– Морковь это что. Подумаешь, если её на какую – то тонну – две будет меньше, чем у соседей. Ну и что, ерунда, – подумалось Коленьке.
– Вот с сахарной свеклой, это дело другое. Тут такое нежелательно, – приятно вспоминалось ему.
Полоть надо хорошо, старательно. Будет больше урожай по осени, зимой дадут больше сахара. Ведь за каждую тонну выращенной, убранной и сданной сахарной свеклы, давали по килограмму сахара. Делалось это не скоро, потом, зимой, обычно на каляды. Потому и отношение у Коленьки к сахарной свекле было другое, любовное. Да и люди потом, по ночам, растаскивали её меньше, в отличие от кормовой.
В нетерпении попробовать сладенького, с наступлением зимы, вспомнив, Коленька часто спрашивал маму: " Когда за свеклу будут давать сахар?"
– Когда из нее в Слуцке на заводе сахар сделают, – отвечала мама.
– Ну, понятно, сахар долго делается, потому он такой и сладкий, – терпеливо ожидая, думал Коленька.
И вот вдруг по деревне, среди детей и взрослых разносился слух, что сахар уже, наконец – то сделали, вчера вечером привезли его из города, сгрузили в колхозную кладовую и скоро будут выдавать. А ещё дня через два, как правило в воскресное утро, вся деревня как на праздник собиралась у колхозной кладовой. У детей в это время обычно были каникулы, и они радостные следовали за своими матерями. Принарядившиеся по случаю коляд и редкого выхода в народ женщины, придя к месту, занимали очередь у помоста на входе в кладовую, и, толпясь на морозе, заводили между собой разговоры. Все ждали прихода бухгалтерши. Разговоры женщин, по началу, тихие и спокойные становились все, громче и скоро перерастали в громкий шум. И как всегда вся их суть сводилась к поиску правды и справедливости, так нужной русской душе. Отдельная, бойкая на язычок молодка, считая себя несправедливо обиженной при взвешивании по осени своего урожая, вслух, и нарочито громко высказывала народу всё, что наболело на душе.
– А почему это у Глашки в ведомости на тонну свеклы больше чем у меня. Быть такого не может, и сахара она на килограмм больше меня получит, – раздавалось обиженное из её уст.
– Может у неё земля лучше, – тут же подвохом срывалось с других уст.
– Как это земля лучше, раз нормы рядом, – не соглашалась та.
– Значит, она за своей свеклой лучше ухаживала, – раззадоривали обиженную дальше.
– Кто? Глашка, лучше меня… да у неё на всех нормах бурьян по пояс, какой там урожай, – отметала и второй довод спорщица.
– Ты что тут дурочку валяешь. У Глашки всегда больше будет, пока её шурин весовщиком работать будет, – раскрыл секрет Глашкиных успехов смелый голос одной из женщин.
– Вот и я об этом говорю, – обрадовано, что достигла желаемого, согласилась молодка.
– Так говори прямо, а не ходи вокруг да около, – тут же упрекнул её тот же смелый голос.
– Да ладно вам из-за ерунды ссорится. Праздник сейчас, грех ссориться, – чье – то сердобольное прозвучало в толпе.
– А это не ерунда. Справедливость должна быть, – не унималась спорщица.
– Всем поровну должно быть, тут же пояснила она свое понимание справедливости народу.
А вокруг шумно митингующих взрослых, на освещённой ярким солнцем искристой пороше, бегали и возились дети.
Колхозный кладовщик дядя Степан, находясь рядом с установленными им же на помосте весами, сидя на табурете, спокойно курил самокрутку, всем своим видом показывая народу, что у него всё готово к раздаче и дело только за начальством. И было непонятно: то ли он тоже дожидается начальства, то ли теперь охраняет, поторопившись, им же вытащенные из кладовой на помост к весам, уже вскрытые, приготовленные к раздаче два мешка, на которые все так жадно посматривали. Обычно он всегда находился внутри колхозного закрома, разбираясь в вверенном хозяйстве, а сейчас как мудрый филин на ветке, вынужден был сидеть на табуретке и слушать глупую женскую трескотню.
