Коленька знал, что в конце, в эти раскладки мама добавит основной калорийный продукт, завернув его в бумагу, положит ещё в каждую по кусочку сала и картошку. Разделит тот кусок, из алюминиевой тарелки, который уменьшая, нарезал сейчас отец. – Видимо она не успела ещё этого сделать, – осматривая раскладки, подумал он. Мать, возясь у печки, то и дело бросала на мужчин свои взгляды. Вначале, в её, казалось бы равнодушных коротких взглядах чувствовалась небольшая заинтересованность и лишь легкая тень настороженности просматривалась на её лице. Но когда отец подтянул к себе тарелку и начал нарезать сало, на мамином лице появились ещё и нотки плохо скрываемого недовольства. Закусив после первой, отец налил по второй, чокнувшись выпили и опять начали закусывать. Подобревший отец, опять начал опять подрезать сало. Коленька видел, как окончательно разнервничалась мать. Её взгляды на застолье стали чаще. Закусив после второй, дядя Володя вытащил из-за голенища свою тетрадь и со словами: "Давай приступим к делу", – начал её разворачивать.
– Так подожди. Бог троицу любит, мы ж православные христиане. Давай ещё по одной, – возразил ему отец. И тут не сдержавшись, в разговор мужчин вмешалась мать.
– Миша, какая третья, утро на улице. Посмотри сколько времени, – махнув взглядом на ходики, напомнила она.
– Тебе же уже пора идти косить, – раздраженно произнесла она, закрывая печь заслонкой.
– Конечно, хватит и так…, – недоговорив, поддержал хозяйку каким – то тихим виноватым голосом гость.
– Спасибо вам за угощение. Давайте всё запишем, да и мне пора по делам идти, – уже веселей и зычней добавил он.
– Ну, корова у вас одна, ни бычка, ни телочки больше нет? – найдя в своей тетради нужное место и послюнявив карандаш, поставил там отметку он.
– Конечно одна. На неё и одну сена трудно наделать, не то что еще, уж…, – посетовала к слову мать.
– Одна! – как бы окончательно утверждая в роли хозяина, легко подтвердил и отец.
– Свиньи? – закончив ставить отметку, сразу вопросительно произнес учетчик взглянув на хозяйку, и тут же отвёл глаза в сторону, молча ожидая ответа.
Твердость и уверенность, с какой давал ответ насчет коровы у отца пропали, и он словно забыв сколько у него в хозяйстве свиней перевёл свой вопросительно-смущенный взгляд на жену.
– Одна, одна. Пиши один, кабанчик,– видя что подмоги, со стороны, слишком честного – как часто она его укоряла, мужа не будет, быстро затараторила мать и тут же, не давая опомниться учетчику, продолжила: "Осенью колоть будем, заходи Алексеевич на свежину, рады будем". Немного помявшись и слюнявя карандаш больше обычного, учетчик сделал вторую пометку в тетради.
– Ну а остальное, мелочь, всё как и в прошлом году, так и теперь пиши,– уже со вздохом, облегченно, что самое трудное пройдено продолжала говорить мать.
Быстрее начал действовать и дядя Володя.
– Гусей значит, нет?– уточнил он.
– Нет, нет. Не держим, тяжело,– быстро произнесла в ответ мать.
– Хорошо бы, да тяжело,– оживившись, добавил и отец.
– Курей?– задал вопрос учетчик.
Пять штук,– несушек и один петух,– быстро ответила мать.
–Что-то мало у него невест. По-моему во дворе их там больше бегает,– замявшись с отметкой, возразил маме дядя Володя. Коленька хорошо знал, кур у них было шестнадцать и один петух, так как часто пересчитывал во время кормления для контроля по требованию мамы.
– Ну, мама…, – пронеслось в этот миг в его голове.
Но, уже понимая почему мама так сказала, он, как и отец, лишь молча опустил глаза и отвёл их в сторону.
– Нет, нет. Точно, пять и один петух. Так и пиши, – настаивала на своем мать.
– Этот год пора и садовые деревья включать в список, – после очередной отметки, вопросительно взглянув на хозяев, произнес учетчик и застыл в паузе.
