Не всегда так получалось. Стоит студент у кассы за сорокарублёвой стипендией, а в коридоре его уже поджидает однокурсник или однокурсница, с горящими от голода очами. А богатое воображение рисует обед в студенческой столовой, где и первое, и второе, и десерт. Как тут откажешь в какой-то десятке? Кем ты будешь после этого? А если твой товарищ на этом же самом месте скончается от голодных колик? Ты же потом всю жизнь будешь винить себя и посыпать голову пеплом, считая себя последним злодеем.
Или в магазине. Пошел ты в магазин, а твой безденежный товарищ ходит с тобою рядом, чуть ли не под ручку. Он голоден и верит в человеческую доброту и справедливость мироустройства.
Купил себе тапочки. А товарищ твой пересчитывает в потной ладони медяки. Какой-то пятерки не хватает на тапочки. А как без тапочек в общежитии? Без тапочек никак! Какое же сердце не дрогнет! И дашь в долг безвозвратный, но с горячими уверениями, что как только, так сразу, век воли не видать, да честней человека еще не бывало.
Думать, что Миша был беспринципным человеком, совершенно неправильно. Поэтому иной раз у него случались осечки. По его вине. И он нисколько не стыдился этого. В первом семестре первого курса, когда дали стипендию (а Миша, напомним, никогда ее не получал), он отправился, как он сам говорил «волка ноги кормят», на счет у кого-нибудь что-нибудь подзанять. Студенты, получив стипендию, теряли всякую бдительность, чувствовали себя чуть ли не миллионерами и несколько денежных купюр представлялись им неслыханным богатством. Появлялся Миша. Конечно, совершенно случайно, как lupus in fabulis, волк из басни. Ведь волка же ноги кормят. И не надо было обладать особой проницательностью, чтобы знать, где деньги пахнут.
– Привет! Как дела?
То сё, третье – десятое. Миша говорил на отвлеченные темы, и жертва теряла всякую бдительность. Миша улыбался, был сама благожелательность. У жертвы создавалось впечатление, что для Миши он самый близкий человек. Если понадобится, то он пойдет ради тебя в огонь и воду, ценой собственного здоровья, а, может быть, даже жизни спасет тебя. Так между делом, как о чем-то мелочном, досадном:
– Ты на пару дней десяточку не займешь?
Занимали. Но порой бывали осечки. Иногда и хищник промахивается и упускает жертву.
– Миша! Так я тебе уже пару раз занимал, – усмехнулся второкурсник. – И всё никак не могу дождаться отдачи. Мне ты уже двадцать рублей должен. И тоже на пару недель говорил. А уже пара месяцев прошло. Мне, конечно, не жалко десятки, но…
Миша удивлялся, потом расплывался в широкой улыбке. В ней были детская непосредственность и восточная хитрость.
– Отдам! Сразу же всё и отдам!
Но понятно, что это уже не проходило. Миша чувствовал, что тут уже ничего не обломится. И нужно искать другую жертву.
На этот раз он натолкнулся на Толю, который вышел из комнатки, где была касса.
– Дружище! Ты говорят на семинаре по философии такой доклад прочитал, что Фофанов чуть ли не до потолка прыгал. Теперь ты у него в любимых студентах будешь ходить. У нас ты самый умный в группе. Да-да! Это честно! Никакой лести! Да я и льстить не умею.
Толе несколько неприятно было такое. Ничего сверхъестественного он не совершил. И всё-таки это приятно, когда говорят с таким воодушевлением, искренностью. Толя пожимал плечами, морщился, застенчиво улыбался, но остановить Мишу не мог.
Миша не был бы самим собой, если бы тут же не нашел жертву. Он был хороший охотник. Это был, как сказали бы старушки, лядащий второкурсник. Худой, несуразно сложенный. Он был сгорблен и меланхоличен. Но всё же полученная стипендия озарила его облагороженный лекциями и семинарами лик слабой улыбкой. Конечно, не в деньгах счастье. Но когда они есть как-то легче ощущать себя счастливым.