– Одно слово, бабы, – в очередной раз, затягиваясь, думал он.
Дядя Степан всегда был таким невеселым, задумчивым и постоянно курил. Переживал он. Ранен он был на войне, но была в его душе ещё одна, куда большая рана. Коленька знал об этом и очень жалел дядю Степана. И все в деревне его жалели и уважали.
Рядом с ним, в аккуратных колесах, подвернутой чистой холстины двух раскрытых, рядом с весами стоящих мешков, горкой, так же как и чистый снег на морозном солнце серебрился сахар. В ближайшем к весам мешке, уткнувшись в горку деревянной ручкой вверх, торчал самодельный жестяной совок.
Прижимаясь к маме, посматривал на блестящий на солнце сахар и Коленька. Хоть недавно и прошёл в клубе школьный новогодний утренник, и был уже съеден подарок Деда Мороза, но сладенького всё равно ещё хотелось. Ежегодный подарок Деда Мороза Коленьке нравился, хотя и был это никакой ни Дед Мороз, а переодетый учитель труда и физкультуры, муж Елены Ильиничной Иван Федотович. Ребята его сразу узнавали. Подарок давали всем детям – школьникам после концерта, который показывали старшеклассники. Вызывали на сцену к ёлке по порядку, начиная с первоклассников, и каждому ученику, стоящему в очереди Дед Мороз давал небольшую, с полкирпича, коробочку конфет, а снегурочка ещё и пачку печенья. Брали они их из больших фанерных ящиков, которые стояли возле ёлки, на которые, глотая слюнки, весь концерт посматривала из зала ребятня. В блестящей коробочке были вкусные, маленькие, беленькие подушечки – карамельки с рыжим медиком внутри и ещё обсыпанные сахаром. Печенье тоже вкусное и называлось "крокет". Ванька съел весь свой подарок за один день, а Коленька растянул на три дня, также и Мишка. Потом Ванька у них выпрашивал по конфетке. Каждый раз все делились с Витькой и угощали маму с Отцом. Отец всегда отказывался, а мама первый раз по одной подушечке у всех брала, а потом, отказываясь, говорила: "Ешьте детки сами, вы и так их только раз в году видите."
Очередь, заждавшись бухгалтершу, уже обо всем наговорившись, попритихла и начинала в тишине нервничать.
И вот она, с бумагой в руке, наконец – то появилась. Дождавшись своей очереди и расписавшись в ведомости, подставила свой мешочек под совок кладовщика мама. Вся семья радостная, по скользкой деревенской улице торопилась домой. Мешочек с сахаром мама доверила нести Мишке. Коленька с Ванькой бежали рядом, часто посматривая на находившийся в руках старшего брата мешочек аж с четырьмя килограммами и триста пятьюдесятью граммами белого сладкого песка.
А ещё сахар можно было купить в магазине, но денег на его покупку обычно не было. Да и был он там всегда влажный, так как возле мешка магазинщик ставил на ночь ведро с водой, чтобы сахар был тяжелее. Так говорили все люди.
Дома мама сразу насыпала на лаву каждому из детей в кучку по две ложки сахара и давала по ломтю хлеба.
– А это на потом, – завязывая мешочек и убирая его на самую высокую полку палицы, говорила она. Все отламывали маленькие кусочки хлеба, обмакивали их в сахар и словно конфеты ели. Коленька свой сахар подбирал аккуратно, с краев вокруг кучки, не то, что Ванька, – сразу начинал макать в её макушку. Поэтому кучка у него быстро кончалась. Подлизав оставшееся на месте своей кучки, он потом посматривал, то на Коленькину кучку, то на Мишкину, то на палицу. Потом подлизывал Мишка свои остатки, а кучка Коленьки кончалась позже всех. Маленький Витька не умел так есть, поэтому мама сыпала ему сахар в молочный крупник и кормила его сама. И так было все каникулы, каждый день мама давала по две ложки сахара, покуда мешочек не пустел.
