По протоптанным на берегах канавы тропинкам, направились к мосту. Предчувствуя радость близкого купания в канаве, дети, забыв об усталости, весело переглядываясь, запылили вперед матерей. Заметив это, тетя Шура, обращая внимание мамы, произнесла: " Смотри, как повеселели. Утром понуро сзади нас плелись, а с каторги веселые впереди побежали."
– Люди говорят, что сегодня в конторе ведомость по зарплате за июнь повесили, – вдруг вспомнив, сообщила маме тетя Шура.
– Хочется узнать, сколько там нам начислили, – проговорила она.
– Ничего не отвечая на это куме, мама задумавшись молча шла по другому берегу канавы.
– Что молчишь, подруга? О чем думаешь? – заметив её состояние, вдруг спросила тетя Шура.
– Говоришь завтра под озеро сено пойдете грести, – словно очнувшись, спросила она в ответ тетю Шуру.
– Да, надо, – подтвердила та.
– Мы ведь тоже там свой пай ещё не сделали. Дал Бог хорошо с погодой угадали, скосили вовремя. Четыре дня назад, мой скосил. Не знаю, высохло уже или нет. Хорошо бы пока на него ни одного дождика не упало, для своей коровы сгрести да в стог сметать, – поделилась мама своей озабоченностью с подругой.
– Как думаешь, высохло оно за эти дни или нет? Там ведь это лето трава – мурава, Миша говорил, плотная, – спросила она тетю Шуру.
– А то нет. Такая сушь стоит. Четыре дня, да завтра считай день. Покуда в валки сгребешь, потом в охапки, в копны, – всё шевелишь. В стог мечешь, всё на горячем сухом ветру. И сомневаться нечего, готовое будет, – убеждала она маму.
– Вот и я думаю, надо, наверное, со своим поговорить, да завтра всем тоже туда идти. А то один Бог знает, какая там дальше погода будет. Вдруг задождит, – высказала свои опасения мать.
– А как же! Может. Когда то ж эта сушь должна смениться, – подтвердила тетя Шура.
– Значит завтра все пойдут на сено, – ясно понял Коленька.
– Интересно, что мне мама завтра делать загадает. Лучше бы меня на сено взяли, чем опять дома с Витькой оставаться. Под озеро идти очень далеко, могут и не взять. Хотя прошлым летом один раз меня уже туда брали, – дальше размышлял он.
На полосе с морковью находилось ещё много людей. Заканчивая обрабатывать свои нормы, почти все из них находились уже в конце, приблизившись к канаве.
– Помогай Бог, – проходя мимо, поравнявшись, то и дело между разговорами с рядом, за канавой, идущей тетей Шурой, говорила работающим людям мама.
– Спасибо, в основном усталое, звучало в ответ.
И только от некоторых стойких, не упавших от усталости духом, за день в молчаливом однообразии труда соскучившихся по общению с людьми, лукаво намекающее, но особой надежды не питающее, в рифму звучало в ответ: "Говорил Бог, чтоб и ты помог!"
– Да вам уже немного осталось. С Божьей помощью и сами справитесь, – отвечала на такое мама.
Места купания на канавах, как и тропинки по их берегам, были четко обозначены и для всех распределены. Широкое удобное место возле мостка со шлюзом, давно облюбовали мужчины, в основном без трусов купающаяся их мелкая часть. Дальше, в стороне, при слиянии канав, за поворотом, наиболее укромное место было занято женщинами. Ещё по течению дальше, было место, где поили стада пасущихся на выгоне коров.
Получив от мамы, предусмотрительно взявшей утром с собой рыжий обмылок, Мишка и два тезки, отделившись от женской половины, направились на свою купалку.
В ней уже бултыхалось человек пять мальчишек разных возрастов.
Побросав тяпки и быстро всё с себя сняв, с разбегу плюхнулись в теплую слегка рыжеватую воду канавы. В её чистой проточной воде летом постоянно вдоволь все и намывались. С наступлением холодной погоды, – дома в корыте, пореже, обычно к какому – либо празднику. Грела мама в чугунке в печке воду, всех по порядку в корыте и мыла.