Миша положил свою медвежью лапу ему на плечи. Знак особого расположения, который нельзя не почувствовать. Второкурсник еще больше прогнулся в спине и коленях, как будто ему на плечи забросили не руку, а мешок сахара. Причем сделали это без спросу. Лицо Миши сияло, как пряжка солдатского ремня перед приездом генерала. Со стороны любой бы решил, что он встретил самого лучшего друга. И с этим другом он хоть куда, хоть в разведку, хоть на необитаемую планету. Хоть сейчас. А если будет такая нужда, то готов и пожертвовать ради наилучшего друга, чем угодно.
Миша уже разливался соловьем: как он рад встрече, как долго они не виделись, как он изменился. Словно сто лет прошло! И вопросы задавал такие, что любому приятно их услышать! Как продвигается твоя дипломная работа? Уже, наверно, на докторскую замахнулся? О тебе только и говорят в научных кругах и пророчат тебе великое научное будущее. Говорят, на заседании ученого совета несколько раз вспоминали тебя. А сейчас над чем работаешь? И тому подобное. Второкурсник млел и не мог вставить ни одного слова. Бдительность он утратил окончательно и забыл, что Миша уже должен ему. Да и кто в день стипендии вспоминает о долгах? Как бы между делом, как о незначительном пустячке, не стоящим никакого внимания, спросил: а не займет ли он ему десяточку, так на парочку дней, позарез нужно. Через пару дней он, Миша, кровь из носу, непременно отдаст. Честное комсомольское!
Сейчас край нужно! Просто погибель, если не будет десяточки! Вопрос жизни и смерти! Тот, кто откажет ему в десяточке, станет виновником его гибели и всю жизнь будет проклинать себя за это! Ругать себя последней жадиной и убийцей прекрасного человека. Светлый Мишин лик будет являться ему во снах и презрительно укорять: «Презренной десятки пожалел! Ай-я-я-яй! Тьфу на тебя! Ничтожный червь! Раб мамоны, погубивший прекрасного великодушного человека!
Рука второкурсника, совершенно независимо от его сознания, нырнула в карман и вынырнула с двумя пятерками, которые тут же перекочевали в Мишин карман.
Миша бросил последний комплимент на скорую руку и тут же исчез в поисках очередной жертвы. Ноздри у него раздувались, как у хищника, вышедшего на охоту и вдыхающего бодрящие запахи. Второкурсник, с глаз которого упала пелена дьявольского наваждения, тут же понял, что допустил непростительную ошибку, повелся как младенец на самую топорную лесть, растаял и утратил всякую бдительность. Исправить что-то было уже невозможно. Две пятерки канули в небытие. Стипендия в мгновение уменьшилась на четверть. И от некоторых планов придется отказаться.
Пилипенко, буйный хохол, который не то, что деньги, но и прошлогоднего снега никому не даст, и тот повелся на Мишины уловки. Однокурсники в это долго не верили. Пилипенко чесал умную тыкву и недоумевал: как же так он добровольно расстался с десяткой. Без всякого физического насилия со стороны потенциального противника. Мираж? Нет! Вот они денежки, а десятки не хватает. Да за десятку грабители глотку перерезают.
Словно цыганка заколдовала. Как он, потомок славных сечевиков, пошел на поводу у турка? Его предки никогда ему не простят такого, проклянут его до скончания лет. «Нет уж! – решил Пилипенко. – Это кто-то может безвозвратно! Лопухи разные! А здесь он не на того напал. Да! Проявил минутную слабость. Каюсь! Но денежки верну! У меня все возвращают». И от твердо решил вернуть десятку, чего бы это ему ни стоило. Он пойдет на всё, кроме, конечно, нарушения уголовного кодекса. Хотя его предки зарубили этого бы проходимца в мгновении ока. И нисколько бы не пожалели об этом. Но тут была трудность. Объективная, которая делала дело возврата почти невозможным. Миша не получал стипендии. На что он жил? Конечно, подбрасывали родители. На трудовом поприще он не был замечен. Да и когда ему трудиться?