Отец, опять молча, перевёл свой взгляд на мать, словно желая у неё уточнить ответ на поставленный вопрос.
– Да они ещё малые, не выросли, на них и яблок то ещё нет, – быстро запротестовала мать.
– Ну как нет, уже есть. Да и в прошлом году мы договаривались, что в этом году их включим в список, – напоминая, не соглашался учетчик.
– Да, что там по одному яблочку на них.
По одному не считается, – отводила вопрос в сторону мать.
– Давай Алексеевич со следующего года. Пусть ещё подрастут немного, а со следующего года, тогда уж точно, – уговаривала учетчика мать.
– Ну, ладно, – после заминки, вставая из – за стола и складывая тетрадь , произнес он.
– Пойду я, не буду больше вас отвлекать. Спасибо вам за угощение, – крякнув, снова произнес он и направился к выходу.
– И тебе спасибо, Алексеевич, – произнесла в ответ мать и последовала за гостем. Отец, вскочив и повторяя слова жены, тоже направился следом провожать гостя.
Скоро возвратившись, они вошли в хату. В их устах продолжался, видимо ещё во дворе, начатый спор.
– А ты, добренький, всё ему сало подрезаешь, – звучало укором отцу в устах матери.
Она взяла нож, разделила на доли оставшееся в тарелке сало, отнесла и положила их к находившимся на лаве продуктам. Добавила туда из глиняной миски ещё по нескольку картофелин.
– А ты не подумал, что это сало от своих детей отрываешь, – продолжала укорять она отца.
– Так ты ж говоришь, что он нам хорошее дело сделал. Налог наполовину скостил. Так надо ж отблагодарить человека, – начиная укладывать свой обед в торбу, оправдывался отец.
– За хорошее дело стоит отблагодарить, да не так как ты, душа нараспашку. Выпили раз и хватит. А то заладил: "Мы ж православные христиане. Бог троицу любит, – вспоминая прошедшее, выговаривала отцу мать, наводя порядок на тумбочке.
– Какой он христианин, он коммунист. А у коммунистов нет Бога, у них начальник в голове, а над этим начальником следующий начальник и так до самой Москвы. И не в царствие небесное они все стремятся, а в московский теплый сытый и беззаботный для себя и своих родных кабинет, – поясняла, уже мечась у печи, мать.
– Нет у них Бога в душе, у них начальники. И начальников они больше Бога бояться, – заключила она и тут же продолжила, – Верили б они в Бога, так к своему народу по другому относились бы. Им то и шкварки и чарки, да несчастные они люди, – святой дух их оставил, – говорила она.
Словно выговорившись, мать замолчала и молча продолжила возиться у печи.
– Ну и хороши у власти помощнички, как он это всё сделал, – государству один урон. Ведь так можно и всё дело развалить, а оно обещает нас в коммунизм, – к счастливой жизни привести, – возясь со своей торбой вдруг оживился молчавший всё это время отец.
– Ой, стихни, – вспылила мать.
– Какая счастливая жизнь, – возмущенно возразила она мужу.
– Ты что, веришь в это. Детям хоть этого в головы не вдалбливай, – продолжала она.
– Мы же сейчас у них хуже рабов. У этих сволочей не вырвешься из этого рабства. Рабов раньше хоть кормили и о жилье они не беспокоились, работали по распорядку, не так как мы день и ночь. А эти коммунисты придумали, что мы ещё сами и кормиться должны. И охранять нас не надо, не разбежимся. Никуда не денешься. Сами голову в петлю вставляем, – распалившись, продолжала возмущаться мать. Отец, слегка улыбаясь, слушал речь жены.
– Власть, она своё дело делает, а ты знай своё. Думай, как выжить, как детей своих накормить, одеть, обуть, – уже явно остывая, как бы в заключение, подходя к лаве и начиная завязывать находившиеся на платке продукты в узелок, произнесла она.
– А я что ж, не думаю, – возразил отец.
– Думаешь, думаешь, – опять вспылила она.
– Со мной то, ты разговорчивый, а с ним… Спрятался за меня, язык чуть что в заднее место и молчок, я одна отбивалась, – опять начала укорять отца она.