Из воды троицу вытащили проходившие через мосток мамы. Вышли на выгон. Под ногами вновь защекотал плотный ковер короткой травы. Вымытый, повеселевший и вовсе уже как бы и не усталый Коленька шагал рядом с Мишкой впереди мамы. Чисто вымытые в мягкой воде канавы русые волосы быстро просохли на легком сухом ветру и стали нежными и рассыпчатыми. Отмокшая словно в живой воде канавы рана на руке, подсохла и как бы зажила. Стала сухой, и боли уже в ней не чувствовалось.
Поравнялись с пасущимся уличным стадом. Коленька заметил, с какой любовью в глазах мама выискивала в нем свою кормилицу.
– Вон наша Галка, на краю стада спокойно щиплет травку, – словно желая подсказать маме, быстро отыскал взглядом свою корову Коленька.
Вдруг вспомнил и снова быстро перевёл свой опасливый взгляд вниз под ноги. Проходя рядом с пасущимся на лугу стадом, того и гляди чтоб не вступить в свежую коровью лепешку. А то будет, как говорил отец, всё равно, что в партию. Ощущение, – как при власти должность получил. Станет мягко, тепло и скользко, самому к плохому запаху придется привыкнуть, а для людей вонять будешь.
– Нет уж, лучше на пчелу , чем в лепешку . Хоть больно и тяжело будет. Не хочу быть вонючкой, – вглядываясь под ноги, решил Коленька.
На конце выгона, в уличном пруду, на одной его стороне купалось несколько ребят. Другая сторона пруда была местом купания уличных гусей и уток. Выскакивая из воды, мокрые ребята, бегали друг за другом по берегу. Спасаясь от погони, ныряли с разбегу в воду. Ещё издали среди них Коленька узнал детей магазинщика и Сережку, с которым учился в одном классе. Его мама работала в колхозной конторе.
– Хорошо им. У их мам нет норм. Вот они все лето и свободны, играй, купайся, – с завистью подумалось ему.
Пройдя мимо пруда, повернули налево и вошли в свою улицу. У двора на бревне, в ожидании, сидели Иван с Витькой.
Витька, завидев появившуюся в конце улицы маму, сполз с бревна и радостный побежал ей навстречу. Передав мотыжку Мишке, мама, разняв руки, поторопилась к соскучившемуся Витьке. Встретившись, подхватила младшего сына на руки и начала его целовать и тут же попеременно утирать ему носик и измазанные щечки.
– Так и не привезли, сынок, хлеба, – как – то обреченно, словно уточняя заранее ведомый результат, подойдя к двору, спросила она уже стоявшего возле бревна Ваньку.
– Нет, мама, не привезли, – ответил он и пояснил, – Мы с Витькой его там целый день ждали – караулили, вот только что, пришли корову встречать.
С вчетверо сложенным тетрадным листком и свежезаточенным мамой простым карандашом в руке бежал Коленька к деревенскому клубу выполнять поручение мамы.
– Где мне завтра быть? Что скажут делать родители? Опять дома с Витькой быть, хлеб караулить у магазина. Этих свиней кормить, смотреть за ними…
Лучше с родителями где-нибудь работать, интересней, да и день быстрее проходит, – думалось ему.
Большое крытое шифером, деревянное здание на высоком кирпичном фундаменте, с двумя пристроенными крыльями на входе, через пруд, рядом с магазином, было уже давно и хорошо Коленьке знакомо. В его левом крыле находилась колхозная контора, а в правом библиотека. Подобное задание он уже не раз выполнял, но правда с Мишкой или Ванькой, и теперь Коленька даже был рад, что мама сказала идти его выполнять ему одному. Мишке с Ванькой мама поручила поливать грядки, так как завтра утром все пораньше уйдут грести сено, – сказала она, – и поливать их будет некогда.
Подойдя к клубу, увидел там собравшихся взрослых. Рядом на траве лежали две лестницы и ещё что – то большое и яркое. Взрослые, показывая на стену клуба, о чем – то между собой рассуждали. Захотелось подойти поближе и хорошо рассмотреть то, что лежало на траве рядом с лестницами. Но делать этого Коленька не стал. Заопасался. Со взрослыми была библиотекарша, мама Нэльки.