Пилипенко загнул палец. Занимает без отдачи. Пилипенко загнул второй палец. Значит, родительские деньги плюс то, что он занимает у всяких олухов. А какие еще у него могут быть доходы? Подбрасывали девицы, которых Миша менял с гусарской легкостью, как перчатки? Миша на такое способен. А девки, известно, дуры. Почему бы нет? Этот черт кого угодно заговорит. А те с родителей тянут, потом Мише суют. Если он его, Пилипенко, такого прожженного и опытного, смог раскрутить на десятку, то девиц и подавно. Пилипенко загнул третий палец. Значит, деньги у Миши водятся. Влюбленные дуры последние трусы снимут с себя стоит ему только пальцем пошевелить. Но тут была трудность. Неизвестно, когда, в какие дни у Миши бывают денежные поступления. Ведь здесь всё нерегулярно, от случая к случаю.
Вот если бы он получал стипендию, то никаких проблем. И тут Пилипенко хлопнул себя по лбу. Какой же он осел! Давно уже пора было догадаться! Ведь всё так просто! Миша не получал стипендию, но в то же время он получал, собирая безвозвратно то, что было положено ему. Каждый студент в Советском Союзе должен получать стипендию. Так думал Миша. Иначе откуда такая уверенность, что он может брать у других, не отдавая, то, что ему положено? И что с того, что он пропускает занятия, что у него хвостов, как у какого-нибудь сказочного существа? Время от времени он всё же обрубает их. Пусть и не в те сроки, что установил деканат. Что же ему умирать с голоду? А если бы он был сиротой, тогда не имел и тех жалких рублей, что пересылали родители. Такого не может быть в стране Советов, которая когда-нибудь построит светлое будущее для всего человечества, это противоречило бы всем принципам!
Миша восстанавливал социальную справедливость. Он брал то, в чем ему отказало государство. Но у государства брать чревато и опасно. А у других понемножку, тем более, что они сами дают…. Почему бы и нет? Одно не нравилось Пилипенко, что справедливость восстанавливалась в том числе и за его счет. А так он даже готов был восхищаться Мишей. Теперь дневные и ночные мысли Пилипенко были посвящены разным способам возвращения того, что он так безрассудно отдал в Мишины руки. Грубая сила как-то сразу отпала, хотя силой Пилипенко не был обделен.
И вот этот день настал. Когда Пилипенко получил из кассы кровные сорок рублей, Миша поблизости не был замечен. Пилипенко не торопился, ожидая, что Миша вот-вот появится на горизонте. Его всё не было. Но это совсем не значило, что он не появится здесь. Не мог не появиться. Настал его день поживиться за счет дурачков. А если он уже был? А если придет позднее? Что же тут сторожить его до вечера? Может быть, будет собирать по общежитию. Стоит сейчас в дверях и поджидает очередную жертву.
В некоторых группах староста группы с общего согласия получал стипендию за всех, а потом на следующий день с утра выдавал ее, удерживая сразу профсоюзные и комсомольские взносы. Для всех было удобно. Студентам не стоять в очереди, не тратить драгоценного времени. Пилипенко опять хлопнул себя по лбу. Наверно, от хлопков его мысль становилась шустрей. Поморщился, потому что на этот раз перестарался и хлопнул себя довольно сильно. Так и до сотрясения мозга можно дохлопаться! Или последние мозги выбьешь! Лучше хлопать себя по другому месту, по тому самому, где уже хлопал отцовский ремень. Это было гениально просто! Узнать, когда Миша отдает взносы – и всё! Он же и комсомолец и в профсоюзе состоит. Взносы отдают, когда появляются денежки.
Довольный своим аналитическим умом, Пилипенко отправился к Зине Овчинниковой, старосте группы, в которой учился Миша. Чтобы задобрить Зину, разорился на мороженое.
Зиночка – крепко сбитая девушка с круглым лицом, усыпанным веснушками. Веснушки даже на маленьком носике. Такая симпатичная девчонка, которая производит впечатление очень безобидной.