Отец по-прежнему задумчиво молчал сидя на лаве рядом с говорившей и возившейся с узелками матерью.
– Ну, партийцы! Христопродавцы они все, – вдруг вырвалось у него обычное в таких случаях, знакомое Коленьке выражение, смысл которого для него уже был понятным. По словам отца, это люди, обычно из начальников, которые за своё теплое место продают то, что нельзя продавать ни за какие деньги: родных своих, Мать с Отцом, совесть свою, Бога.
– Нет, я никогда и ни за что не продам свою Маму и Отца, братьев своих, совесть свою и Бога. Он вон как мне сегодня утром помог. А то потом помогать больше не будет, – слушая разговоры родителей, думал Коленька.
– Миша, ты чего расселся, – вдруг накинулась мама на притихшего на лаве отца.
– Смотри, уже почти семь часов. Пора завтракать да идти всем на работу. Ведь тебе ж далеко идти на болото. Иди быстрее, покуда попрохладней, – вновь обращаясь к мужу, произнесла она.
– Ванька, веди Витьку в хату, да будем завтракать, – высунувшись в окно, приказала она, находившимся во дворе сыновьям.
Мама взяла лежавшие на тумбочке луковые перья, и начала их мелко нарезать на доске. Накрошив, достала из тумбочки большую алюминиевую миску и стеклянную банку с кислым молоком. Сгребла из доски в миску лук, вылила туда же половину трехлитровой банки кислого молока. Достала из тумбочки пол-литровую банку со сметаной, и, зачерпнув из неё две ложки, добавила их в молоко. Быстрым движением бросила в миску две щепотки соли и начала всё, это перемешивать ложкой.
В хату вошёл Иван с Витькой. Семья расселась вокруг тумбочки. Позавтракав, отец встал с лавы, повесил через плечо торбу с обедом и направился к выходу.
– Коленька, бери хустку с обедом, да выходи во двор и нам пора на нормы идти, – тут же приказала сыну мать, наводя порядок на тумбочке.
– Пошла мати жито жати
Да забыла серп узяти, – донеслось из двора пение знакомого голоса.
Это Леньки Бакулового отец, вдруг появился в нашем дворе, – понял Коленька. Взяв узелок с обедом в руку, он тоже направился за отцом из хаты во двор. Ленькин отец часто выпивал, редко когда его можно было видеть трезвым, и в такие моменты он всегда пел одну и ту же песню.
– Ты что ж, с утра уже веселый, – пожимая руку соседу, встретил его отец.
– А я всегда веселый…, – а трезвому, от такой жизни и … – жить неохота, а выпьешь, так вроде и ничего…, можно, – сбивчиво, пьяным голосом пояснил он и тут же затянул дальше:
– Покуда сбегала серп узяла
Свинья хустку разорвала.
Ой, я, ой я, бедна головка моя.
– Ну, мне твои концерты слушать некогда, вот косить ухожу, – подходя к стоявшей у забора косе, оборвал его отец.
– Говори чего зашёл, – спросил он Бакулу.
Коленька вышел со двора на улицу и уселся на лежавший у забора столб. Все недавно произошедшее в хате начало вновь возобновляться в его памяти.
– Да, мама молодец. Хорошо с налогом сделала, – подумалось ему. Всё что касалось налога, воспоминаниями закрутилось в голове. Коленька уже знал, что за всё, что есть в семейном хозяйстве, государству, раз в год надо платить деньгами налог. С каждой курицы, несколько яиц. Сколько, Коленька, раньше слышал, но забыл, а теперь ему уже было понятно, что отдавать придется в три раза меньше и это радовало душу. И ещё за корову, нужно было сдавать масло. Сколько, Коленька тоже забыл. Сбором и сдачей всего этого мама обычно занималась, начиная с осени. Летом, из-за теплой погоды делать этого было нельзя, да и по времени некогда было этим заниматься. А ещё, больше потому, что все эти продукты, яйца и молоко, уходили на обеды в поле и на болоте. С началом холодов, мама начинала делать масло. Взбивалось оно в узкой высокой кадке, называемой всеми боечкой. Насобирав по её объему сметаны, мама выливала её из посуды внутрь боечки. В сметану до дна боечки утапливался крестообразный поршень на длинной, выходящей за края боечки палке – ручке. Потом боечка закрывалась крышкой с отверстием, через которое наружу выходил конец палки – ручки. Кого-нибудь из сыновей, мама сажала взбивать масло. Уже не раз приходилось это делать и Коленьке. Работа эта было долгой и трудной, потом даже болели руки. Около часа нужно было, интенсивно двигая вверх – вниз палкой, болтать сметану внутри боечки, чтобы получилось масло. Видимо поэтому оно было таким вкусным и душистым. К концу, в белой, вспенившейся жидкости, в которую превращалась сметана, появлялись желтые крупинки масла, которые слипаясь, увеличивались и в конце сбивались в один большой масляный ком.