– Опять спросит, почему книжку менять не несу, – опасаясь, подумал Коленька. Книжку про то как внук Егорка помогал деду в кузнице и дед учил его кузнечному делу, Коленька взял в библиотеке ещё по весне, давно её прочитал несколько раз и похоже утерял. Уже везде смотрел, во всех местах, где сложенными на лаве хранились учебники, но там её не было. Книжка Коленьке понравилась, стихами там написано, складно и интересно.
– Что теперь Нэлькиной маме сказать? – подумал он.
– А почему рядом с мамой нет её? Этой маминой дочки-задаваки, – вдруг пришло ему в голову.
– То всегда она с мамой за ручку, везде вместе ходят, а сегодня её нет рядом. И папа их здесь, а Нэльки нет, интересно, где она? – подумал Коленька, побыстрее проходя рядом.
– Всегда она в наглаженном платьице, портфель у неё лучше всех, у мазанка мамина. А всё равно хуже меня учится, хоть ей Елена Ильинична оценки и завышает, – вдруг и приятное вспомнилось Коленьке.
Склеенная из двух больших белых листов, знакомая большая ведомость висела в холле на обычном месте. Возле неё с бумагой и карандашами в руках уже крутилиось несколько ребят. Была среди них и Надька.
– Опередила меня, – мелькнуло в голове входящего в клуб Коленьки. Он знал, как надо выписывать из общей колхозной ведомости зарплаты родителей. Сначала нашёл мамину фамилию и в строчке, напротив, за каждый день, начал выписывать цифры в столбик, как располагаются в календаре числа дней. Так учила мама, чтоб ей было понятно, сколько в какой день заработано.
Шесть рабочих дней в неделе и один выходной, – воскресенье, – было в ведомости.
– Какой выходной летом? Выходные дни у родителей были лишь зимой, а летом и в воскресенье всегда все работали. Если не на нормах, то на сенокосе или на своей картошке в поле или в огороде, а то и ещё что-нибудь делать надо будет, – подумалось Коленьке.
Но в ведомости, обведенные красным воскресные клеточки, были пусты от цифр.
– Сорок две копейки, двадцать шесть копеек, пятьдесят копеек, тридцать три копейки, о, аж, восемьдесят одна копейка, – как много…, за что это? – переносил с ведомости к себе в листок по дням начисленные маме за работу деньги.
– Тринадцать рублей и восемьдесят семь копеек стояло в конце, в итого:, за двадцать шесть рабочих дней месяца.
Отыскал строку отца. Всё также внимательно переписал в свой листок. В итого:, за месяц стояло пятнадцать рублей, ноль шесть копеек.
– Оно и понятно, у мужиков всегда зарплата больше, – подумалось Коленьке.
Интереса ради, не отходя от ведомости, на листочке рядом со столбиками, всё равно мама будет складывать, – сложил обе цифры вместе. Получилось двадцать восемь рублей и девяносто три копейки.
– Почти двадцать девять рублей. Во сколько много! – радостно подумал он и, зажав в руке листок, боясь его утерять, довольный выбежал на улицу.
А там, за углом к стене взрослые уже крепили большой красивый плакат, который до этого лежал на траве. Двое мужчин, стоя на приставленных к стене лестницах, прибивали его гвоздями. А Нэлькин отец ими командовал. На красиво нарисованном плакате, в светлом костюме, возле кукурузного поля с комбайном и работающими на нормах женщинами, был изображён с поднятой, куда-то показывающей рукой, дядька.
– У! какой он пузатый, лысый, с толстыми губами и мордастый, – подумал Коленька, рассматривая плакат.
– А вот рубашка на нем красивая. Косоворотка, с вышитым орнаментом на груди, – пронеслось в его голове.
В другой части плаката, на заводе, рабочий из ковша с искрами выливал расплавленное железо, а рядом по дороге ехали машины.
– Под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством коммунистической партии, – вперед к победе коммунизма! – прочитал Коленька написанную вверху на плакате надпись. Надпись ему показалась непонятной.
– Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! – светилась ниже, возле поднятой руки пузатого дядьки, другая надпись. Для Коленьки она тоже оказалась непонятной.
– Как это? Раньше в колхозе жили. Сейчас недавно начали жить в совхозе. Всё равно так же, одинаково. А как это, – при коммунизме…? – направляясь домой, думал он.