Ей бы юбочку-развеваечку и получилась бы девочка-припевочка, что прыгает по лужку «ля-ля-ля» и сачком ловит бабочек-стрекоз. И даже солнышко, глядя свысока, улыбается ей. Мороженое обрадовала ее, и она присела в книксене «мерси боку», как и положено воспитанной девушке, которая, тем более, обучается на филологическом отделении.
– Я по линии комитета комсомола, – важно проговорил Пилипенко, надувая щеки. – Ты же знаешь, что одной из важных задач комитета комсомола является контроль за выплатой взносов. Узнаю вот хожу, как платят взносы, нет ли злостных задолжников.
– Как надо, так и платят! – отмахнулась Зиночка, шебарша упаковкой мороженого.
– Все вовремя?
– А как же? Еще никогда не задерживали. Я всегда вовремя сдаю ведомость. Можешь проверить.
– Да! Ты же со стипендии со всех высчитываешь? На всю группу же получаешь стипендию?
– Да!
– А вот Миша… Он же не получает стипендии. Как он рассчитывается со взносами?
– Да чего там отдавать-то? Десять копеек со стипендии. Разве это деньги? Мелочовка! Миша, поскольку ему не платит стипендии, то две копейки. Как школьники.
Удар ниже пояса! У Пилипенко даже подогнулись колени. Это что же за взносы по две копейки?
– Разве есть такие взносы?
– Я же сказала, что со школьников берут по две копейки, с тех, кто не получает стипендии и не имеет никаких доходов. Ну, в смысле нигде не работает. Чего же с них брать? Ты не знал об этом?
Пилипенко пробормотал, что знал. А ведь он в школе тоже по две копейки платил. Подходить к человеку и требовать с него две копейки выглядело бы по-гоголевски комично. Дешевле самому вложить эти две копейки. А накопится, тогда и спросить.
Пилипенко вздохнул и в полном расстройстве побрел к себе. План его провалился. Накрылась его десятка. Нет! Нет! Этого он не мог допустить! Еще никогда он не отдавал своего. Что же делать? А надо публично опозорить Мишу. При всех! Тогда до него дойдет, что с ним, Пилипенко, его фокусы не пройдут. Отдаст как миленький.
Момент наступил через пару дней.
Лекция по истории партии. На истории партии сразу ходил весь курс: и историки, и филологи. Поэтому лекции проходили в большой аудитории. Свободных мест не оставалось. Пилипенко дождался перемены. Еще никто не успел выйти. Тихо переговаривались, потягивались, поднимались, разминали спины и ноги. Историю партии читал декан гуманитарного факультета Иван Афанасьевич. Он сидел за столом и перебирал бумаги. Одни оставлял на столе, другие убирал в портфель.
Кто-то сидел, кто-то лишь поднялся. Все были в сборе, еще никто не покинул аудиторию. Миша поднял голову и осматривался. Наверно, решал, продолжать ли ему дремать или размять затекшие члены. Пилипенко понял, что момент наступил. Он уже заранее торжествовал, представлял себя триумфатором, а Мишу униженным и оскорблённым. Он опустит этого восточного принца, опозорит и высмеет его, сделает посмешищем. Хлестанет по физиономии так, чтобы он запомнил на всю жизнь. Конечно, фигурально. Хотя можно было и в натуре врезать, но это грозило последствиями. Заготовленная филиппика рвалась наружу, как птица из тесной клетки. Кровь бурлила, а сердце учащенно стучало. Даже коленки подрагивали, что означало сильную степень волнения. Решительно шагнул в Мишину сторону и остановился над ним, еще не решившим дремать ли ему или немного пободрствовать.
Пилипенко посмотрел на Мишу сверху вниз, как горный орел на презренного барана, которому недоступны бури жизни. Но Миша не видел этого презрительного взгляда. Хотя, видно, почувствовал, что кто-то находится рядом, и поднял свои большие темные глаза с большими черными ресницами, над которыми дугами нависали смоляные брови. Пилипенко боковым зрением отметил присутствие всех в аудитории и громким четким голосом произнес, чтобы слышали все, даже те, кто сейчас переговаривался:
– Миша!
