Он занял, казавшееся ему второстепенное, полегче, место в этом деле, нагнувшись, ухватился за задние концы носил, ожидая Ванькиной команды на подъем копны. Копна из не слежавшегося сена, сооружение шаткое и переносить её надо умеючи. Коленька это уже знал. Понял из наблюдений за переноской копён отцом в паре со старшими братьями, и особенно из его слышанных указаний и команд сыновьям, как при этом правильно действовать. По команде старшего брата, копна, оторвавшись поднялась от земли.
– Ну как, не тяжело? – послышался вопрос сыновьям, находившегося сбоку копны отца.
– Нет, – раздался за копной уверенный Ванькин голос.
Коленька почувствовал, как его руки, испытывая тянувшую вниз тяжесть, натянулись, а расставленные пошире ноги плотней вдавило в мягкую землю. Не нет, уверенно как Ванька, а почему то, – Нормально, – сразу за Ванькой ответил он отцу.
– Ну, понесли, раз нормально, – дал команду отец. Он шёл сбоку, страхуя копну.
– Ванька, поставьте на середине пути, да передохните, – волнуясь, всего и успела посоветовать вдогонку, переживавшая больше за младшего, сыновьям мать.
– Ванька, скорее всего так не сделает, но я об этом попробую его не просить, – промелькнуло у Коленьки.
Немного пройдя с копной, Коленька почувствовал, что у него должно хватить сил, донести её до места. Он чувствовал, как начинала в такт шага трястись на упругих длинных жердях ноша, меняя на руках нагрузку. Увидел, как вдруг отец положил на копну рабочей частью грабли, чтобы остановить её тряску.
– Не давай ей трястись, чувствуй шаг напарника, иди с ним в ногу, а то войдет тряска в резонанс, расползется копна. Не донесете, – учил, рядом шедший отец.
– Чувствуешь, вес больше пошёл на одну руку, ослабь натяжение другой, пусть он выровняется, прекратится и тряска. Копна, должна нестись плавно, словно по воздуху плыть, а всё это, должно регулироваться умом и руками заднего, – продолжал он.
– Если на переднего большая тяжесть её ложится, то задний должен чувствовать эту тонкость и обеспечить её. Сзади ещё сложней нести, чем спереди, – объяснял отец.
– А ведь у меня получается, – видя как отец, успокоившись, убрал с копны грабли, – радостно подумал Коленька.
Прошли уже половину пути. Ступни ног, выжимая на поверхность из мягкого травянистого ковра рыжую болотную воду, зачавкали в глубоких следах, носилы сильней потянули руки вниз.
– Смотри под ноги, не споткнись, – посоветовал отец.
Почувствовав неприятную посадку на предплечье левой руки насекомого, Коленька оторвал свой взгляд от носков мелькающих ног и быстро взглянул туда. На предплечье копашился, готовясь укусить, большой овод. От нескольких плевков из пересохшего рта, больше воздухом, чем слюной, в его сторону, овод испугавшись взлетел, сделал короткий круг и опять сел на облюбованное место. До одонка оставалось метров десять.
Через миг Коленька почувствовал, как его натянутую словно струна руку, протыкают каленой иглой. От боли в глазах потемнело. Одонок был уже рядом. Терпя сильную боль, он донес копну, по Ванькиной команде: "Ставим!", – начал опускать её на землю. В этот момент его терпение кончилось, и он выпустил из рук ручки носил, мгновенно прихлопнул насосавшегося крови овода, раздавив его. Не дойдя до земли пяди две, копна упав встряхнулась, больно ударив по рукам ещё державшего носилы брата.
– Зачем бросаешь?! До конца, аккуратно надо опускать, а то она может развалиться, – услышал он недовольный упрек отца.
– И носилы задний должен из под копны вытаскивать, что стоишь, думаешь, – произнес отец, подходя поближе к младшему сыну. Скоро из-за копны показался и Ванька. Упрек и недовольство светились и в его глазах.
– Что с рукой? – увидев грязное кровавое пятно на потном предплечье, которое тёр Коленька, спросил отец.
– Овод укусил, – произнес в ответ сын.
