– Пришлось исключить из меню котлеты, гуляш и вообще всё мясное по причине дороговизны. Два раза в неделю! Не больше! Можно позволить себе тефтелину. Один раз даже лучше. Пирожные забыть. Всякие десертные сладости забыть! Компот заменяем чаем, но зато три стакана. Всего-навсего девять копеек. Зато пузо раздувает. Хлеба побольше. Он почти ничего не стоит. Да и на столе всегда остаются куски. Гарнир… а это картошка, лапша там… две-три порции в одну тарелку. Если три порции. Это восемнадцать копеек. И того получаем… Так, восемнадцать копеек…
– И на восемнадцать копеек набил пузо лучше, чем если бы съел три котлеты. Молодец, Иванов!
– Конечно! Экономия в два раза. Но только обед в столовой. Никаких завтраков и ужинов. Покупаю в магазине кефирчик, хлебушек. Это на ужин. Ну, и чай, само собой. В буфете завтракаю. Бутылка лимонада и булочка. Восемнадцать копеек выходит. Знаете, как лимонад потом в нос шибает. Правда, надолго такого завтрака не хватает. За день укладываюсь в рубль. Иногда чуть-чуть побольше. Ну, там пирожное позволю.
– Всё! теперь ты уже не думаешь со страхом о конце месяца. Так же, Иванов? Молодец!
– Да! Теперь я забыл, что такое великий пост. Хоть и не до жиру, но живым останусь. И конечно, не надо никому давать в долг. Ведь каждая копеечка на счету. А тут дашь, и сам соси лапу.
– Еще и не отдают.
Все поглядели на Мишу, который даже не повел бровью. Он рассматривал свои пальцы.
Он-то тут при чем, если ему занимают даже те, которые никому никогда не занимают.
– Ты же Плюшкин! – восхитился Сидоров. – Я имею в виду в положительном смысле.
Вообще-то никакой он не Сидоров. Но это неважно. Сидоров, Петров, Иванов… Какая разница? Тема концептуальная, а не мемуарная. Тут главное позиция, мироощущение. Об этом я уже сказал.
– Нет! Я так не могу, – проговорил Сидоров. – У меня так ни за что не получится.
В животе у него урчало.
– Математика – конечно, наука серьезная. Кто бы спорил. Царица наук. Как было у нас написано в классе. Я всё равно скучаю от нее. И потом. Хоть я не Баяндин, но покушать люблю. Мне бы такую совесть, как у него. То есть отсутствие оной.
Баяндин поправил очки и посмотрел на часы. Такое впечатление, что стрелки вообще перестали двигаться. Час в его распоряжении. А кушать хотелось сейчас. Еще и не факт, что найдешь добычу.
«Ну-ну! Мели, Емеля, твоя неделя!» – подумал он.
– Трястись над каждой копейкой – это не по мне. Что я Плюшки какой-то? Деньги – это мусор. И к тому же я не еврей.
Все посмотрели на Сидорова. Нос картошкой. И никакой смуглости. Если и сгодится куда-нибудь, то только выступать в еврейском цирке клоуном. Успех обеспечен!
– Вот ты приходишь в столовую, становишься в конец очереди и медленно движешься к кассе где рассчитываешься за несъеденные еще тобой яства. Это так банально. Но так поступают почти все. А если начать с конца и идти к началу, то вообще ничего не придется платить. Потому что в начале очереди никакой кассы нет. Это же так элементарно! И последовательность принятых блюд не будет нарушена. Это очень естественное движение от конца к началу.
С ним согласились.
– Конечно, порядок блюд не будет нарушен. Сначала первое. Это в самом конце очереди…
– Всё просто! Меня удивляет, как до этого не могли додуматься раньше. Другие. Пустой чистый поднос. Так? Так! Ты его взял со стола подносов. Подходишь к очереди. Идешь к концу очереди. Не будет же кассир брать с тебя за пустой поднос? Так что ты вне всяческих подозрений. Мало ли кто и зачем ходит с пустыми подносами.
– Понятное дело.