Миша еще выше задрал голову, так, что затылок его откинулся назад на воротник рубашки.
– Разве тебе не известно, что порядочный человек всегда вовремя отдает долги? Иначе нет никаких оснований считать его порядочным человеком, достойным уважения.
Все смотрели на них. Даже Иван Афанасьевич перестал шуршать бумажками и поднял голову. Миша даже не повел ухом. Ни один мускул не дрогнул на его лице. По всему было видно, что он считал себя очень порядочным человеком, достойным не просто уважения, но поклонения. Пилипенко собирался продолжить филиппику, но тут раздался спокойный Мишин голос:
– Конечно, знаю. А ты не помнишь, сколько ты мне должен? А то я что-то запамятовал.
Бормотания Пилипенко, что не он должен, а ему должны, уже никто не слышал. Да и кому они были интересны. Сочувствие было на Мишиной стороне. К тому же он так по-доброму улыбался.
Кто-то смеялся, кто-то громко говорил, кто-то шел на выход. Эпизод был исперчен. Иван Афанасьевич снова погрузился в бумаги. Одни он просматривал, читал, другие, не глядя, откладывал в сторону. Он любил историю партии и всегда старался найти какой-то интригующий момент, хорошо бы детективного порядка, чтобы история партии выглядела не менее захватывающей, чем детективы Агаты Кристи. Такие моменты всегда привлекают внимание студентов, и они понимают, что история партии – это не скучный пересказ партийных документов.
Иван Афанасьевич бросил взгляд на Мишу. «Что-то в них особенное в восточных людях. Вот симпатичный, неглупый парень. И что-то в нем есть такое, а что не пойму. Вот и со Сталиным также. Уже давным-давно его нет. А загадки его никто не может разгадать». Иван Афанасьевич любил проводить параллели с историей. Особенно с историей партии.
22
«ДА БЫЛИ ЛЮДИ!»
Колоритных фигур было немного. Но они всегда были. На каждом факультете, на каждом курсе. Их окружали мифы, о них складывались легенды, которые передавались от поколения к поколению, обрастая всё новыми подробностями, порой былинными. Даже, когда эти личности уходили и исчезали в туманном далеко, о них еще долго говорили и вспоминали. Младшие поколения узнавали о них от старших. История их жизни и пребывания в университете обрастала фантастическими деталями и уже невозможно было отличить, где правда, а где вымысел. Да и никто не пытался это делать, потому что это было бесполезно, самое главное не нужно.
Одной из таких легендарных личностей на историческом отделении был Евгений Говорухин. Может быть, он даже был родственником знаменитого режиссера, потому что творческое начало в нем явно присутствовало. Не знали, как он появился в университете. На вступительных экзаменах его не видели. Не заметить такую фигуру было невозможно. Рабфаковцы твердили, что он у них не учился. Получалось, что свалился, как снег на голову неведомо откуда.
Выглядел он старше некоторых молодых преподавателей. Разумеется, он успел отслужить в армии, поработать в разных местах. Да и повидать немало. Как вскоре убедились. Говорили, что он был женат и даже дважды или трижды. И у него было несколько детей, которые живут в разных местах на необъятных просторах нашей родины, поскольку сам по себе он был перекати-поле и долго нигде не задерживался.
Говорухин был высок. Объемен. С большой лысиной. Меньше тридцатки ему никто не давал. Может быть, он где-то уже учился и перевелся в Новосибирский университет.
В общежитии он не жил. А где он обитал, никому точно не было известно. Поговаривали, что он охмурил местную дамочку и проживает у нее на всем готовом. Она в нем души не чает. Друзей он не имел, ни с кем близко не сходился. На переменах обычно оставался в аудиториях и беседовал с преподавателем. В общих разговорах и спорах участия не принимал. Это приписывали его высокомерию. Дескать, остальные студенты для него вроде как малыши.