Потом этот ком, мама вынимала из боечки, раза три промывала в чистой холодной воде, плотно сжимала в тугой шар и помещала на полку в холод, находившейся в сенях загородки для хранения продуктов. В коморе эти галушки масла и яйца набирались до нужного количества, а потом относились и отдавались в налог.
Глотая слюнки, дети наблюдали за работой мамы по изъятию масла из боечки, заранее зная, что им достанется лишь оставшаяся в ней белая пенистая жидкость, называемая масленкой. Каждому в семье её доставалось по большой кружке, и она тоже была вкусной. А тому, кто в этот раз взбивал масло, полагалось ещё и добавка.
И лишь к началу весны появлялась возможность сделать коровьего масла для себя. Тогда мама намазывала им каждому по куску хлеба, посыпала солью и давала кушать. Так обычно бывало к большому празднику Светлого Христового Воскресения, и ещё раза два, а потом опять наступало лето.
Вышедший из двора с косой на плече отец, стуком калитки отвлек сына от воспоминаний. Продолжая о чем – то беседовать с Ленькиным отцом, он направился в конец улицы. Щурясь от яркого летнего солнца, уже начинавшего ощутимо пригревать, Коленька продолжал сидеть на бревне в ожидании мамы. Давая последние наставления оставленному сегодня дома на хозяйстве Ваньке, скоро и она вышла из двора на улицу. В одной руке мама держала тяпку, а в другой пустую бутылку для воды.
С другого конца улицы, к двору, со своими детьми приближалась тетя Шура. У всех у них в руках были тяпки, узелки с едой и другими нужными вещами. Жила тетя Шура неподалеку, через два двора на этой же стороне улицы и была не просто соседкой, а больше, ещё и женой Коленькиного крестного отца, которого тоже звали Николаем. Было у них с тетей Шурой шестеро детей, два мальчика и четыре девочки. Две девушки были намного старше Коленьки, а с третьей – Надькой, Коленька учился в одном классе. Старшая – Валентина была даже на два года старше Мишки, и как часто в последнее время говорила мама с тетей Шурой – была уже невестой на выданье. Тётя Шура, также как и мама, работала рабочей в полеводческой бригаде колхоза.
– Здравствуй, кума, – поравнявшись с калиткой, поздоровалась тетя Шура с уже выходившей из двора на улицу мамой.
– Что, всё сено вчера сгребли, а сегодня решила на нормы идти, – завела разговор всегда словоохотливая тетя Шура.
– Да. Так, – застегнув прикрытую калитку на запор и присоединяясь к идущим, согласилась мама. Коленька, поднявшись с бревна, тоже пошёл за всеми.
– Я почти весь свой выводок веду, а ты что – то помощников мало с собой берешь? – бросив быстрый взгляд на Коленьку, задала вопрос маме тетя Шура.
– Так у меня ж нет столько девочек, как у тебя, – любовно посматривая на тётиных дочерей, ответила ей мама.
– Опять на этих девочек завидует, – ревниво промелькнуло у Коленьки.
– А кто вам не давал девочек нарожать, – тут же возразила ей тетя Шура.
– Надо ж было немного и девочек нарожать, что ж вы одних хлопчиков. В семье, как и во всем, разнообразие должно быть, – продолжила она.