А в один из дней она раздобрилась и когда всё съев мы поглядывали на неё, мама сказала: " Ну что, мои собачки, уже всё подлизали? Хотите ещё? – и, видя как мы радостно и дружно закивали головами, насыпала всем ещё по ложке. Зима поэтому Коленьке нравилась больше чем лето. Она была сладкой, и работы было меньше. Всего и нужно было в каникулы и в воскресенье ходить с отцом в лес с топорами, заготавливать дрова, потом вывозить их, и сено с болота, домой. А остальное, каждый день после школы, до темна, играй на пруду в хоккей. Не то, что летом, работаешь на нормах, в огороде или болоте каждый день на жаре от зари до зари.
– А вот и Мишка пришёл, – раздался рядом радостный голос мамы.
Очнувшись от воспоминаний, Коленька прекратил работу, разогнулся и посмотрел назад. К ним подходил с мотыжкой в руках улыбающийся Мишка. Лишь только он подошёл, мама нетерпеливо начала расспрашивать о результатах похода в город.
– Когда я сказал секретарше, зачем пришёл, то она сказала, чтобы я подождал на улице, а то председатель сейчас занят. А как он освободиться, то позовет меня, – начал рассказывать Мишка.
– Я ждал, сидел на лавочке, наверное целый час. Потом председатель вышел, быстро сел в машину и куда – то уехал, – продолжал он.
– Я зашёл и спросил у секретарши, она сказала, что его сегодня больше не будет. И я пошёл домой, – печально закончил свой рассказ он.
– Надо ж было тебе, когда он выходил и садился в машину не бояться и к нему самому подойти, – упрекала сына в нерасторопности мать.
– Надо ж посмелей быть, а то пропадешь в жизни, – поучала она его.
– Да я не успел, и подумать, он быстро сел и уехал, – оправдывался Мишка.
– И вообще, я больше не пойду туда, – обиженно произнес он и замолчал.
– Ну как же не пойдешь. Тебе ж справка нужна. Ты ж хотел в город, в ПТУ поступать, – растерянно, то ли убеждала, то ли напоминала сыну она.
– Ну ладно, я как-нибудь время выкрою, сама к этим сволочам схожу, – после небольшого молчания с решительностью в душе произнесла она.
Расстроенная мать о чем – то задумалась, выбитая из рабочего ритма, она молча стояла, осматриваясь вокруг.
– Давайте, наверное, сынки, пообедаем. Уже пора, вон и люди садятся, а потом постараемся вместе кончить сегодня морковь, – объявила свой дальнейший план она.
Услышав мамины слова, Коленька сразу же отправился на родник за молоком. Есть ему уже давно хотелось, но он терпел и ждал когда придет на это час. Когда он вернулся назад с молоком, мать, стоя на коленях, раскладывала на расстелённом на земле платке, принесенные продукты, а Мишка невдалеке обрабатывал очередной ряд. Коленька поставил на платок мокрые бутылки с молоком и начал усаживаться рядом. Через начавшую запотевать чистую зелень стекла бутылок, обмытых в стекающей родниковой струе, белело молоко, которое Коленька очень любил. И охлажденным оно ему всегда казалось вдвойне вкусней. Разложив продукты и поправляя легкий белый платочек, защищавший голову от палящих лучей солнца, мама начала приглашать к обеду, видимо вновь, работающего Мишку.
– Я же сказал, что дома с Ванькой и Витькой поел, – не останавливаясь, отказывался тот.
– Ох, как солнце печет, спасу нет. В тень бы куда спрятаться, – произнесла она, придвигая поближе к ожидавшему Коленьке большой толстый блин, яйцо, кусочек сала и три маленьких картошки.
– Ешь, сынок, хорошо бы с хлебом, да нет его, – тихо и хмуро прозвучало в её устах, и тут словно вспомнив, мать снова обратилась к Мишке.
– А хлеба там случайно не привезли? – уже веселей и громче спросила она.
– Нет, пока не было, – ответил тот.
Схватив в одну руку картошку, а в другую кусочек придвинутого мамой сала, Коленька начал есть.
– Лук бери, – указывая рукой на пучок луковых перьев, напомнила мать.
– А сало с молодой картошкой и луком тоже вкусно, – пронеслось в его голове.
– Ешь, ешь, сынок, – словно угадав мысли сына, начиная есть сама, вновь заговорила мать.