На лекциях он садился впереди на место, которое предпочитали не занимать. И обычно оно пустовало. Сидел он в полразворота, закинув ногу на ногу, с легкой усмешкой на лице. Такое впечатление, что он думал: «Мели, Емеля! Твоя неделя!» Вроде бы преподавателей это должно было раздражать, всё-таки это выглядело как вызов. Но нет! Вероятно, действовал эффект: то, что у меня под носом, я не вижу. Взгляд преподавателя всегда устремлен к задней стенке, где по глупости пытаются укрыться от этого взгляда.
Говорухин не писал конспектов. И вообще не носил никаких портфелей или папок. Руки его никогда и ничем не были заняты. Но почему-то ни один преподаватель ему не делал замечания. Вот так на всех лекциях он сидел в пол-оборота и с иронической насмешкой погладывал на преподавателя. Такое впечатление, что отношение у него к преподавателям было такое же, как у вождя мирового пролетариата к декабристам: страшно далеки они от народа. Они не знают того, что знаю я.
Все были уверены, что Говорухин не сдаст сессию. Во-первых, если ты не пишешь конспектов, как ты будешь готовиться. Каждый преподаватель требует, чтобы ему отвечали то, что он давал. Во-вторых, вытекает из во-первых. Преподаватели не любят тех, кто не конспектирует их лекции. Или делает это недостаточно ответственно. Некоторые даже на экзаменах или зачетах просили показать конспекты их лекций. И тут учитывалось всё: и полнота, и аккуратность.
А если у тебя еще и выделения важных мыслей, то могут автоматом поставить зачет или экзамен. «Конспект – это лицо студента», – как говаривал один доцент. Так что манкировать конспектами – непозволительная дерзость.
Были и такие преподаватели, которые просили конспект на несколько дней, чтобы переписать его и иметь записи собственных лекций, поскольку таковых не имели и импровизировали в студенческой аудитории. Наберешь эти конспекты и можно потом тиснуть книжечку.
К всеобщему удивлению, Говорухин сдавал и зачеты, и экзамены. Садился он, как всегда, на переднее место под самым носом преподавателя. Перед ним на столе была tabula rasa, то есть ничего не было. Ни ручки, ни каких-то бумажек. Сидел в своей обычной позе: нога на ногу, полу-боком. И непременная ухмылка, которая непонятно к кому относилась.
Все усердно писали, потели, покрывались мурашками от страха, тяжело вздыхали. Для кого-то экзамен был настоящим стрессом. Они были уверены, что непременно завалят. Говорухин откровенно сачковал, с улыбкой поглядывая то на одних, то на других. Внимательно слушал, как отвечали, всё так же улыбаясь. Кого-то его улыбочка раздражала. Иногда он откровенно хмыкал. Такое впечатление, что он пришел не сдавать экзамен, а смотреть и слушать, как это делают другие. Такой наблюдатель со стороны.
Это зрелище, наверно, ему представлялось забавным. Сидит молодняк и трясется. Доходила очередь и до него. Он делал шаг к столу преподавателя, грузно опускался на стул, клал билет перед собой и вопросительно глядел на преподавателя, ожидая команды. Некоторые смотрели на него с любопытством и даже со страхом. Всё-таки редкий экземпляр. Неизвестно, что можно ожидать от него. А кто-то с ехидцей, будучи уверенными, что они последний раз сталкиваются с этим типом. Что можно взять со студента, который не пишет конспектов? И на экзамены пришел как на посиделки. Просидел, ничем не утруждая себя. У Говорухина был богатый жизненный опыт. И он производил впечатление человека, который прошел и рым, и Крым, и медные трубы. Он жил по принципу гётевского Мефистофеля: «Суха теория мой друг, а древо жизни вечно зеленеет». И у этого древа он обшаркался изрядно.