– «Ой! – говоришь. – Забыл тут прихватить!» Перешагнул через эту трубу и протискиваешься от конца очереди к ее началу. Вы же знаете, какая очередь в столовой после занятий, когда обед. Это час пик. Обычно запускают вторую линию. И всё равно приходится стоять долго. Некоторые звереют от голода…Отвлекусь! Дело было зимой. На первом этаже в гардеробе, где одежду принимают. Тоже в обед этих самых крючков не хватает для одежды. Одежду принимала симпатичная девица из тех, которые пробовали поступить в университет, но не поступили. Знаете, пампушечка такая! И тут во! И тут во! Есть за что подержаться. Видно, в деревне выросла на парном молоке и свежем воздухе. На такой бы даже я не отказался покачаться. Хотя я человек разборчивый.
Отобедал, спускаюсь. Девушки нет на месте. Покричал. Никто не отвечает. Ну, может, приспичило! Подождал. Нет, не идет. «Э! Где вы там? Ау!» – кричу. Ждать-то уже надоело. Сами знаете, у меня хлопот, в смысле дел, полный рот. Каждая секунда на учете. «Мне бы пальтецо, девушка! Ау!» Топчусь. Не появляется. «А, может быть, – думаю, – лежит сейчас без сознания! А то и того! Работа-то нервная!» Уж слишком долго она не появляется. В общем, самые плохие предчувствия. Пойду, думаю, сам возьму. Пальтецо-то у меня примечательное. Да и место, куда она его устраивала, примерно помню. Заодно и посмотрю, что с ней. Может быть, искусственное дыхание понадобится.
– Ты к сути сразу переходи!
– Ссут, ребята, в сортире, как говорила моя бабушка. Так вот… Прошу больше не перебивать меня! Дверка там такая с краю. Подхожу, руку протянул, нащупал защелку и открыл. Захожу, стало быть, в гардероб. Какой только верхней одежды здесь нет! И пальтишки, и шубки, и полушубки, и тулупчики, с полутулупчиками. И плотно так висят. Порой на одном крючке сразу две одежонки. Как тут можно разобраться? Всё-таки сложная работа у гардеробщиков, а платят с гулькин нос. Опять социальная несправедливость. А каких только запахов за день тут не надышишься!
– Сидоров! Тебя не переслушаешь!
– Не видно ничего. Раздвигаю, продвигаюсь потихоньку вперед. Как будто по джунглям. Вроде где-то тут пальтецо мое. Хотя, признаться, впервые попав в гардероб, я понял, как здесь легко заблудиться. Тут слышу какие-то подозрительные звуки. А-а-а! Что-то они мне напоминают. Неужели? Да нет! Такого быть не может! О-о-о! Ой-ой-ой! Но всё-таки мне не верится, что рядом происходит нечто подобное. Вроде бы как на разные голоса звуки. Один тонкий. Другой потолще. Продвигаюсь. Звуки становятся громче. Да нет! Быть такого не может!
– Сидоров! Ну, хватит тянуть кота за это самое!
– Гляжу на куче пальтишек, шубенок, шарфиков, шапок голая задница мелькает. Вверх – вниз! Вверх – вниз! Причем с поразительной ритмичностью. И задница такая белоснежная. Она-то меня видит, а он нет. Продолжает свое дело с тевтонской такой педантичностью. Она мыкает и хочет ему что-то сказать. Ну, тому, который с белоснежной задницей. Значит, вверх – вниз, вверх – вниз. Без передыха.
– И чо?
– Ну, ему, конечно, не до этого. Настолько его увлек процесс, что ноль внимания на знаки, которые она подает. У него самый экстаз. Тут хоть всё рушиться начнет кругом, он и не заметит. Я через них перешагиваю, чтобы пальтецо забрать. Прихватил пальтишко. «Работайте, – говорю, – ребята! Наращивайте темпы! А то, что мое пальтецо не использовали, за это вам отдельная благодарность. Да и жестковато у меня пальтецо. На женских шубейках-то помягче будет!» … Что я хотел сказать? Ну, не эту же, конечно, историю, которая вообще-то не характерна для нашей советской действительности.
– Вообще-то ты хотел что-то рассказать про математику.
– Ну, да! Только разволновался и отвлекся. Такие факты нашей жизни очень возмущают меня. Эта картинка до сих пор у меня перед глазами стоит. Даже на смертном одре буду вспоминать об этом. Когда я буду писать свои мемуары, то обязательно вставлю эту сценку. Ну, не все же о серьезном и о высокой науке. Надо иной раз и развлекать читателя. Так вот про математику. Стоим мы, значит, в очереди. Очередь, естественно, очень длинная, как всегда бывает в обед после лекций.