– А, а…, понятно, – сказал отец, развернулся и направился поближе к одонку.
– Терпи, казак, атаманом будешь, – послышались его слова.
Очистив предплечье от остатков раздавленного насекомого, Коленька нагнулся, вытащил из под копны носилы, отнёс их к остальному инструменту и воткнул стоя в землю. Взгляд невольно потянулся к болью зудевшему на предплечье месту. В центре красного, размером с горошину вздутия, в коже просматривалась тоненькая дырочка, из которой всё ещё сочилась кровь. На ходу, отсасывая из неё и сплевывая кровавую слюну на землю, Коленька направился назад к одонку.
Из поданной канистры напился воды. Весь одонок сверху уже был аккуратно устлан охапками сена, которые видимо, разложил Мишка. Разложенные на одонке кругами, скрепленные накладкой друг на друга охапки, он утаптывал, топчась по ним. Отец с мамой устилали одонок уже вторым слоем охапок.
– Ну что, научился копны носить, – спросил отец подошедшего сына. Коленька, понимая его шутку, заулыбавшись, ничего не ответил отцу.
– Тогда пора тебя учить и стог топтать, лезь к Мишке на одонок, будешь ему помогать, – произнес отец. Коленька веселый заскочил на устланный сеном одонок и довольный начал топтать колышущийся мягкий настил.
– Что ты делаешь, Миша. Шутишь, что ли. Разве так можно, – раздались тревожные мамины слова.
– На колхозных чумах-лепяках детей учить будешь. Ты забыл, что этот стог себе делаем. Я его сама от начала до конца топтать буду. Вот пусть немного от земли, покуда видно, Мишка потопчет, а дальше я сама залезу. Слазь, Коля, – приказала мать.
– Ведь в плохо сложенный стог и вода от дождей может затекать и развалится он через день – два может, – убеждала она всех дальше в своей правоте. Обескураженный Коленька, слез на землю, пошёл взял свои грабли и вернулся к одонку.
– Опять мне мелочь за всеми подгребать, – промелькнуло у него в голове.
Обходя по кругу одонок, отец с матерью брали из рядом находившихся копен охапки сена и укладывали их на одонок, давая указания топтавшему сено Мишке. Ванька собирал за ними в охапки развалившееся сено, а Коленька вновь за всеми подгребал. Когда основание стога выросло до уровня пояса родителей, старшего сына сменила мать. Отец, сменив грабли на вилы, начал подавать охапки в руки маме.
– Давай, наверное, со следующего венца, делать напуск наружу, увеличивать толщину стога. Сена много, не ошибиться бы, правильно рассчитать, чтоб всё в стог уложить, – предложила отцу мама.
– Пожалуй, да, – согласился тот.
Дальше работа шла молча. Каждый, зная своё дело, аккуратно его исполнял. Родители за жизнь, на подобном натренировавшись, понимали друг друга без слов.
Отец вилами ловко подхватывал охапки сена из стоящих вокруг копён, поднимал их, подавая к месту. Мама, каждую ловко принимая, ловила их рукой и граблями, подправляя, укладывала на своё место в стогу и сразу прижимала её ногами. Круговерть вокруг одонка продолжалась. Стог рос на глазах, а стоящие вокруг его копны уменьшались.
– Поменяй-ка мне вилы, а то этими я уже не достаю, – вдруг обратился к Коленьке отец. Положив на копну свои грабли, Коленька взял у отца короткие металлические вилы и побежал к стоящему в стороне инструменту. Воткнул рядом их стоя в землю, а из кучи взял длинные деревянные двурожки, с металлическими наконечниками, и принес отцу. Работа продолжилась дальше. Скоро остановившись, и оценив взглядом, оставшееся на земле сено, отец, как бы советуясь с мамой, произнес: "Пора наверное вершить".
Разогнувшись после укладки очередной охапки сена, остановилась и мать. Оглядываясь на высоте, покрутила взглядом по остаткам сена в находившихся внизу вокруг стога сильно уменьшившихся копнах.
– Пожалуй, да, пора, – согласилась с отцом она.