– Чтоб мы делали без этого сала, с голоду бы поумирали, – откусив, взглянула она на подтаявшее от жары, словно подогретое на костре, скользкое сало.
– Ему уже давно надо памятник поставить, – прозвучало в её устах.
– И ничего лучшего видимо нам до конца жизни в этом колхозе не увидеть. За что на нас так Бог прогневался, – жуя и куда – то задумчиво глядя вдаль, сказала она.
И немного помолчав, тут же добавила: "В город из него вам бежать надо, всё таки там жизнь полегче."
Съев сало с картошкой и луком, Коленька очистил яйцо и, макая его в раскрытую спичечную коробочку с солью, начал его есть с блином. Видя, как сын аппетитно ест, мать поближе к нему подвинула второе яйцо. Сообразив в чем дело, Коленька решительно отодвинул его назад к матери, всем своим видом давая ей понять, что второе яйцо он есть, не будет.
– Хитрая какая. И так мне больший кусочек сала пододвинула вначале. Хочет, чтоб я ещё и второе яйцо съел, – пронеслось догадкой в его голове.
– Это её яйцо, и съесть его должна она, – жуя, решил не отступать Коленька.
– Ещё этот землемер утром…, – вдруг вспомнилось ему о сале.
– Вон молока с остатками блина ещё напьюсь и буду сыт, – подумал Коленька, глядя на запотевшие бутылки с молоком, в верхней части которых еле заметным оттенком выделялся слой отстоявшихся сливок.
Блин был уже доеден, а в бутылке наполовину ещё плескалось вкусное холодное молоко. Допив его, Коленька поднялся и направился к работающему брату. Встав на начало следующего ряда, осмотрелся. Приятная истома, овладевшая телом после обеда, отговаривала от работы.
– Так уже почти на половине нормы находимся, – заметил он. Осознав это, Коленька повеселел и, преодолевая истому начал работать. Разобравшись после обеда на платке, скоро подошла и мама. Втроем работа пошла заметно быстрее. Ряд Коленька, и неприятно шаркая острой тяпкой сзади возле пяток, – полтора Мишка, задавая всем темп, – два мама. Так невольно подгоняя друг друга, настойчиво продвигались вперед. Монотонная, изматывающая разогретое жарой и работой тело круговерть раз за разом однообразно и тупо повторялась. Ряд окончен, разогнувшись, короткая передышка спине и рукам, и сразу же разворот на другой ряд. Жара заметно усилилась, оводы и слепни стали ещё злей и настойчивей.
За водой в очередной раз пошёл Мишка. Закончив ряд, он бросил наземь свою тяпку, взял бутылки и направился на другую сторону полосы. Скоро он с тремя мокрыми бутылками в руках появился рядом и одну протянул маме, а другую младшему брату. Напившись воды, работу продолжили.
В тишине долгой, простой и монотонной работы рук, воспоминаниями и мечтами оживляется мозг, и Коленька невольно погрузился в мысли. Приятные воспоминания быстро пролетали в сознании, сменяясь не дающими душе покоя заботами.
– Что – то непонятная тишина с этим Артеком, – вдруг вспомнилось Коленьке.
– Уже давно идет лето, а ни мама, никто не говорит когда ехать в Артек, – озабоченно подумал он. Об этом он помнил и думал каждый день. Вот вспомнилось и сегодня. Доставлять и так занятой маме лишние заботы своими расспросами Коленьке не хотелось.
– Наверное, когда станет что – либо об этом известно, мама сама скажет, – думалось ему в такие моменты. И Коленька терпеливо ждал.
– Как это всё будет, когда ехать в Артек? – вот и сейчас волнением наплывали на работающего Коленьку мысли.
– И мама ничего не покупает для поездки. Обычно для детей все покупалось в конце лета к школе, для этого мама ездила в город, а сейчас ей некогда, много работы. Да и понятно, ещё и денег нет…, – крутилось в его голове.
– А ведь можно и старую форму заштопать, постирать. Кеды я сам недавно постирал чисто. Щеткой с мылом в пруду отмыл и сейчас не ношу, а бегаю босиком, берегу их для поездки, если не будет ботинок, – думалось ему, как выйти из положения, хотя этот вариант душой принимался не совсем охотно.