– Да вот не получается у нас так, как у тебя, – как – то с грустью ответила ей мама.
– Так вы ж, наверное одним макаром всех детей делали. По разному надо было, – вдруг произнесла тетя Шура и рассмеялась.
– Ой, что ж ты такое говоришь, кума, при детях. Смотри, как Валя даже краской покрылась, стыдливо опустила очи долу, – укорила куму мама.
Коленька уже не раз замечал, что тетя Шура в отличие от мамы не стеснялась говорить всякое взрослое при детях.
– Ну а где остальные твои помощнички? – словно поняв свой просчет, меняя разговор, спросила она маму.
Мама начала рассказывать, кто из всей семьи чем с утра занят.
– Мой тоже с утра пораньше на болото косить ушёл, Мария с двумя младшими дома на хозяйстве осталась, а я вот с остальными, – тетя Шура обернувшись махнула на своих троих сзади идущих детей, – решила сегодня пойти и все свои нормы разгромить. Разговоры острой на язычок тети Шуры были всегда веселыми и с придумками.
– Да, с такой бригадой ты с ними за один день расправишься, – согласилась с кумой мать.
Легкие нотки зависти прослеживались при этом в маминых словах.
– Ну и зря ты Мишку туда посылаешь, только время теряешь, – продолжила дальше разговор тетя Шура.
– Не дают они никому никаких справок, – убеждала в бесполезности затеи она.
– А как же. А иначе все рабы разбегутся, кто ж в колхозе тогда работать будет, – рассуждала дальше она.
– Да и чего за парня раньше срока волноваться. Парням проще отсюда вырваться, не то, что девушкам, – посетовала она, в душе видимо имея ввиду своих дочерей.
– Уйдет в армию, а там… А там всё, точка, – напомнила она обычную схему ухода парней из колхоза.
– Прощай, колхоз…, ищи его потом, свищи…, казак свободный, – добавила она.
– Как говорится, – чыки – пыки, цури – пеки. Вопрос решён, – тут же зазвучала в её устах постоянная, что-либо окончательно определявшая, личная поговорка.
Прошли двор бабки Аньди. Улица кончилась и прямым ходом перешла в направлявшуюся в сторону болота дорогу, слева которой сразу за улицей располагался деревенский пруд. Вдали на петлявшей по выгону дороге маячила знакомая фигура отца с косой на плече. Солнце, поднимаясь, уже ярко осветило безоблачное голубое небо. Утренняя прохлада начинала покидать землю, но жарко ещё не было.
Повернули направо. Сощипленая пасущимися на ней деревенскими животными и птицей, короткая трава выгона, после уже разогретого песка улицы приятной прохладой защекотала ступни ног. Надька шла рядом со своей старшей сестрой Валентиной и о чем – то с ней разговаривала, а Коленька присоединился к своему на год моложе дружку названному именем своего же отца. С выгоревшими на солнце, торчащими светлыми вихрами, босоногие тески, с тяпками на плече и узелком во второй руке щурясь от яркого солнца, бок о бок, шли сзади всех.
Оставалось только мельком бросать частые взгляды под ноги, чтобы случайно не наступить на сидящую, на редких цветках пчелу или шмеля. Да и от свежего гусиного помета с коровьей лепешкой, хоть и не больно, но приятного мало. И это проверено, уж не раз бывало.
– Что – то вы поздно сегодня собрались, спите долго. Я думала, мы одни припозднились, – после недолгого молчания вновь оживилась тетя Шура.
– Ой, и не говори, кума. Вот так получилось, землемер задержал, – ответила мама.
– О, понятно. Позавчера у нас был, – сообщила тетя Шура.
– Так ты, наверное, пьяная на нормы идешь, – тут же высказала свою догадку она.
Мать молчала.
– Вот кому у нас жизнь. Кто при власти. В каждом дворе тебе и чарка, и шкварка, – после небольшой паузы, словно позавидовав, заключила тетя Шура.
На размещавшийся за выгоном, сделанный мелиорацией бескрайнего размера простор, со всех концов деревни торопились женщины с детьми. На его плодородной торфяной почве, порезанной канавами на трехсотметровой ширины и в километр длиной, для сбора излишков влаги полосы, произрастали большие урожаи корнеплодов.