– Ну, тогда ты там отдохни, – сказал он маме. Отец, положив вилы на копну, взял свои грабли и начал ими снаружи "причесывать" будущий стог, снимая с его боков повисшие незакрепленные комки сена. Помогая ему в этом, заходили вокруг стога и Мишка с Ванькой. Стоя на высоте, мама вглядывалась в болотные дали. Коленька, знай своё дело, отгребал спадающую с боков стога "шелуху" из под ног, подальше от одонка. Поверхность стога выравнялась, стала правильной и красивой. Скоро "вся эта шелуха", не формируемая в охапки подавалась маме на стог и тут же утаптывалась ею в середину стога. Сужая венцы, начали вершить стог. Раз за разом каждый последующий наружный венец из охапок сена мамой умышленно сужался к центру, продолжая поднимать уже конусом стог к небу. Еле доставая до мамы, стоявшей на шаткой верхушке стога, отец подал последнюю, маленькую, больше похожую на ком, охапку сена. Переминаясь с ноги на ногу, как циркач балансируя на высоте шаткого пятачка, мама подсунула её себе под ноги.
– Давай опузины, – осторожно разгибаясь, произнесла она.
Мишка подносил к вилам отца, до этого им попарно связанные за лиственные чубы толстые длинные ветки, которые раньше, последними притащил Коленька от лозового куста, а отец ловко подцеплял их за узел рогом вил и подавал на стог маме. Маша граблями подхватывала ветки, и, помещая узлы под ноги, равномерно раскладывала концы веток по скату вершины стога.
– Чтоб ветер не раздул верхушку стога, – всякий раз, словно поясняя для чего нужны опузины, приговаривала она.
Уложив четвертую пару, она, не разгибаясь, спустила на землю по скату стога грабли, а потом, по положенным на скат вершины двум насилам, твердо под мышками удерживаемыми отцом, аккуратно сползла сама прямо в руки отца.
Отойдя подальше и обходя вокруг, начала осматривать стог. Давольная, остановилась на прежнем месте, и со словами молитвы: "Господи, храни его от молнии и всех других бед", – перекрестила своё творение. Облегченно вздохнув, начала перевязывать сбившийся платок, утирая пот со своего лица. Отец достал из под стога, стоявшую в тени одонка канистру. Все начали по очереди пить воду. Мама в этот раз напилась последней.
– Теперь можно со спокойной душой и пообедать. Пойду я всё приготовлю, – разворачиваясь и уходя с канистрой от стога, произнесла она.
–Да, накрывай там скатерть-самобранку, сейчас и мы все подойдем, – довольный успехом, пошутил отец.
– Идите, сынки, готовьте инструмент к переноске, свяжите всё в связки, а ты Коленька принеси мне топор, – озадачил сыновей отец.
С метровой длины лозовой веткой в руках, стоя у стога, отец поджидал сына. Взяв у Коленьки топор, он его лезвием, словно ножом, срезал на конце ветки половину её толщины, заточил конец, вынул из кармана кусок химического карандаша, и послюнявив его жало, написал на площадке среза свою фамилию. Завязал листву на обратном конце ветки для большей заметности в узел и на уровне груди заточенным концом воткнул ветку в стог. Узел из листвы, видно светился на боку стога.
– Вот и бирка нашему стогу. Так сказать, его паспорт для оценщиков, чтобы знали, кто его здесь поставил, – в очередной раз пояснил он сыну уже и так хорошо известное. От стога вместе направились к маме и братьям.
Стоя на коленях, мама возилась возле расстелённого на земле своего платка. Развязанный, он уже из рюкзака превратился в скатерть. Отец, подошёл к рядом возившемся с инструментом старшим сыновьям и остановившись, наблюдал за их работой. Спускающееся с зенита солнце, разогрев воздух, нещадно пекло своими лучами.
– Миша, сынки, что вы там стали, ворон считаете. Идите обедать, да быстрее надо идти на другой участок, или вы забыли это, – торопила всех, сидящая возле платка мать.
– Одевайте, сынки, рубашки, спокойней обедать будет, а то от этих слепней спасу нет, – посоветовала подошедшим сыновьям мать. Одевая рубашки, сыновья начали усаживаться вокруг платка.