– Хотелось бы поехать туда во всем новом, – сквозила в сознании желанная мысль.
– Увидят меня в таком ребята, скажут, приехал какой – то колхозник. А колхозник, известное дело, ничего на свете позорней нет, позорней даже чукчи. Никто и дружить со мной не станет. Стыдно в таком ехать, – всё оценив, приходил к выводу он.
Лишь только Коленька мыслями касался этих дел, то сразу же, в его душе напоминанием возникало то, давнее, остро испытанное в его едва проснувшемся детском сознании острое чувство стыда, оставлявшее его здесь, дома, в деревне, среди таких же ребят, с которыми он общался и дружил, и всякий раз возникало от мысли, что ему придется на время оставить эту привычную обстановку и уехать в город.
Это щемящее чувство стыда он испытал. Когда отец взял его с собой в город забирать из роддома маму с только что родившимся Витькой. И вот, оно, казалось бы, и давно бывшее, прошедшее, как – бы и позабытое в детском сознании, напоминанием начало вновь бередить душу.
Было это в октябре. Утренняя прохлада уже была значительной. Досмотрев домашнее хозяйство и отправив старших сыновей в школу, отец второпях укутал Коленьку в свитку, на ноги натянул сшитые из шерстяных лоскутов подбитых ватой не по размеру ноги ребенка без галош валенки, полагая что сыну с воза слазить не придется, да ладно – некогда, неумытого усадил его в набитую сеном телегу и быстро отправился в путь. Поглубже зарывшись в теплое душистое сено, Коленька согрелся и внимательно осматривал новизну не раз слышанного от старших пути. В районный городок он ехал впервые. Дорога шла лесом. По её краям, словно исполины, проплывали слегка посеребренные первым ночным заморозком деревья. Вверху на мокрых верхушках высоких сосен и берез играл яркий свет
восходящего солнца, а внизу в глубине лесной дороги было тенисто и холодно. Покрытая инеем зелень усиливала этот холод.
Впереди на телеге, правя лошадью, сидел отец. Он то и дело поторапливал лошадь, периодически легонько постегивая её кнутом всякий раз лишь она пытаясь перейти на шаг, замедляла бег.
Дорога Коленьке показалась необычайно интересной. Завораживала осенняя природа, тишину которой нарушали лишь скрипение упряжи, да стуки на ухабах колес телеги. Эти резкие и громкие звуки дополняло тихое, похожее на мурлыкание, пение отца. Нескрываемая радость светилась на его лице. Он всю дорогу что – то веселое тихонько напевал себе под нос. Какая – то торжественная тишина царила вокруг. Радость царила и в душе Коленьки. Ещё бы, ведь он, наконец – то увидит маму, по которой уже изрядно соскучился. И ещё дополнительной радостью осеняло душу Коленьки от сознания того что у него появился младшенький братик и он скоро его увидит. Всё это казалось ему таким загадочным, торжественным и красивым, как этот посеребренный первой изморозью, освещаемый изредка пробивавшимися сквозь ветки, так заметными в движении, бликами ярких лучей солнца, окружающий лес.
– Быстрее бы увидеть этого братика, – постоянно вертелось в его голове. Отец его уже видел и говорил всем своим сыновьям, сообщая весть, что у них появился ещё один братик, что он ещё очень маленький и хорошенький. Как пушок.
Скоро лес кончился, и дорога вышла на простор, лишь впереди, справа от неё, одиноко стояла большой высоты старая, раскидистая липа. Вдали виднелся город. Пятикилометровый путь подходил к концу. Подъехали к проходившей рядом с городом большой дороге. Телега, поднявшись на высокую насыпь и застучав ободами колес по каменному настилу, спустилась вниз. После дороги скоро въехали в городскую улицу. Она была пошире, да и дома здесь были побольше и покрасивее, а некоторые из них были даже двухэтажные. В одном месте на улице играли малые ребята. Коленька видел, что это были его ровесники.