– Да! Обычно полчаса приходится стоять в очереди, – согласились с ним.
– Голод – не тетка. То котлетку отломишь, то булочку откусишь, то компотик хлебанешь. Салатик капустный вилочкой подцепишь и в рот. Аппетит от этого еще больше разыгрывается. Пока дойдешь до кассы, уже и тарелки, и стаканы пустые. Или чуть-чуть на донышке осталось. Только облизать и обед на этом можно считать законченным. В голову мне приходит золотая мысль: «А почему я собственно должен платить за пустые тарелки и стаканы? В каком таком законе это записано?»
Слушатели погрустнели.
– Нет, я, конечно, человек чести. Деньги для меня ничто, мусор, пережиток проклятого прошлого. На кассе я говорю, что вот в этой тарелке была картошка с котлеткой, вот в этом стакане был компот, а вот в этой тарелочке салатик из капусты. Рассчитываюсь, несу поднос с пустой посудой к мойке. Вы чувствуете абсурдность? Я заплатил за пустые тарелки и стаканы, еще и должен отнести их в моечную!
Кое-кто побледнел. Видно, ему тоже подобное приходило в голову. Но он никогда не высказал бы этого в слух.
– Это же идиотизм просто! Это же в какой степени нужно не выдавить в себе ни единой капельки раба! А я даже за столик не присел. Всё это время провел на ногах. Может быть, у меня вообще никакой котлеты не было? Может, это предвиделось голодному желудку? Может быть, в очереди я впал в сон или от голода произошла кратковременная потеря памяти? После того, как эта мысль пришла в мою – не буду скромничать – умную голову, я понял, как нужно действовать. Многим вообще никакие мысли не приходят в голову. К кому-то они изредка приходят, но он не превращает их в действия. Сначала я выпиваю компот с пирожным или булочкой. Но лучше с пирожным. А еще лучше с двумя или тремя. Это уж как получится. Но жадничать тоже не нужно. Я выпиваю стакана два. Не больше! Ведь собственно обед еще не начался. Это всего лишь для желудка разведка боем. Пустые стаканы, разумеется, тихо и скромно ставлю на место. Тут только нужно действовать решительно и быстро. Очередь, пусть медленно, но всё-таки движется. А вы заметили, что порой на раздаче стоят пустые стаканы. Откуда же они взялись? В некоторых две – три ягодинки от компота. Думает, что не один я такой умный.
– Мы думали, что не успели налить, – сказал Комиссаров. – Хотя откуда тогда ягодки?
– Конечно, забыли. В обед у них запарки. Две ягодки бросили, а компот забыли налить.
– Ну, ступили мы, Петров. А что дальше?
– От десерта медленно продвинулись к легким закускам. Выбор здесь обычно небольшой. Салатик из капусты с добавлением морковочки, желе чуть сладковатое, какая-нибудь травка. Переходим к горячему, что больше всего нравится желудку и насыщает его. Умяли котлетку. Маленькая она какая-то. Ну, тогда две. Больше не надо! Могут заметить. Поэтому наглеть не надо. Те, кто говорит, что наглость – второе счастье, не правы. На тарелочке у тебя остается один гарнирчик, картофельный или лапшичка.
Гарнир с мясом дороже. Но я уже отведал мясца. Поэтому можно ограничиться одним гарнирчиком. И всё! Заплатил сущие копейки. Сел на свободное место. Лениво пожевал. Аппетит так себе, средненький. Но уплотниться надо. Порой ем через силу, порой даже не доем. Жалко уплаченных денег. Хоть и копейки, но деньги. Отнес поднос с грязной посудой. Некоторые этого не делают. Это недостойно советского студента. Отдуваешься идешь. Сыт по горло. Но это только в обед, который у меня всегда плотный, как и положено. Потому что до вечера далеко. В обед в столовой вавилонское столпотворение. А вот на завтрак и ужин это уже не пройдет. Народу немного. Работает одна очередь. И там народу раз=два и обчелся. Повара расслабляются, обращают на тебя внимание, особенно молодые женщины. А ты красивый, как Аполлон. И вздыхают, почему такое проходит мимо них.
– Не попадался ни разу? – спросили Сидорова. – Неужели на раздаче такие невнимательные?
Сидоров постучал по дереву. Не то, чтобы он был суеверный. Но на всякий случай.