В его центре стоял глиняный горшок с кислым молоком и накрошенной в него зеленью луковых перьев. Рядом с горшком лежали стопкой блины и пять алюминиевых ложек. Здесь же, в, на развязанной из узелка тряпице, горкой, немного подавленной и раскрашенной, лежала картошка. Рядом, на другой тряпице, брусочек сала, разрезанный ещё дома, на пять равных порций. Возле него в кучке, прикрытых горстью луковых перьев, белело десяток яиц. По два на каждого. Рядом с яйцами, на развязанной из узелка небольшой тряпице, блестела на солнце в кучке соль. Возле одного из углов платка, на земле, покосившись, стояло кучей пять бутылок молока. С остатками земли на боках, бутылки приятной белизной поблескивали на солнце.
Руки усевшихся, потянулись к салу с картошкой и луковым перьям.
– Сало это хорошо, его не поешь, целый день голодный, – беря свой кусок, произнес отец.
– С хлебом бы его, – потянув вторую руку за картошкой, добавил он.
Сетований насчет хлеба больше ни от кого не последовало, хотя все в душе были согласны с отцом.
Все раз за разом, разбирая другой рукой картошку и луковые перья, молча аппетитно ели. Покончив с салом и обтирая руку от жира, потянулись, кто за яйцами, кто за ложкой, чтобы хлебать из горшка с оставшейся картошкой или блином подсоленное кислое молоко. Есть очень хотелось. Быстро посчитав глазами количество блинов в ещё непочатой стопке и лежащие в кучке яйца, Коленька потянул руки за яйцом и блином.
– И яиц и блинов больше двух нельзя брать, разделив их на всех поровну, означил он в сознании свою норму, – иначе мама опять начнет: "Ешь, ешь, сынок, я не хочу…", а Ванька потом и подзатыльник за это может дать, – тут же подумалось уже очищавшему первое яйцо Коленьке.
– Может мать попросить, чтобы хлеб пекла, остановившись, обращаясь к маме, вдруг предложил отец.
– Хорошо отец придумал, – услышав им сказанное, радостно подумал Коленька, макая яйцом в соль.
Бабушка вкуснее пекла хлеб, чем мама. Коленька помнит это, ещё недалекое время. В закваску бабушка добавляла отвар каких – то трав и ещё потом в тесто сыпала зерна чернушки. От этого её хлеб был более вкусным и по особому ароматный, и дольше не твердел.
– А магазинный хлеб, теперь, намного хуже, даже маминого, – тут же вспомнилось Коленьке.
Мама, словно не слыша предложения отца, молча продолжала есть.
– Без хлеба ничего в рот не лезет, – недовольно опять заговорил отец и начал есть.
– Прежде чем мать об этом просить, надо муки ей дать. А у тебя её в деже, всего на блины дня на два наскрести и можно. А в магазине, уже давно её нет, – вдруг заговорила в ответ отцу мать.
– Не знаю, как с этим хлебом и быть. Разве только что молитвой у Бога его просить и осталось, – продолжая есть, озабоченно добавила она.
Услышав мамину подсказку, Коленька, словно надоумленный обрадовался.
– Во! правильно, – подумал он.
– Николай Угодник, я тебя очень люблю, дай мне сегодня хлеба, – тут же придумал он молитву и, жуя, в мыслях, как знал, что надо три раза, начал её про – себя повторять.
Коленька всегда очень любил хлебную горбушку. Родители, заметив это, ему её отрезая, всегда даже шутили над ним, говоря: "Николайчик любит окрайчик".
– Как я люблю, – большую горбушку, – вспомнив это, добавил он к своей молитве во втором её повторении.
И ещё, вспомнив о вкусном бабушкинском хлебе, решил добавить и это.
– Бабушкинского, вкусного, – добавил он, ко всему уже добавленному во втором разе, повторяя молитву в третий раз.
– Услышь меня, Николай Угодник, – смиренно произнес он в конце и вновь потянулся ложкой к горшку.
Под мамино: "Кушайте, сынки, кушайте…" – со скатерти быстро всё исчезало. Обедая, все, то и дело невольно бросали свои взоры на радовавший их души, невдалеке, исполином стоявший, шестиметровой высоты, ладно сложенный, широкий стог.