Поле от выгона отделяла канава. И проходя через выгон, все направлялись к мостку со шлюзом, где можно было её перейти. Засеянная в это лето морковью ближайшая полоса находилась сразу же за мостком. Весной, после засева, полосы размерялись землемером и делились на равного размера участки-нормы по количеству работниц полеводческой бригады. Норма каждой обозначалась веткой с надписью фамилии. Каждая работница была обязана весь год обрабатывать свои нормы сельскохозяйственных культур, а по осени собрать выращенный урожай и сдать его в колхозные закрома.
За мостком повернули налево, и пошли на другую сторону торцом упиравшейся в канаву полосы, где по краю, вдоль другой канавы, окаймлявшей полосу слева, стоял ряд вешек. Уже подросшие, в пядь высотой, уходящие параллельными линиями вдаль, нежной зелени ряды морковных метелочек проплывающих справа, опять заросли превышавшими их разными сорными растениями. Еще, немного времени и они, нависнув над морковными метелочками, окончательно закроют от них солнце, отнимут у них жизненное пространство, не давая им развиваться дальше.
В порядке расположения дворов на деревенских улицах наделялись и нормы на полях. Ориентируясь по вешкам и уже трудившимся передовикам – соседям, начали отыскивать свою норму. Отмахнувшись от закружившегося вокруг лица овода, Коленька взглянул на очередной ивовый прутик воткнутый в землю, возле которого остановилась мама. Знакомым подчерком химического карандаша, на срезанной площадке вверху прутика, была написана их фамилия с именем мамы.
– Помогай Бог, – пожелала мама тети Нине, уже трудившейся со своими двумя старшими детьми на соседней норме.
– Спаси Бог, – сухо, не от души, ответила та и окрыленная тем, что начав раньше уже имела большой отрыв от соседки, с которой не очень ладила, ещё энергичней заработала тяпкой.
Тетя Шура со своими детьми, как и положено, расположилась через две нормы дальше. Норма тети Марили, между тетей Шурой и тетей Ниной была уже обработана. На ее пятнадцати метровой ширине и от канавы до канавы, в триста метров длиной, на черном фоне, приятно зеленели лишь морковные ряды. Срубленные стебли сорняков, сморщенные и увядшие досыхали в междурядье.
– Наверное, вчера тетя Мариля со своими детьми была здесь, а сегодня они уже на свекле. Передовики, – с завистью подумал Коленька.
Лишь только пришли, Коленька быстрее, чтоб мама сама не пошла, поставил узелок с едой на землю, вытащил из него бутылки с молоком, и, прихватив у мамы пустую бутылку, быстро направился по берегу канавы к месту, где тёк родник. Обычно это делали старшие братья, но сегодня их не было.
– Не маме же это делать, – промелькнуло при этом у него в голове. Благодарной любовью и нежностью засветились при этом повлажневшие глаза мамы. Довольный собой, уходя, он чувствовал это спиной.
– Не поскользнись, да не упади там, в канаву, – прозвучали вслед заботливые мамины слова.
Родник этот был рукотворный, и был он здесь не один, а много. Коленька помнит, как после расчистки от кустов и зарослей, эти заболоченные места канавами делились на полосы. Потом поперек полос, от канавы до канавы, через равные расстояния, большим трактором с крутящимся колесом рыли полутораметровой глубины траншеи. В эти траншеи другой трактор укладывал, толщиной с кулак, продырявленные словно дуршлаг, длинные пластмассовые трубы. После этого траншеи сразу же засыпались. А на завтра из концов труб, торчащих в берегах канав, в канавы потекла вода. Вода эта была чистой, вкусной и холодной, лучше, чем в домашнем колодце, как родниковая. Здесь уже находились Надька с Валентиной.
– Родник к ним ближе, вот они и опередили меня, – ревниво успокаивал себя Коленька.