– Ладно, спрошу у мамы, – решил Коленька и ускорил шаг к дому.
Пройдя по проходу от соседней улицы, повернул на свою и увидел впереди опирающегося на палочку ковылявшего в зимних валенках деда Вуника. Девяностолетний дед Вуник Коленьке не очень нравился. Наверное, потому что так Коленьку научила баба Ганна, когда плохо о нем отзывалась в своих рассказах внукам. Бабушка Ганна деда Вуника не любила, потому что, как она говорила, он был заразным.
– До войны с германцем он ещё нормальный был, – рассказывала она.
– Ещё той войны, давней, первой. От этого германца России испокон веку одно горе, – тут же отвлекаясь, добавляла она и дальше продолжала уже про деда Вуника.
– В австрийский плен он там попал, там, в плену он этой заразы и набрался. Вернулся с плена, сначала всю свою родню этой заразой заразил, а потом и других людей – соседей, кто поглупее да попроще втягивать в неё стал. Отошёл от истинной нашей христианской веры православной. Еговым стал.
– Птфу, – гнусно плевалась в сторону при этом баба Ганна и тут же подняв голову к верху крестясь, говорила: "Прости Господи, меня грешную."
– А так до него в нашей округе об этих баптистах и слышно не было, – добавляла она.
– Что не пьют они, не курят и не ругаются, – это хорошо. Но всё равно, – зараза это, не люблю я их, – заключала она.
– А уж когда вторая война с германцем началась, и он в партизаны не пошёл, видишь ли, оружию ему в руки нельзя стало брать, то окончательно он в моих глазах авторитету лишился, – грозно добавляла баба Ганна.
Самый лучший в деревне сад был у деда Вуника. Вкуснее груш и яблок чем в его саду ни у кого не было. И как только они начинали созревать, для старого деда наступала тревожная пора.
– А почему он остановился у нашего двора? Может отдохнуть, – завидев остановку деда, подумал Коленька.
Остановившись, дед начал осматриваться, явно пытаясь определить своим слабым зрением, туда ли он пришёл. Перестал крутить головой и направился к калитке.
– Миша, Надя, – остановившись у калитки, начал он звать хозяев двора. Подойдя к своей калитке, Коленька остановился рядом с дедом, ожидая дальнейшего.
Во дворе из взрослых никого не было. Лишь стоя на коленях у завалинки в песке ковырялся Витька, возле свиной загородки в ожидании дойки топталась пришедшая с пастбища корова, да беззаботно разгуливали куры. Скоро на зов деда, из-за угла сеней показался отец. Тут же из хаты на крыльцо с подойником в руке вышла мама. Поставив подойник на крыльцо, она направилась к калитке. Вслед за мамой направился к деду и отец. Из огорода начали выглядывать Мишка с Ванькой. Их головы показались над забором во дворе.
– Миша, Надя, ваши хлопцы сегодня лазили ко мне в сад. Яблоню, белый налив, всю изломали, – перешёл сразу к делу дед.
– Ещё ничего не созрело, а уже начали лазит в сад. Мне ведь не жалко, у меня много, созреют пусть попросят, я дам, мне не жалко, но зачем же деревья ломать, – начал твердить своё дед.
– Просить неинтересно. Интересней самому нарвать. Да и не сложно это сделать у слепого еле ползающего деда. – Даст, два – три яблочка жадюга, а тут, раз, и целая запазуха, – на это вспомнились Коленьке ванькины слова.
– Наверное, Ванька сегодня и залез, когда мы на норме работали. Потом у него спрошу, – подумал Коленька.
– Идите сюда! – обернувшись, грозно позвал отец выглядывающих из огорода старших сыновей.
– А кого дед из моих, видел? – обращаясь к деду, тут же спросил отец.
– Ась, детки? – подставляя руку к уху, переспросил глуховатый дед.
Отец уже погромче, вновь повторил вопрос.
– Много их было, спугнул я их. Но разве ж я могу, кого поймать, – непонятное прошепелявил беззубый дед.
– Так кого я спрашиваю, из моих хлопцев ты дед видел, скажи, я ему при тебе здесь ремня всыплю, – допытывался у деда отец.