– Вот, сынки, чтоб нам этот стог себе забрать, в колхоз таких надо ещё четыре сделать. А это отцу восемь дней надо косить, и нам всем потом вместе четыре дня ещё, так тяжело работать, – видимо заметив взгляды сыновей на стог, подытожила будущее мать.
– И это у нас всего одна корова, а если ещё бычка или телочку завести, что властью ещё разрешается, то удавишься на этом сене, – добавила она, посыпая на своё яйцо соль. Обед подходил к концу.
– Вам бы ещё по яичку, сынки, да не успевают их наши несушки столько нести, – посетовала мать, глядя на сыновей, с аппетитом быстро доедавших со стола последнее.
– А больше их звести…, – мать не договаривая, задумавшись, остановилась, – такую ораву содержать трудно, не прокормишь, – договорила она.
Платок опустел, лишь боком на его центре лежал пустой горшок с помещенными внутрь ложками, да рядом уже собранные мамой в ком, оберточные тряпицы. Начали разбирать лежавшие в стороне бутылки с молоком. Взяв свою бутылку и вытащив из её горлышка бумажную, из тетрадного листка пробку, Коленька начал пить прохладное молоко, заедая его остатком блина.
– Пейте, пейте, сынки молочко, – увидев, как дружно сыновья, раз за разом, задирают вверх донышки бутылок, вновь запричитала мать.
– Знаете теперь, как трудно оно достается, – тут же добавила она.
Покончив с обедом, быстро собрались и словно не желая расставаться, оглядываясь на стог, начали отправляться в обратный путь, на второй участок.
– Спасибо Богу, что дал погоду хорошего сена своей корове сделать, – уходя, перекрестившись, глядя на пышный высокий стог, произнесла мать.
– Теперь не умрем с голоду, зимой легче будет, с молоком будем, – тут же, немного тише, как бы про себя, слетела с её уст радостная, успокаивающая душу фраза.
По протоптанной невесть кем в траве тропинке, впереди шли родители. За ними нёс свою связку граблей Коленька. Сзади всех, наполовину опустевшую канистру с водой, чередуясь, несли Мишка с Ванькой.
– Как думаешь, во сколько пудов оценят этот наш стог? – идя за мамой, услышал Коленька её вопрос отцу.
Коленька уже знал, как определяют в стогу количество сена. Однажды, прошлой осенью, в воскресенье, отец брал его с собой на болото, когда мужчины с одним из колхозных начальников ходили оценивать стога. Из ребят он был тогда не один, а втроем. Ребята быстрее взрослых перебегали от стога к стогу, помогали им носить вожжи, с нанесенными на них метровыми метками. Вожжи сначала перекидывались через верхушку стога, и стог замерялся так, потом стог на уровне груди вожжами обтягивался снаружи. Пока рабочие делали замеры, начальник, подойдя, отыскивал бирку, смотрел, чей это стог, а потом, услышав данные двух замеров, смотрел в свою таблицу и что – то записывал в свою тетрадку. Наверное, сколько пудов сена в этом стогу.
– Если с виду таких размеров, даже чумов четыре штуки ещё поставим, то проблем не будет. Заберем его себе, – ответил отец маме, поправляя на плече связку с инструментом.
Прибыв на место, расположились также на середине участка, невдалеке от находившегося рядом старого одонка. Участок этот был почти вдвое меньше первого. С обеих сторон соседние участки были уже убраны, и на них стояли свежие, высокие и пышные стога из ещё не слежавшегося сена. Отец начал оценивающе их рассматривать.
– Чумы, – скоро произнес он, видимо определив своим опытом по площади участков несопоставимую пышность стогов.
– Вот и мы такой свой между ними сейчас поставим, – заключил он.