– Ну, конечно же, ведь ребята постарше сейчас в школе на занятиях, – тут же пониманием пришло к нему. Ещё подальше, заметив ехавшую по улице подводу, ребята начали её рассматривать. Подвода поравнялась с прекратившими игру ребятами и Коленька, привстав и подняв руки, помахал им. В ответ ребята дружно рассмеялись, показывая друг другу на сидящего на подводе Коленьку пальцами. И тут Коленька понял причину их смеха. Он опустил руки с болтающимися длинными рукавами свитки и стыдливо отвёл свои глаза в сторону. Его лицо залилось краской. Уже далеко отъехали от ребят, а их хохот и дразнящие кривляния стояли в глазах и звучали в ушах Коленьки. Городские ребята были одеты не так смешно как он. Вся их одежда была по росту, более аккуратной и обуты они были в ботиночки.
– Хорошо, что они ещё не видели, во что я обут, – облегченно пронеслось в голове Коленьки.
Он долго сидел в возу возле больницы. Отец ушёл внутрь неё, привязав лошадь к забору и положив ей охапку сена. Скоро он вышел оттуда с мамой. У мамы в руках был сверток, и их провожали одетые в белое тети. Увидев маму, Коленька от радости даже вскочил и, прыгая на возу начал звать её к себе. Мама подошла к телеге и, не выпуская из рук свертка, а бережно его отстраняя от обнимавшего и пытающегося её поцеловать Коленьку, сама несколько раз поцеловала его. Вначале Коленька не понял, почему мама не положила сверток на воз, чтобы как следует обнять его для поцелуев. И только потом Коленька, вспомнив, догадался, что в этом свертке и находится тот младшенький братик.
– Хочешь посмотреть?– тут же услышал он из уст мамы вопрос.
– Да! – радостно произнес Коленька, припадая к свертку.
Мама приоткрыла угол одеяльца и там, в глубине, Коленька увидел маленькое, совсем крохотное, красненькое личико со светленькими волосиками. Его глазки были закрыты, а крохотные губки, стиснутые под носиком, вдруг зашевелились, что вызвало у Коленьки радостный смех.
– Похожий на какого – то слепого воробья, – подумал Коленька. Таким ему показался младший братик.
Подошёл отец с вожжами в руках. Взял из рук у мамы сверток. Мама полезла на воз и начала на нем поудобнее устраиваться. Коленька тоже начал поближе к ней подбираться, но мама, рукой отстраняя его от себя, вновь взяла сверток у отца.
Назад ехали по той же улице. Коленька, затаив обиду на маму, молча сидел у её ног, по пояс опять зарывшись в сено. Мать полулёжа на боку, на мягкой сенной подстилке, бережно держала у своего лица сверток, получше его устраивая на своих руках.
Опять встретились те же ребята. Они играли на том же месте. Увидев обратно едущую уже знакомую подводу, они опять прекратили свою игру и начали её вновь рассматривать. Поняв свою прошлую ошибку, Коленька в этот раз не стал им махать руками, а наоборот, поглубже зарыл в сено, находившиеся в длинных, свивающих с кистей рук рукавах свитки свои руки в сено. Стыдясь своего одеяния, он пригнувшись, словно прячась от ребят, закрыл свои глаза и отвёл их в сторону. Открыл их и распрямился лишь после того, как подвода проехала много пути, и он знал, что городские ребята остались далеко позади, и его больше не увидят. Городская улица была пустынной, лишь изредка по ней, с боку у домов, проходили взрослые, да проезжала встречная подвода, или кто-нибудь на велосипеде. Вдруг к звуку шуршащих по гравию колес телеги прибавился непонятный писк. Мама, всполошилась, и начала бережно укачивать находившийся в руках сверток.
– Тш, тш, тш. Аа – а, аа – а, аа – а, – раздавалось при этом из её уст.
– Малыш проснулся и заплакал, – понял Коленька, впервые услышавший голос братика.
– Всё, теперь я уже не младший, – подумалось ему. Коленька наблюдал, как мама была вся поглощена младшим братиком. Успокоив его писк, она, мило глядя в приоткрытый сверток, улыбаясь туда и радуясь, начала что – то туда тихо говорить и напевать. Глядя на все это, из глубины души Коленьки невольно вырывался вопрос: "Мама, а как же я? Это что ж получается, что теперь всё будет ему и от родителей и от старших братьев?"