– Да подожди ты со своим ремнем. Взял моду, не разбираясь, чуть что сразу за ремень, – осадила пыл отца молчавшая до этого мать.
– Давай разберемся, их спросим, – предложила она.
–Коля весь день на моих глазах был. Мишка, пол-дня, а Иван целый день дома был, – начала вслух рассуждать она.
– Миша, Иван, что вы скажете насчет этого? – глядя в глаза сыновей, спросила мать.
– Нет, мама, я как со Старобина пришёл, так пообедал с Ванькой и Витькой и сразу к тебе на норму помогать ушёл. Я не лазил, честное слова, – начал убеждать мать в своей невиновности старший сын.
– И я, мама, не лазил. Правда, я с Витькой целый день у магазина был, – после Мишки зазвучало в Ванькиных устах. Уверенность на лицах и выражения глаз сыновей убедили мать в искренности их заверений.
– Хорошо, я вам верю, – успокоила она сыновей.
– Так что, дед, извини. Ищи своих лиходеев в других дворах, – переводя на деда, державшего всё это время у своего заросшего длинными седыми волосами уха ладонь для лучшей слышимости происходившего разбирательства, взгляд, произнесла мама.
– Ась, – всего и произнес в ответ дед и, не отнимая ладони от уха, чаще заморгал своими начинающими удивляться глазами, быстро переводя их с хозяина на хозяйку и наоборот.
– Да, скорей всего это детки наших интеллигентов. Им заняться целый день нечем, вот они так и развлекаются. А наши всегда при деле, им некогда этим заниматься, – тут же присоединился к мнению хозяйки и хозяин.
Явно неудовлетворенный результатом, дед Вуник, по – прежнему, стоял у калитки, не уходил, видимо соображая, что предпринять дальше.
– Всё, дед Вуник, извини. Разговор окончен. Иди себе с Богом. Некогда нам с тобой. У нас дел много, – видя, что старик хоть и опустил от уха руку, но не уходит, громче обычного произнесла при этом мать. Старик недовольный медленно повернулся и заковылял от двора в другую сторону.
– Идите в огород, поливайте дальше, – сказала мать, повеселевшим, видя что угроза миновала, старшим сыновьям. Те быстро направились снова в огород.
– Когда ты станешь, я тебя спрашиваю, к своим детям как к своим относиться, – понизив голос вдруг обратилась к отцу мать.
Видя, что тот опешил от неожиданности вопроса и молча вопросительно в ответ уставился на жену, продолжила.
– Ей, Богу, ты как наше государство, то ни капельки своих людей не бережет, не жалеет, словно не любит их, так и ты своих детей.
– Чуть что, не разбираясь, сразу за ремень, – напомнила отцу его ухватки мать.
– Так я ж за правду, раз виновен, получи…, – наконец, опомнившись, произнес в ответ тот.
– В чем виновен, невиновен, ерунда всё это по сравнению с любовью к своему дитяти, – не соглашалась с доводами отца мать.
– Свое дитя любить надо, вот и вся правда. А любящий родитель всегда свое дитя на людях защищает, в любой ситуации выгородит, – правым сделает, всё ему простит, а не лупить его бросится. А потом, дома, если виновно пожурить и надоумить дитя можно. И дитя, видя это, тогда тебя любить будет. В грехах своих и плохих поступках перед тобой как перед Богом каяться будет. Совесть и ум у него появятся. Когда ты поймешь это.
– Опять ты эту поповскую проповедь заладили, прервал мать отец.
Отец, как всегда в таких случаях, махнул от головы вниз рукой и, чтоб избежать дальнейшего неприятного разговора, направился вглубь двора.
– Натаскай на полив детям из колодца воды, да готовь инструмент на завтра, – бросила ему в догонку мать.
Осмотревшись после жаркой дискуссии, успокоенная, она подошла к тихо игравшему всё это время со своими деревяшками и камнями на завалинке младшему сыну, вытерла ему носик и приласкав произнесла: "Играй, играй, сынок."
Уже вошедший во двор, стоявший всё это время у раскрытой калитки Коленька, закрыл её на запор и пошёл за направившейся к корове мамой.