– Поглядите на меня! Разве кому-нибудь в голову может прийти, что человек с таким благородным лицом, с такими по-детски доверчивыми глазами способен на обман. Поэтому, если кому-то не повезло с внешними данными, лучше не повторять мой опыт.
– На такое я бы не решился, – сказал Комиссаров, который от случая к случаю потаскивал книжки из книжных магазинов.
Но если бы даже сказал кто-то другой, сути это не меняет. Разговор-то концептуальный, так сказать, мировоззренческий: как студентам прожить пять лет и сохранить жизнь.
– Совесть, наверно, потом замучит. Всё-таки это обман. Может быть, даже уголовное преступление.
И тут пришел Петров. Он всегда появлялся там и в то время, когда дело заходило в тупик.
– Кто тут о совести говорит? – спросил он. – Что вы можете знать о совести? Бессовестные вы люди!
Бесцеремонно бухнулся на чужую кровать. Ботинки он никогда не снимал. Спасибо, что не залез на постель с ногами! Коротко передали содержание концептуального разговора. Петров слушал внимательно, не перебивая и никак не выражая эмоций. Но потом лицо его посуровело.
– Платить за то, что тебя кормят, не только должно, но и нужно. Как только подобное могло вам прийти в головы?
Он сделал паузу. Строго оглядел собравшихся. Так воспитательница глядит на расшалившихся детей.
– Можно платить по-разному. Назначить цену обеду. Самому. Иногда можно и не платить. Когда денег нет. Не штаны же вам снимать с себя? И кому нужны ваши штаны. Но не платить надо не часто. Не чаще одного раза за день или за вечер. Чаще – это уже перебор и нахальство. Я лично никогда себе такого не позволяю. Всё-таки совесть надо иметь. Я не буду вдаваться в подробности, чтобы не отнимать у себя драгоценного времени. К тому же, я уверен, что вам не нужно этого делать. Почему не нужно? Потому что у вас всё равно ничего не получится. Тут главное личные качества. Чтобы так делать, нужно родиться таким и отслужить не менее двух лет в стройбате. Ибо стройбат – это настоящие университеты жизни.
Само слово «стройбат» ассоциировалось с чем-то таинственным и угрюмым, как сибирская тайга.
– В прочем, для вас это еще не поздно. Тем более, что место гуманитарию только в стройбате. Способы, о которых вы мне кратко поведали, стары, как мир. И вызывают у меня зевоту. Я так еще в начальных классах делал. Нет! Вру! В яслях. А вы все еще пребываете в грудном возрасте. Вот, дорогой Сидоров, а ты не пробовал сделать наоборот? В прочем, зачем я это спрашиваю. Если бы ты так сделал, то не был бы уже Сидоровым.
– Это как?
– Ну, как… Очень просто! Каком кверху! Это юмор такой народный. Идиома называется.Ты становишься в конец очереди и черепашьим шагом двигаетесь к кассе, где рассчитываетесь за несъеденные вами яства. Так поступает подавляющее большинство. Можно сказать, почти все. А если стать с конца, то есть с кассы, и двигаться к началу очереди, тогда вообще ничего не придется платить, потому что там никакой кассы нет. И последовательность принятых блюд не будет нарушена: сначала первое, потом второе и в завершении десерт. Что и требуется для здорового молодого желудка. Вот так, друзья мои дорогие! Всё просто и доступно. Но чтобы прийти к этому нужно иметь неординарный ум.
Дорогие друзья желали услышать подробности.
– Первое ваше действие, когда вы приходите в столовую… какое? Берете чистый поднос и становитесь в очередь. Так? Технология, отработанная до автоматизма. Что может быть как-то иначе, никому и никогда не придет в голову. Идете в конец очереди. А заканчивается очередь возле кассы. Не будет же кассир брать с тебя за пустой поднос. Он даже не обратит на тебя внимания. Вот это самый важный психологический момент.
– Ну, понятное дело! Подошел с пустым подносом к кассе. А дальше-то что? Всё равно же к кассе придешь!
– Зачем? А теперь я двигаюсь в обратном направлении к концу очереди. Поднос у меня полный. Но кассы же там никакой нет. С полным подносом иду за столик и обедаю в свое удовольствие.
Все с уважением смотрели на Петрова.