Валентина втыкала свои бутылки с молоком в берег, рядом со стекавшей из трубы в канаву водой, а Надька набирала в пустую бутылку воду для питья. Подтянув повыше штанишки, Коленька тоже спустился по крутому берегу канавы к воде. Истоптанная скользкая черная грязь, охлажденная стекающей родниковой водой, сильным холодом отдалась в ступнях ног, по щиколотку провалившихся вниз. Проверил, надежно ли заткнуты бутылки с молоком и одну за другой легко вдавил их в холодную мягкую грязь, оставляя на поверхности лишь небольшую часть горлышка.
Мелкими глотками вдоволь напился вкусной, до ломоты в зубах холодной воды сам. Заполнил пустую бутылку стекающей из трубы холодной водой, и, не задерживаясь, отправился назад. Мама уже кончала обрабатывать третий ряд. Подал ей запотевшую бутылку, а сам снял с загорелого тела рубашку, бросил её на землю, взял в руки тяпку и встал на начало следующего ряда.
– Надень назад рубашку, а то слепни замучают, да и солнце за день напечет, больно будет, – напившись воды, проговорила мать.
Сын словно не слыша мать, молча, продолжал работать, зная, что так она быстрее отстанет от него со своими советами. Такое уже не раз проверено.
Коленьке всегда было интересно знать, почему сорняки растут быстрее нужных растений. Об этом он как – то спросил у мамы.
– А так сынок вся жизнь устроена. Всему для человека нежеланному и вредному видимо нечистая сила помогает, – всего и ответила тогда она. Энергично работая тяпкой, в полуметровой ширине междурядья, под корень, срезая уже снова хорошо укоренившиеся после первой прополки сочные стебли сорняков, Коленька представлял себя борющимся с этой нечистой силой. Остро наточенная отцом тяпка, в этот миг, представлялась ему мечом разящим надвигающуюся несметную рать этой нечистой силы. Приятный хруст входящего в мягкую торфяную почву лезвия, срезающего сорняки, раздавался и впереди в соседнем ряду. За мамой Коленьке угнаться было трудно. Покуда он проходил свой ряд, мама проходила таких два. Всякая работа в маминых руках всегда спорилась и кипела.
– Смотри, аккуратно с мотыжкой. Ногу не порань, – видя старание сына, озабоченно произнесла она.
Мамино предостережение Коленьке не понравилось. Наравне с кружившимися вокруг оголенного торса и пытавшимися сесть и укусить слепнями и оводами оно раздражало его, и он занервничал.
– В канаву не упади, мотыжкой ногу не порань, – про себя в душе передразнил он мать.
– Всё меня маленьким, неумекой считает, – тут же осенила его догадка.
– Это она о прошлогоднем вспомнила, – словно в отместку, ещё энергичней заработав тяпкой, понял Коленька. Прошлое лето, тут же на нормах, он случайно, так же увлекшись, сам того не поняв как это получилось, тяпнул себя по большому пальцу левой ноги.
– Но это тогда было, а сейчас я уже не маленький. Воробей стрелянный, – успокаивал он себя.
– Не бойся, – недовольно буркнул он в ответ, чтобы успокоить маму.
Через некоторое время, закончив тяпкать очередной ряд, Коленька остановился, распрямившись, поднял от земли голову и осмотрелся.
Раскиданные малыми группами, полусогнутые фигурки людей, искажаясь в исходящих от раскаленной черной почвы тепловых лучах, словно плясали на обширной глади поля. Отмахиваясь, от всё сильней начавших досаждать слепней и оводов, направился к оставшейся сзади, на обработанных рядах, бутылке с водой. Хотелось пить. Уже немного прогретая, но ещё прохладная вода приятно полилась внутрь. Утолив жажду, вернулся к началу необработанных рядов, предложил воду маме.
– Спасибо, сынок, я не хочу, – не отрываясь от ряда, ответила она.
Поставил бутылку на землю, вновь прикрыв её от солнца своей рубашкой. Резким ударом ладони прихлопнул внезапно севшего на щеку и начавшего жалить слепня. После выпитой воды тело ещё сильней бросило в пот. Противно зачесалась налипшая на потное тело черная торфяная пыль. Привлекаемые потным разогретым телом, ещё энергичней начали кружиться вокруг слепни и оводы. Солнце начинало припекать. Коленька поднял вверх голову и взглянул на небо. На беспредельной его синеве не было ни единого облачка. Все соседи ушли от них далеко вперед. Тетя Шура со своими помощниками уже догнала тетю Нину с меньшим их числом.