– Переписал? – спросила она подошедшего сына и начала ласкать рукой корову, повернувшую в сторону подошедшей хозяйки голову. Как всегда перед дойкой, нежно потирая бока и круп своей кормилицы и тихим спокойным голосом называя её по кличке.
Рядом, в загородке, изредка похрюкивая от удовольствия, опустив морды, громко с причмоком захватывая пищу, орудовали в корытах свиньи.
– Сколько там у меня и отца? – вновь спросила она, усаживаясь сбоку возле вымени коровы, на скамеечку.
Под начавшийся быстрый, такой милый и знакомый, переменным дуэтом зазвучавший на дне подойника, от падающих на его жесть молочных струй звон, Коленька глядя в листок, начал знакомить маму с находившимися там записями.
– А почему в один день меньше начислено, а в другой больше? – закончив и взглотнув слюнки от мигом разнесшегося вокруг вкусного аромата парного молока перебившего навозный запах коровы, спросил он маму.
– Мне и самой, сынок, не понятно, как это всё у них там, в конторе начисляется, – быстро работая руками, ответила она.
– А зайдешь туда, спросишь, всё тебе культурно и складно объяснят, а то и книжки свои откроют, пролистают и все расценки покажут. Мол, не от фонаря этот мизер, а по закону, что мол тут непонятного… , ходите, работать не даете, отвлекаете, мешаете, – начала она пояснять.
– Только непонятно, как по этим расценкам вас, сынок, кормить да одевать. Что за закон такой? Как можно за две буханки хлеба, да и тех не купишь, сам видишь, сынок, – всей семьей весь день, от темна до темна, на палящем солнце работать, – жалобное зазвучало дальше в её устах.
– Да не просто так работать, лишь бы время тянуть, как они в конторе, когда не идешь мимо, всё под деревьями в тени на лавочке сидят. Перерыв по закону, видишь ли им положен. А скажешь им, мы ж с детьми, втроем, вчетвером работаем и не по восемь часов как вы. И за тридцать копеек? А у них и на это ответ есть. Зачем, мол так и с детьми работаете. Работайте, как положено, по восемь часов. А детям мол, совсем работать нельзя.
Мама прекратила говорить, поудобней переставила стульчик и снова усевшись на него продолжила.
– Без помощи разве тут успеешь всё сделать. Сегодня видел как мы, спины не разгибая, знаешь, что никто за тебя этого не сделает. Чтоб одно сегодня за день успеть, а то завтра другое надо, а там третье подоспело, за душу тянет. Без продыху, хуже скотины, от слепня отмахнуться некогда. Поставили нас в такие условия. Вот такая, сынок, у нас в этом колхозе счастливая жизнь, – произнесла мать, быстро работая руками.
Спокойно стоявшая Галка, вдруг дернувшись, сместилась немного в сторону.
– Стой, Галка! – крикнула мать на дернувшуюся от укуса овода корову и, не вставая, вместе с сидушкой, пододвинулась к корове поближе и продолжая дойку начала дальше изливать душу молча рядом стоящему сыну.
– Потому что дураки мы, – заключила вдруг она. А эти, что нам считают, сидят в конторе начальниками в чистоте, зимой в тепле, летом в прохладе. А получают, люди говорят, раза в два больше. Потому и в ведомости их нет, они в другой, на стену её не вешают. У них ведь работа сложная, умственная, а у нас дураков – простая, легкая. Такие мы и есть, и всегда такими в этом колхозе и будем. Здесь одни начальники, да кто возле них крутятся умные. Бежать вам, как подрастете, в город из этого колхоза надо.
А нам уже видно Богом суждено свой век на этой каторге доживать, – заключила она. Словно выговорившись, мать вдруг затихла. Лишь слышались звуки стекающих в почти уже полный с белой шапкой пены наверху подойник струй молока, да дыхание коровы.
– Мама, на стену клуба повесили большой плакат и там написали, что мы скоро будем жить при коммунизме. А как это? – вспомнив, больше чтоб мама разъяснила не совсем понятное, чем сообщить новость ей, спросил Коленька.
Бурлящие звуки струй прекратились. Закончив доить корову, мама встала, отнесла скамейку от коровы в сторону, поставила на неё подойник.