Коленьке вспомнилось, как ему было хорошо быть младшеньким в семье. Как на всех обедах за столом, расположившаяся вокруг одной большой миски или сковороды семья всегда оставляла ему в конце, как маленькому немного еды. Мать, видя, как стремительно уменьшается её количество в миске или сковороде, под конец, всегда осаждала старших братьев более резво и проворней орудующих там ложками по сравнению с младшим, предлагая им оставить ещё немного еды Коленьке словами: " Подкиньте дитяти". А в последнее время, поняв от этого выгоду, однажды Коленька и без мамы, видя, что дно миски обмелело, и сам завопил эту фразу. От неожиданности, оторопев, семья брызнула смехом и прекратила скрести ложками.
– А кто дитя? – вдруг раздался вопрос кого – то из старших, сарказма которого Коленька, конечно же, ещё понять не мог.
– А, я! – уверенно пояснил он для непонятливых непреложную истину и уже не спеша начал доедать остававшееся в миске. После этого случая, в конце обеда, всякий раз, уже кто-нибудь из старших братьев, улыбаясь, всегда произносил: " Подкиньте, дитяти!" Но Коленька не обижался на эту выгодную для себя издёвку, а спокойно доедал остатки в миске или на сковороде.
Коленька ещё раз посмотрел на сюсюкающую в сверток маму. Она была вся поглощена младшеньким братиком, то кормила его сиськой, то укутывала, обнимала и сюсюкала только его, лишь изредка, как бы спохватившись и как – то с виноватой улыбкой посматривала на рядом сидящего Коленьку.
– Обо мне она уже и не помнит, – обидно подумал он. И Коленьке уже казалось, что мама не до конца искренняя с ним. И эти её улыбки во взглядах на него, которые она редко бросает на сына – неискренние, притворные.
– Да и отец правит лошадью более бережно, телега катится мягче и тише. Не трясет, как раньше, – вдруг заметил Коленька. И во всем этом виноват этот находившийся в маминых руках, появившийся из её большого животика пищащий воробышек. На душу Коленьки наползало чувство ревности к младшему братику.
– Теперь в доме всё будет только ему и от родителей и от старших братьев, – ясно начал осознавать он.
– Как же так, мама, ведь ты всегда говорила, что самый лучший и любимый у тебя я. Зачем тебе этот воробей. Ага, значит, я не был для тебя таким, ты меня обманывала и решила завести себе другого, лучшего чем я, – обидное закрутилось в голове Коленьки
– У, воробей! – грозно подумал он, глядя на находившийся на руках у мамы сверток.
Дальше он мрачный, тихо сидел у маминых ног на трясущейся телеге до конца пути.
Назойливо кружившийся вокруг лица, овод вдруг неприятно сел на губу. Очередной противный кровосос, пытаясь укусить, уже давно докучал поглощенному своими мыслями работающему Коленьке, но поймать, раздавив его быстрым шлепком, всё ещё не удавалось. Лишь пока Коленька, остановившись, убирал одну из рук с древка тяпки, чтобы прихлопнуть его на месте посадки, овод, почувствовав, неладное, увертывался даже от правой, более проворной его руки. Охота продолжалась. Уже много, сколько не счесть, поймал он их за день слепней и оводов, раздавил в гневе от боли и, растерев в прах, многим по началу уцелевшим, живым, скрутил головы. И вот он на половину, инстинктивно быстро зажатый подкрутившимися внутрь губами пойман.
