, усерднейшим образом хихикал в ладонь. Об остальных и говорить нечего: те без стеснения и ядовито хохотали.
Но князю было далеко не так весело, как всем другим присутствовавшим. В груди у него начинало клокотать бешенство.
– Читайте, – хрипло вымолвил он, подвигая Лавишеву отпускную.
Тот прочел ее с обидною тщательностью.
– Все в порядке. Вот вам деньги, князь! Как приятно побеседовать с человеком, и не удивительно ли, как все мирно устроилось?
– Н-да, конечно… А все-таки беглых укрывать не совсем бы вам к лицу. Все же вы дворянин, – задыхаясь сказал Семен Семенович. – Ну а гвардейским офицерам, – обратился он вдруг с язвительной усмешкой к Александру Васильевичу, – красть чужих дворовых девок для непотребства и вовсе не пристало.
Кисельников вздрогнул, словно его кнутом ударили. Цельная, несдержанная натура провинциала, не испорченная столичными условиями, взяла свое.
– Что ты сказал? – проговорил он сквозь стиснутые зубы, наступая на князя, сжав кулаки и смотря на него горящим взглядом.
– Я вам не холоп, чтобы вы смели говорить мне «ты», – промолвил князь, слегка подаваясь назад. – А сказал я, что гвардейским офицерам красть для непотребства чужих девок…
Он не окончил. Послышался громкий возглас: «Получи, скотина!». Вслед за тем Александр Васильевич размахнулся, и звучная пощечина заставила пошатнуться Дудышкина.
Князь вскрикнул, растерянно посмотрел вокруг и, схватившись за щеку, пробормотал: «Что это?.. Да ведь он…». А потом, весь побагровев, крикнул:
– Сатисфакцию, сударь, сатисфакцию!.. На смерть.
– Очень рад. Ищите секундантов, – тяжело дыша, бледный как снег, ответил Александр Васильевич. – Мои будут у вас сегодня же.
Назарьев стоял с мрачным лицом.
– Так и надо этакую гадину, – проговорил он вполголоса, с ненавистью смотря на Дудышкина.
– Вы мне кровью заплатите. Оскорбить князя Дудышкина!.. О! Я вам покажу!.. Да и иным прочим все это не пройдет… Прощайте, прощайте.
– Самое лучшее дело, какое сегодня свершили, это то, что вы уходите, – крикнул ему вслед Лавишев.
– Хорошо, хорошо!.. Все вы попомните, – сказал князь, исчезая за дверью.
Следом за ним гурьбой удалились и полицейские.
У оставшихся настроение было подавленное. Каждый чувствовал, что произошло нечто важное, могущее окончиться крайне печально. Лавишев, взяв случайно оказавшиеся лишними и лежавшие на столе два червонца, подкидывал их, стараясь принять беспечный вид: верный себе во всем, он и при данных обстоятельствах не хотел изменить своей светскости. Назарьев молчал, угрюмый, почти страшный, и его глаза поблескивали. Свияжский, заложив руки за спину, прохаживался с растерянным видом.