– Никогда особо не бери в голову сынок, что говорит наша власть. Одно знай – обманет. Её обещания как в поговорке: "Абяцанки цацанки, а дурню радость", – ответила она, возвращаясь к корове.
– Они в будущем много чего обещают, а сейчас вон какие зарплаты дают, – добавила она и погнала корову в хлев.
Загнав на ночь в свои жилища корову и свиней, вышла из загородки, прикрыв за собой калитку.
Закончив поливать, ставя пустые ведра на лавочку возле колодца, из огорода во двор шумно вышли Мишка с Ванькой. К находившемуся напротив крыльца колодцу из конца двора направился и Коленька с мамой, бережно несшей переполненный подойник с молоком.
– Нет, Мишка, там ещё огурцов? – спросила мама, подойдя к крыльцу.
– Нет, мама, цветов много, а огурцов нет, – ответил ей старший сын.
– Жара стоит, никак огурцы не завяжутся, поливай, не поливай. Наверное, не будет в это лето огурца, – посетовала мать.
Алый диск солнца уже закатился за горизонт, лишь пятно догорающей на краю неба зари указывало это место. Воздух незаметно наполнялся прохладой. Гасимые дневным зноем ароматы трав и растений, словно проснувшись, усиливаясь, всё отчетливей ощущались в нем. Редко нарушаемая бытовыми шумами и звуками далеких разговоров тишина стояла над деревней. А откуда – то издали, начинал доносится еле улавливаемый, успокаивающий душу, мелодичный шелест оживающего к ночи хора, обитающих в травах лугов и растениях полей, несметного количества насекомых.
Возле пристройки за сенями с инструментом возился отец. Выставлял всё назавтра необходимое из пристройки, где весь он постоянно и хранился, тут – же у свободной части стены сеней, осматривая по отдельности его исправность и надежность.
Рядом в старой кадке, наполненной водой, только что погруженные отцом, размокали на завтра две пары новых родительских лаптей.
Витька, увидев подошедшую маму, сонно висевший до этого на завалинке, очнулся и заплетаясь ножками, засеменил к ней.
– Миша, отнеси в хату молоко, – ставя до краев наполненный подойник на деревянное крыльцо, попросила отца мать, боясь доверить ценность даже старшему сыну.
– Уморился за день, сынок, – произнесла она, подхватывая подошедшего Витьку на руки.
– Давай я тебя умою, попьешь молочка, да спать тебе ложиться пора, – сказала мама, поднося Витьку к стоявшему у колодца ведру с водой.
В хате было сумрачно и тихо, пахло парным молоком.
– Чем только вас, сынки, на ночь покормить? Нет у меня ничего больше, кроме молока. Одна картошка старая и есть, да варить её уже некогда, – говорила мама, процеживая молоко.
– Хорошо бы вам ещё по куску хлеба к этой кружке, да нет его, – разливая молоко по кружкам, устало и сожалеюще посетовала она.
Взяв большую кружку, Коленька пил теплое молоко, наблюдая, как Мишка поил молоком сидящего на полатях сонного Витьку. Выпив молоко, Коленька снял с себя штанишки с рубашкой, залез на полати и улегся рядом с младшим братом. Следом на полати полезли и старшие братья. Засыпая, сквозь сон, слышал он как рядом, расположившись на долу возле печки, в полумраке, тихо переговариваясь, отец и мать чистили на завтра картошку. Скрипение срезаемой кожуры прекращалось, и в тишине хаты раздавался плеск падающих в воду очищенных картофелин.
– Плюм, плюм, – периодически, всё тише и тише раздавалось в затухающем сознании Коленьки.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ.
Смутно, сквозь сон, спихнувшему с себя давившую ногу брата, Коленьке, сзади послышался тихий шепот. В хате стояли полумрак и тишина. Сильно, через находившуюся вместо подушки под головой скрученную в рулон фуфайку, задрал он назад голову и приоткрыл глаза. Там, в ночной сорочке, с занесенной вверх рукой, словно призрак, перед образами шепча молитву, стоял знакомый мамин силуэт. Заглушив её шепот, рядом скрипнула кровать. Отец, поднявшись и посидев немного на кровати, встал и вышёл на улицу, оставляя за собой настежь открытые двери хаты и сеней. В хате опять стало тихо, лишь отдельными отрывками слышался шепот маминой молитвы. Во дворе закукарекал петух, и тут же вслед ему отозвались соседские. Их отдельные голоса прозвучали тише. Скоро всё опять в беспорядке повторилось.