Справа подальше, семья из четырех человек, мужчина с женой и двумя детьми, девушкой постарше и мальчиком Ванькиного возраста, начинали делать стог. Громко поздоровавшись с работающими соседями, и захватив грабли, все отправились к началу участка. Начали сгребать сено в валок. Через час работы, центр участка, извиваясь неровной линией, украшал пышный валок сена. Соседи уже ходили вокруг готового стога. Начали разбирать валок на копны и сносить их к одонку. После очередного водопоя в куст за ветками в этот раз отец сказал идти Мишке с Коленькой. Натаскав из ближайшего куста веток, Мишка начал с ними работать на одонке. Отец, периодически приносивший с Ванькой копны, указаниями руководил Мишкиной работой. Коленька помогал старшему брату. Скоро на центре одонка стояло высокое круглое сооружение из веток со связанными вверху их лиственными чубами. Для крепости вертикальных ребер жесткости, будущей внутри стога пустоты, Мишка, словно плетень, начал их редко в некоторых местах ещё и по горизонтали переплетать ветками.
– Хорошо и так, хватит зря ветки тратить, – одобряя, остановил его усердие появившийся с последней копной отец.
– Остальными, кроме опузин, лучше одонок, где слабо укрепи, – посоветовал он.
Двенадцать копен сена веером стояли вокруг одонка. Подошла с граблями мать. Начали опять питу воду. Теплой, её уже немного болталось на дне канистры. Солнце уже заметно опустилось с небосвода к низу. Первые группы людей, закончивших работу, стекаясь по тропинкам к дороге, потянулись в сторону деревни.
– Я что думаю, запаздываем мы, – напившись воды, ко всем обращаясь, произнесла мама, переводя свой взор на старшего сына.
– Ты, Мишка, иди наверное пораньше домой, корову встретишь, во двор загонишь. Витьку у Вальки забери пораньше, а то он за день там ей надоел, наверное, а стог мы уж тут не торопясь и без тебя поставим, – договорила она.
Скоро Мишка, захватив отцовскую торбу с горшком, пустыми бутылками и двое граблей, направился на дорогу.
– Я, мама, корову подою, – послышалось его предложение маме. Мишка уже не раз хорошо с этим справлялся раньше.
– Ну, смотри там, а то я приду и сама подою, – не возражая его желанию, ответила мама.
– Лезь на одонок, – услышал Коленька слова отца, как только утихли разговоры мамы с уходящим Мишкой. Он ждал этого, но вспоминая, чем кончилось подобное раньше, взглянул на находившуюся рядом маму. Словно разрешения желаемого и у неё просили глаза Коленьки.
– Здесь можно, лезь, поучись немного, – поняв взгляд сына, улыбаясь, произнесла в ответ мать.
– Давай снизу, покуда мне видно ты потопчись, а дальше Ванька до конца дотопчет, – раскрыл свою задумку отец.
Взгляд стоявшего рядом Ваньки, сразу наполнился важностью своей более большой значимости.
Похожая на высокий шалаш конструкция из веток, стоявшая в центре одонка, начала обкладываться кольцами из охапок сена. Внимательно слушая пояснения отца, как правильно это делать, Коленька ходил вокруг её и утаптывал укладываемые отцом ему под ноги охапки сена.
Правильно складывать сено, для надежного хранения в крепкие стога, было делом непростым, требовало длительного обучения и практики. Умеющего хорошо делать это непростое тонкое дело на деревне уважали, и Коленьке очень хотелось овладеть этой вершиной сенокосного искусства. Стог уже поднялся по голову отцу. На миг, оглянувшись вокруг, Коленька увидел как вдали, по дороге, в сторону озера пылила бричка с впряженным в неё племенным колхозным жеребцом. Редко, "для променажа, чтоб кровя не застоялись", – как говорил колхозный конюх дед Евсей, запрягал он его в бричку, лишь по указке управляющего местным отделением колхоза, да партийного секретаря. В деревне все знали, что только эти два лица со своими женами и детьми обычно катались в легкой на ход, на мягких рессорах бричке с впряженным в неё жеребцом. Не обремененный тяжелой ношей, выстоявшийся в тени конюшни, откормленный, вороной масти жеребец, явно сдерживался натянутыми вожжами. Две, неразличимые издали фигуры, сидели сзади в повозке с красиво изогнувшим шею, словно пляшущим в оглоблях жеребцом. Но, яркое платье одной из них, явно указывало на её женскую принадлежность.