– Да скоро и обгонит. Одни мы сзади…, – ревниво подумал он, вставая на начало следующего ряда. Коленьке не нравилось отставать, ему нравилось быть впереди.
Увидев, как донышко бутылки, из которой мама пила воду поднялось вверх, Коленька остановился, бросил на землю тяпку, подошёл к маме, взял из её рук пустую бутылку и быстро направился за водой, ясно давая понять маме, что это теперь делать будет именно он.
Аккуратно обходя воткнутые бутылки с молоком, присел на бок на пологий холодный берег рядом с торчащим коротким концом трубы. Ловя губами журчащую холодную струю, вдоволь напился. Набрал воды в бутылку. Встал на ноги. Глаза невольно направились на приятную неширокую ленту успокаивающей водной глади, находившуюся ниже в берегах канавы.
– Хорошо бы искупаться в прохладной воде, – тут же желанием загорелось в душе.
– Нет! Надо быстрее идти назад, помогать маме. И так мы от всех отстали. Мама от этого переживает, – тут же выбросил он соблазнительную мысль из своей головы и зашагал назад. В держащей мокрую бутылку руке вдруг ощутилось зудение. Переложив бутылку в другую руку, Коленька осмотрел ладонь. На ней, возле большого пальца зиял небольшой, с горошину, волдырь. Его противный зуд начал болью ощущаться лишь только теперь.
– Ну вот, позор. Этого ещё не хватало, – пронеслось в голове Коленьки.
– И маме надо не показывать, а то разахает, разохает, запретит работать. Опять будет говорить, что с меня толку мало. Надо теперь этой рукой как-нибудь по другому держать тяпку, чтоб он не лопнул, а то будет ещё больней, – соображал он как выйти из этого положения.
– Надо чтоб и Ванька не узнал. Мишка пожалеет, а вот он будет смеяться, свое язвить: " Лодырь за дело – мозоль за тело", – тут же вспомнилась Коленьке язвительная поговорка Ваньки, произносимая им в подобных случаях.
Придя на место, он вновь стал на свой неоконченный ряд, поднял лежащую на земле тяпку и приступил к работе.
– Аккуратней возле рядков тяпкай. Не подрубай морковь. Если сорняк близко, лучше сорви рукой, – вдруг раздалось из уст мамы.
– Не бойся, – недовольно бросил в ответ Коленька.
– Все боится, чтоб на нашей норме по осени урожай был не меньше чем у соседей, – понял предостережение мамы он.
– Мол, чтоб не было перед людьми стыдно, – вспомнилось ему обычное мамино выражение в таких случаях.
– И так много этой моркови нарастет, девать некуда будет, – подумалось ему. Коленька помнит как по осени, придя со школы, все дети по указке матерей, покуда светло, бежали на нормы помогать убирать урожай. Было даже интересно, путаясь в переплетенной ботве, "дергать за косы" большую, в локоть, морковь, таскать и складывать её в кучи. Потом с каждой нормы, на подводах мужики свозили урожай на колхозный двор, и, взвешивая на весах, сваливали его в большие кучи, называемые буртами. Количество выращенного урожая каждой работницей в тоннах, долго красовалось в конторе на сводной ведомости социалистического соревнования. И каждый раз, идя с поля домой, прячась от колхозного начальства, все старались как можно больше утащить домой корнеплодов на корм своей домашней скотине. В приближающуюся длинную зиму её, прожорливую, надо же будет чем – то кормить. Активно это делалось обходя охрану и ночью все время покуда кучи со свеклой и морковью не будут свезены на колхозный двор. Но каждый в этом не совсем хорошем деле брал по- честному, из куч на своей норме. Другое, людьми не одобрялось, осуждалось и считалось грехом. По две – три ходки с наступлением темноты в это время делали с Отцом и Мишка с Ванькой. Коленьку по малости ещё пока на такое дело не брали, но хотелось, так как было интересно.