Глубоко вздохнув наполнившего хату свежего воздуха и повернувшись со спины на бок, Коленька опять уснул. Проснулся он от раздавшегося грохота возле печки. Доставая из стоявших в углу ухватов нужный, мать обронила все их на дол. Зевая, Коленька поднялся и сел. Как обычно на полатях старших братьев уже не было, а спал лишь он вдвоем с Витькой. Витька даже после грохота всё ещё не проснулся, а укрытый продолжал сопеть, свернувшись калачиком на боку. В печке затрещали горящие дрова.
– Вставай, сынок, пора уже, – увидев сидящего на полатях и потирающего глаза Коленьку, – проговорила крутившаяся возле печки мать.
– Сегодня все пойдем на сено, и ты пойдешь. Надо сегодня успеть в двух местах его сгрести, чтоб завтра, в воскресенье, своими делами заняться. Мы с отцом поговорили и решили так, – сообщила она сыну, наедине с мужем обговоренное и в обоюдном согласии принятое решение.
Сообщение непонятной радостью всколыхнуло Коленьку, оставшийся сон, как рукой сняло.
– А с Витькой кто будет? А свиней кто накормит? А хлеб…? – тут же с его уст сорвались неясные вопросы. Мать взяла из угла ухват. Молча, словно обдумывая ответ сыну, начала им поправлять горевшие дрова в топке печи. Закончив, она произнесла: "Витьку к тете Шуре отведем, у нее Валька дома со своими малышами остается, и нашего присмотрит. Сейчас вот выгоняла корову на пастбище и с ней об этом договорилась. Свиньям еду в корыто нальем, в хлеву запрем, ничего, день переживут, не подохнут. А хлеб – мать, не договорив, думая замолчала, – скорее всего, его и сегодня не привезут, что его сторожить.
Сидя выслушав мамин ответ, Коленька слез с полатей, оделся и выбежал из хаты во двор. Мамин ответ был ему приятен, как и благоухающая за стенами хаты в эту пору благодать летнего деревенского утра, в которую он так любил окунуться сразу после сна. С радостью всякий раз он выбегал во двор, немного задержавшись на крыльце, осматриваясь и щуря глаза от яркого там света, и сначала бежал к свиной загородке. Ярко освещенная восходящим солнцем прохлада приятно ласкала тело. Радовала душу окружающая зелень растений и деревьев с порхающим в ней и поющим многоголосьем птиц. Ничего кроме этого, не замечая, постояв с приспущенными штанишками у забора и словно налюбовавшись этой благодатью, подтянув штанишки и оглянувшись, лишь тогда Коленька замечал текущую вокруг жизнь. Чинно прохаживающихся по двору, вечно мешающихся под ногами бестолковых курей. Шумно чавкающих в корытах свиней. Занятого своими делами возле сеней отца.
И что – то делающего по его указанию Ваньку. Коленьку к подобному по утрам он ещё не привлекал. Всё больше окунаясь в действительность, он пошёл назад. Связки граблей, вил длинных рогатин и носил, надежно скрепленных по концам для удобства дальней переноски прочной пеньковой бечевкой, стояли у забора перед крыльцом. Две пары размоченных за ночь в кадке лаптей обсыхали тут же рядом, повешенные носами вверх на штакетинах. Из огорода, с большим пучком луковых перьев вышел Мишка и начал полоскать лук в стоящем у колодца ведре.
Сознание после ночи всё больше прояснялось, и Коленьке вспомнился ночной сон. Будто он уже в Артеке и радостный купается с ребятами в Черном море. Ребят рядом плавает много и все незнакомые. И вдруг, не сговариваясь, все поплыли в море наперегонки. Коленька всех оставил сзади. Вода в море теплая, держит хорошо, так что даже видневшиеся ранее на берегу горы исчезли из вида. Осмотрелся, а никаких ребят уже рядом и нет, лишь где – то вдали на водной глади поблескивали на солнце мокрые спины резвящихся дельфинов. Стало как – то грустно и тут сон оборвался.