Повозку заметил и отец.
– Кто это там на вороном? Управляющий или секретарь со своей барыней решил прогуляться, – послышалось из уст прекратившего работу отца.
– Миша, чего остановился, давай работай, – раздался мамин укор отцу.– Какая тебе разница. Жара спала, власть из тени вылезла на проминаж, на озеро купаться поехала. Она ж со всеми в канаве мыться брезгует, – раздалось пояснение из её уст.
– Некогда нам по сторонам рот разявать. Давай быстрее, уже день на исходе, а у нас ещё работы много, – недовольная остановкой, торопила она отца. Отец вновь заработал вилами. Скоро он вновь остановился. Визуально контролировать укладку сена дальше он уже не мог. Получив первый урок, как делать стог, Коленька по носилам спустился на землю и тут же по ним на стог заполз Ванька. Больше чем на метр над сеном ещё торчала верхушка лозовой конструкции.
– Смотри не упади внутрь пустоты, – предупредил он Ваньку.
Через, каких-нибудь получаса, уложив опузины на вершину готового стога, полный важности Ванька по носилам сполз со стога. Обходя вокруг стог, все любовались его красотой, и лишь какое – то неприятное на душе чувство фальши, портило радость этого любования.
– А внешне по размеру такой, как и первый, и в четверть меньше в нем сена. Обман. Чум одним словом, – втыкая бирку в стог, заключил отец.
Но Коленька уже знал, что после оценки стогов, перед началом их своза на ферму, бирку из этого стога нужно будет изъять и выбросить.
– Вот и падают в конце зимы с голода бедные колхозные коровы, какие уж тут надои, – продолжал, как бы про себя рассуждать в слух отец.
– А кто виноват в этом? – спросил он и тут же сам себе ответил, – мы.
– Колхозные власти после оценки стогов подобьют баланс, да ещё, чтоб райкому угодить в отчете припишут, а на деле то, сена, окажется раза в два меньше, – поясняя сыновьям, рассуждал дальше он.
– Ничего, Бог нам этот грех простит. Нет у нас другого выхода. Нам выживать нужно, – успокаивала отца мать.
Солнце уже почти касалось горизонта. Длинный летний день подходил к концу. Усталые но довольные, что, как часто говорила мать, "каторга этого дня закончилась", быстро засобирались домой. Сев на землю, Коленька снял кеды, чтобы вытряхнуть давно докучавшую, набившуюся за день туда сенную макуху, и за одно, невольно начал их осматривать. Грязные и мокрые, они стали ещё больше постаревшими и изношенными. Сильней порыжела и стала более некрасивой бывшая когда – то белой и мягкой резина на носках и пятках. Ещё больше отклеилась от брезента круглая, в виде футбольного мяча резинка на месте внутренней боковой косточки правой ноги.
– Надо будет опять их хорошенько постирать щёткой с мылом, – подумал он, связывая шнурки кедов между собой.
– А резинку можно подшить белыми нитками, будет и незаметно, – решил Коленька, вешая кеды себе на плечо.
– Зачем снял? – увидев непонятные действия сына, забеспокоилась мать.
– Зачем, зачем. И так им за день досталось, – злясь, про себя подумал он, но маме заупрямившись, ничего не ответил.
– И когда скажут ехать в Артек? – опять промелькнуло в его сознании.
Вышли на дорогу и влились в идущую по ней группу таких же усталых людей.
Впереди вместе, разговаривая между собой, шли мужчины, за ними следом женщины. Так же, сзади взрослых, разделившись, кучками шли дети. Но девочки шли впереди мальчиков.
Светку Коленька увидел, ещё много не дойдя до дороги. В плотно, как у всех женщин под подбородок, подвязанном белом платочке на голове, в светлом ситцевом платье и с граблями на плече шла она в группе девочек.
Взрослые поздоровались и, идя по дороге, говорили о своем. Здесь, из людской молвы и узнали, что сегодня, к полудню, в магазин привозили хлеб. Привезли мало, по буханке в руки всего и давали, кто был у магазина, быстро его и разобрали. Дальше разговоры взрослых звучали лишь о сене. Под общий хохот, то и дело начали слетать их благодарные слова в адрес никогда невидимых ранее ими далеких чукчей, чумами надоумивших их выполнять непомерно завышенные объемы заготовки сена, хотя по отдельности каждый, за собой такое отрицал.