Вот и подошла твоя очередь, Говорухин! Преподаватель мысленно потирает руки. Иной это делает явно. Чего же скрывать чувство радости и удовлетворения! А как ты думал, голубчик? «Сейчас от тебя пух и перья полетят!» «Голубчик» читает первый вопрос. Делает паузу, как генсек перед началом чтения отчетного доклада. Говорит несколько фраз по существу. Говорухин – хоть и историк, но история для него не просто наука о прошлом, а инструмент для познания современности, как и положено науке. А иначе кому нужна такая наука, если у неё с жизнью нет ничего общего?
Любой вопрос он переводит в современную реальность с ее конкретными ситуациями. И о чем бы ни заходила речь, в конечном счете Говорухин всё сведет к современности. Будь это Древний Шумер или эпоха династии Цин. Поэтому Говорухину очень нравится история партии. Вот где есть разгуляться, поговорить о сегодняшнем дне. Он выпрямляет спину, разворачивает плечи и сразу берет быка за рога. А чего ходить вокруг да около, переливать из пустого в порожнее, толочь воду в ступе?
Очевидцы долго вспоминали, ка он сдавал зачет по истории партии. Было это после первого семестра. Первый вопрос о «рабочей оппозиции». Пары фраз об этой самой оппозиции Говорухину показалось вполне достаточным. Во всякие подробности он не посчитал нужным вдаваться. Небольшая пауза. И…
– А вот, Иван Афанасьевич, согласитесь, что лидеры «рабочей оппозиции» оказались правы. В данной дискуссии они были большими марксистами и большими ленинцами, чем их критики.
У Ивана Афанасьевича один глаз стеклянный. Он всегда смотрит в одну точку. А во втором живом любопытство и вопрос. Никто не знает, где он мог потерять глаз. И это окутывает фигуру декана ореолом загадочности. Живым глазом он, как рентгеном, просвечивает Говорухина.
– О чем вы, молодой человек? Что за бред?
– Как же бред, Иван Афанасьевич. Еще Маркс писал об отмирании государства при социализме. А Ленин развил эту идею в работе «Государство и революция». На место государству придет общественное самоуправление. Именно это и предлагали лидеры «рабочей оппозиции». Да и лозунг, под которым прошла Октябрьская революция: «Фабрики рабочим!»
– Подождите! Подождите! Э…
Иван Афанасьевич заглянул в зачетку.
– Евгений Васильевич!
– Конечно, здравый смысл есть в ваших суждениях, Евгений Васильевич. Но не нужно подходить с абстрактных позиций к реальной жизни. Страна переживала очень сложный момент. Разруха, еще не закончилась гражданская война, голод. Только единая монолитная партия могла сплотить народные массы на преодоление всех трудностей. Поэтому Ленин и его соратники повели решительную борьбу с любыми фракциями, оппозицией. Ведь это могло привести к расколу партии. И в конечном счете, к гибели Советской власти. Это был вопрос жизни и смерти.
– Иван Афанасьевич, а когда в истории нашей страны не было чрезвычайных обстоятельств? Если постоянно ссылаться на них, то мы никогда не построим коммунизм.
– Вижу, что вы владеете материалом, Евгений Васильевич. Давайте перейдем ко второму вопросу. Что там у нас?
– У нас двадцатый съезд партии.
Стеклянный глаз декана дрогнул. Если бы из него побежала слеза, никто бы не удивился.
– Давайте вкратце! Основные решения, значение… Этим ограничимся.
– Ограничиться, Иван Афанасьевич, никак не получится. Конечно, решения съезда – это большой шаг вперед в развитии марксистко-ленинской теории. Но не всё так однозначно. В международном коммунистическом движении возникла растерянность, начался раскол. Крупнейшая компартия мира, я имею в виду китайскую, осудила разоблачение культа личности. Китай из нашего союзника с этого времени становится не просто яростным оппонентом, но даже врагом СССР.
Ивану Афанасьевичу стало грустно. Нужно было спасать положение.
– Давайте сделаем так, Евгений Васильевич! Всё-таки экзамен – это не место для дискуссий. А вот подготовьте этот вопрос на семинар. Будет очень любопытно послушать вас. В зачет я вам ставлю. Это хорошо, когда у студента не намыленный глаз на теоретические вопросы.