Пытаясь вырваться из западни, овод жужжал и бился всей свободной половиной своего тела, вызывая сильный неприятный зуд на губах и под носом. Остановившись, терпя, Коленька, уже не спеша освободил обе руки от тяпки, бросив её наземь, указательным и большим пальцами левой руки надежно захватил оставшуюся свободной часть тела овода и разжал сильно сомкнутые губы. Пытаясь унять под носом нестерпимый зуд, долго тер там правой рукой, чувствуя, как размазывается на потном теле налипшая черная торфяная пыль. Зуд на губах и под носом, успокаиваясь проходил. Словно перемещаясь, он вдруг всё ощутимей, усиливаясь болью, начал проявляться на ладони руки. Остановившись, Коленька взглянул на ладонь. Жжением ощущалось место волдыря, о котором он, увлекшись мыслями и работой, совсем забыл. На его месте зияло красное пятно. Ошмёток содранной кожицы, сбившийся в комок, находился прикрепленный, рядом с пятном. Терпя боль, Коленька аккуратно оторвал его зубами от тела руки, сплюнул на землю, и как учил Ванька, по собачьи начал зализывать жгучее болью пятно сплевывая грязную с кровью слюну. Звук работы тяпки старшего брата затих сзади справа, возле самых пяток.
– Давайте, наверное, сынки попьем воды, да хоть дух переведем. Осталось немного, кончим сегодня эту норму, больше можно так и не торопиться, – так же сзади, послышался мамин голос.
Желая сделать всем приятное, чтобы Мишка его в этом не опередил, Коленька быстро направился к оставшимся далеко сзади, на обработанных рядах, бутылкам с водой.
– От Мишки и так здесь больше толку, я хоть ещё и это сделаю, – тут же подумалось ему.
По пути поднес к глазам всё ещё трепыхавшегося в левой руке овода, осмотрел. Тот словно чувствуя свою кончину, перестал трепыхаться и смиренно затих в зажатых пальцах. Коленьке вдруг даже стало как – то жалко, это, видимое вблизи, уже казалось хорошее и безобидное насекомое. Но тут же вспомнив, сколько боли и неприятности не жалея, они ему причинили за сегодняшний день, он без дальнейшей жалости, как учил его Ванька, оторвал оводу голову и отбросил тело в сторону. Оно словно живое, набирая высоту, пролетело несколько метров и тут же свечкой, бездыханное, ринулось вниз на землю.
– Доигрался, вот так тебе и надо, – сорвалось с его губ привычная в таких случаях фраза.
Вода в прикрытых рубашкой начатых бутылках, была уже теплой.
Родник на этой стороне полосы был рядом, почти на линии нормы. За водой братья пошли вместе. По очереди, припадая к холодной струе ртами, разгоряченные долго вдоволь пили, не боясь, знали, что от этой воды горло никогда не простужалось, сколько много её бы не выпил. Здесь Мишка и заметил рану на руке младшего брата.
Отыскав на берегу канавы листья подорожника он наложил их на рану, приказав Коленьке как можно дольше, постоянно держать их прижатыми к ране.
Необработанным оставался один ряд, когда рядом, на обратной стороне канавы, на второй полосе, где росла свекла, появилась со своими детьми тетя Шура.
– Ну вот, закончили морковь, а ты кума боялась, что за день не осилите, – обращаясь к маме, заговорила она, останавливаясь напротив.
– Ой, не говори, не думала я, что сегодня добьем мы эту норму. Уж очень она большая, ведь по пятнадцать метров ряды. Это хорошо, что Мишка вот подошёл, да помог, а то бы мне победы не видать, – весело ответила ей мама, приступая к последнему ряду. Все вместе набросившись на него быстро с ним расправились.
– Ничего, глаза страшатся, а руки делают. Смотри ещё и солнце высоко, – заметила маме тетя Шура, обращая её взор на ещё не так низко склонившийся к закату раскаленный солнечный шар.
– А вы, почему рановато идете, неужто уже и свеклу всю опололи? – спросила куму мама, собирая с земли вещи для отправки домой.
– Да нет, не всю, а только половину успели. Решили сегодня пораньше закончить. Завтра пойдем на болото, под озеро, сено грести. Далеко ведь, надо сегодня, как говорится, побольше отдохнуть, да получше приготовиться, – как всегда, в своей веселой манере, говорила она, ожидая нас, чтобы также вместе отправиться и назад, домой.
– Вот сейчас вместе пойдем, как говорят в городе, примем ванну, отмоемся от этой налипшей черной пыли. А то, как у негров, одни глаза да зубы светятся, грязней поросят. Поэтому пошли быстрее, покуда туда ещё народ не сбежался, да воду не взмутил, – поясняя, предложила тетя Шура.