Влившись с Ванькой в группу мальчиков, Коленька выбился вперед, чтобы получше было видно впереди идущую Светку. Он молча шёл босиком по пыльной дороге, бросая на неё частые короткие взгляды. Светка, иногда оглядываясь, но очень редко, словно в ответ, быстро взглянув на Коленьку, тут же скромно отводила вниз глаза, поворачивая снова вперед голову.
Рядом шедшие мальчишки о чем – то шумно между собой разговаривали, но Коленька их не слышал, в нетерпении ожидания очередного поворота её головы.
– Красивая она, – думалось Коленьке. Хотелось приблизиться к ней и идти рядом, но какая-то неведомая сила, словно накликая на душу боязнь, боязнь выдать всем какую – то постыдную тайну, не давала этого сделать.
Сзади послышался далекий топот копыт лошади. В мягкой болотной земле, похожий на глухие хлопки, он, вдруг появившийся, усиливаясь всё отчетливей начал слышаться в тихой летней атмосфере подходящего к исходу дня.
Коленька оглянулся. Идущих по дороге людей нагонял резвый вороной жеребец, за повозкой которого, клубясь, высоко поднимался густой шлейф черной болотной пыли. Вслед за Коленькой, забеспокоившись, начали крутить назад головами и все остальные рядом идущие мальчишки.
От приближающегося жеребца, словно от чего – то сильного и неукротимо – опасного, повеяло каким – то необъяснимым страхом.
Казалось, приблизившись, жеребец в один миг легко, словно траву, сомнет всё оказавшееся на его пути, растопчет, перемелет в дорожную пыль и всех этих устало бредущих, нагруженных инструментом людей. Всё свидетельствовало об этом в облике гарцующего в оглоблях сытого откормленного жеребца. И та излишняя частота и легкость с которой он высоко их поднимая перебирал сильными копытами, и мощь буграми выступавших на широкой груди ходивших ходуном мускулов, и сила изогнутой шеи с развивающейся на встречном ветру гривой.
– Власть возвращается с купания, – догадливо промелькнуло в сознании испуганного Коленьки.
Но скоро, видимо из соображения безопасности или, пожалев, чтоб не запылить большое число идущих, управляемый твердой рукой возницы конь умерил свой бег, перешёл на более спокойный шаг и начал набирать с дороги в сторону, вправо на растущую у дороги траву, держась подальше от впереди идущих людей.
Шурша по верхушкам высокой травы, бричка с сидящими в ней отцом и мамой Нэльки, поравнялась с идущими.
– А почему это с ними опять Нэльки нет? – подумалось Коленьке.
Возница при этом натянув вожжи, по прежнему удерживал резвого жеребца на тихом ходу, чтоб более скромно проехать возле устало идущего трудового народа, словно пытаясь оказать этим самым ему уважение.
Редкие, поочередные озирки вправо, на проезжавшую невдалеке бричку, шедших с мамой женщин, до этого молчавших, словно разглядев в ней сидящих, начали сопровождаться тихими между собой перешептываниями.
– Разоделась, накупалась в чистой воде барыня. Ишь как развалилась в бричке, – доносилось отдельное до слуха шедших сзади детей.
– Здравствуйте, здравствуйте, товарищи! Здравствуйте, товарищи! – обращенное к народу зазвучало в устах секретаря.
Поменяв положение тела из вальяжного на более скромное, чуть потише, и как – то пряча глаза, вслед за мужем тоже самое заговорила и жена.
– Ох детки, как устали за день, замучились поди, – переводя свой взор со взрослых на идущих сзади детей, вдруг с жалостью произнесла Нэлькина мама.
– Детям ведь по закону нельзя работать, – напомнив о недавно вышедшем в стране законе, проговорила она.
– Почему ж это нельзя, а как иначе. Без помощников нам с этим сеном и не справиться, – тут же зазвучало в устах одной из женщин.