Он протянул зачетку Говорухину. Тот поднялся и по армейской привычке спросил:
– Я могу идти!
– Конечно! Конечно! Следующий!
Вот так Говорухин и сдавал экзамены и зачеты. Порой преподавателей он ставил в тупик не очень удобными вопросами, часто удивлял неожиданными параллелями с современностью.
«Вот если бы он еще писал конспекты! – вздыхали преподаватели. – Цены бы ему не было!» А, может быть, у Говорухина была аллергия на ручку и на бумагу? Сколько он проучился в университете, так ручку в свою натруженную руку и не взял.
На лето многие разъезжались по стройотрядам. Девушки из отделения филологов забрались ажно на Шикотан, где они работали на рыбной фабрике. Потом каждая из них привезла оттуда настоящую икру. Кто-то шел в отряд проводников. Строительные бригады разъезжались по всей Сибири. Из второкурсников гумфака стали формировать отрад для ремонта «пятерки». Командиром отряда назначили Евгения Говорухина, как самого опытного, поработавшего на разных работах, в том числе и на строительных. Общежитие ремонтировали больше месяца: штукатурили, красили, белили. Говорухин с утра давал разнарядку, расставлял по рабочим местам. И почти до обеда исчезал. Договаривался с поставщиками, выбивал материал и прочее.
Говорухин ввел новую систему оплаты труда, то, что назовут потом КТУ (коэффициентом трудового участия). Каждому стройотрядовцу выставлялся балл за качество и количество труда. И по этим баллам шли добавки. Получилось, что у ребят, отработавших одинаковое количество часов, была разница порой в два раза. Это и вызвало недовольство. Говорухин убеждал: вот смотрите, как этот штукатурит и сколько делает квадратов, и этот… Поэтому и получить они должны по-разному. Но какую не делай систему оплаты, недовольные всегда будут.
Говорухин не закончил университета. Где-то на курсе третьем он исчез внезапно и в неизвестном направлении, так же, как и появился.
23
ЭПП! УХНЕМ!
Всё в нем было несуразно. И вызывало удивление и недоумение. Прежде всего, внешность. Он был высок под два метра, худ, узкоплеч, с длинными руками, которые свисали чуть ли не до колен и находились в постоянном движении, как и лицо. Вытянутое, курносое, большеротое, с тонкими, как пергамент, ушами-лопухами. Оно постоянно двигалось: губы, нос, уши, щеки, глаза и даже кучерявые волосы земляного цвета, которые, казалось, никогда не знали расчески, а о разных шампунях и понятия не имели. Эти постоянные изменения передавали эмоции, которые он переживал в данный момент. Если бы вы попытались понаблюдать за ним во время лекции, то лекция для вас пропала бы. Потому что зрелище было захватывающим.
Преподаватель говорил что-то серьезное, и брови у него ломались под прямым углом, между ними образовывалась глубокая морщина, кончик носа приподнимался, зрачки закатывались вверх, толстые губы растягивались до ушей, щеки впадали и кучеряшки на голове начинали шевелиться, как будто их обдувал ветерок. Все пальцы шевелились. Весь он подавался вперед навстречу кафедре. И казалось, что сейчас сорвется со своего места.
Всем своим видом он выражал осознание важности момента. «Нет сейчас в мире ничего более важного, чем вот это! Да! Я потрясен! Это очень серьезно! Вы мне открыли глаза!»
Если же преподаватель позволял пошутить, то нос его начинал подпрыгивать, рот раздвигался до ушей, а глаза светились детской неподдельной радостью, как у ребенка, которому Дедушка Мороз давал большую конфетку. Руки и ноги его тоже приходили в движение. Только что не подскакивал с места и не начинал танцевать ламбаду. Это был человек-эмоция, который царившую вокруг него атмосферу воспринимал всем своим существом и выражал ее каждой частицей своего тела. Сдерживать себя он не мог.
Если бы только внешность, и фамилия у него была необычная для русского уха. Непонятно какая: или придуманная предками-озорниками, или пришедшая из заморских краев.