19
РАССКАЗ О ПРАВДЕ
Телевизоров не было. Наверно, они были в продаже. Но в магазинах их не видели. Может быть, их выдавали по разнарядке. Где-то же люди их брали. Но Толя их в продаже не видел. Даже в магазинах культтоваров и радиотоваров. Спрашивал, продавцы пожимали плечами. И стоили они, наверно, ого-го! Может быть, тянули на две месячные зарплаты. А может, и больше. Так что, если бы они даже продавались, не всякий бы их купил. Родители купили телевизор с рук. В Новом Затоне. До него где-то километров пять от их дома. Там делали мелкий ремонт судов. Телевизор купили за сто рублей. Это месячная зарплата матери. Она работала маляром в РЭБе (ремонтно-эксплуатационной базе). Завернули телевизор в одеяло. Одеяло завязали узлом. Отец взвалил телевизор на спину. Он был грузчиком в магазине и для него это не тяжесть.
Так тащил до дома. Правда, дорогой сделал несколько перекуров. Он ранбще не курил, пока не попал в больницу. И кто-то ему посоветовал: чтобы не толстеть, надо курить. После этого он закурил. Мать забегала вперед, потом назад и смотрела: не рвется ли одеяло. Ей всю дорогу казалось, что одеяло трещит. Добром это не кончится. Она была уверена в этом. Или муж запнется. Или одеяло лопнет и драгоценный груз рухнет на землю. Что она только не передумала за дорогу! Какие только кошмарные картины не рисовались ей. Если телевизор грохнется, у нее будет разрыв сердца.
Но отец ни разу не запнулся и одеяло не порвалось. Телевизор был доставлен до дому. На улицу Вторую Потовую, дом девять, квартира номер три. Это на втором этаже, на который нужно подняться по крутой лестнице. Лестница скрипела на разные голоса под тяжелой поступью отца.
Телевизор был водворен на почетное место. Это был длинный низкий шкаф, высотой с метр, в котором мать хранила белье. Шкаф или комод (его называли и так и этак) стоял у большого окна. Подключили трансформатор, рогатую антенну и включили телевизор в розетку. После чего все отошли. Всех было четверо: родители, Толя и его старший брат. Трансформатор загудел, через некоторое время засветился экран черными и белыми точками. Все смотрели на экран, затаив дыхание. Но ничего не происходило. Рябь никуда не исчезала и никакого изображения не появлялось. Что делать дальше, не знали. Может, телевизор сломался, пока его несли до дому. Именно так и сказала мать. Проверяли же, когда покупали, всё работало. На экране был такой кружок, похожий на лицо, с циферками и буковками. Время было раннее. Может, вечером телевизор начнет показывать? Телевещание начиналось вечером. Но у капитана, у которого они покупали телевизор, был на экране круг с циферками и буквами, а у них ничего нет.
У капитана в Новом Затоне на экране был не только круг, но еще телевизор и пищал непрерывно, как крольчонок. Как будто он чего-то выпрашивал у хозяев. А у них тишина. только ровно гудел трансформатор. Значит, что-то не так. Неужели телевизор сломался?
– Ты его нигде не ударил? – робко спросила мать у отца. – Может, когда опускал, ударил?
Отец зло посмотрел на нее. Никто не знал, что делать. Неужели всё-таки телевизор сломался?
Раздался веселый голос. Это вернулся с работы сосед дядя Миша. Он работал шофером. Шофер должен разбираться в любой технике. И вообще шофером может быть только умный. Дядю Мишу позвали. Он стал щелкать трансформатором, то есть такой круглой ручкой.
– Напряжение должно быть двести двадцать, – сказал дядя Миша.
Стрелка отклонялась вправо. Но на экране телевизора ничего не происходило. Он по-прежнему оставался серым.
На передней панели были две круглые ручки. На одной был пластмассовый выступ. Дядя Миша покрутил первую, без выступа. Шипение стало еще громче. Значит, этой ручкой прибавляют звук. В комнате поселилось целое кубло гремучих змей. И сидели они в этом большом деревянном ящике. Хорошо, что они не могут выбраться оттуда. Вторая ручка громко перещелкивалась. Видно, что она была тугая и требовала усилий.
По-прежнему ничего не было. Но шипело теперь по-другому, как-то тоньше и громче. Дядя Миша щелкал дальше. На пятом щелке появилось изображение.
Женщина с высокой прической. Говорили, что для такой прически использовали банку.
Она говорила. Отдельные слова были понятные. Мешало то же самое шипение, которое то усиливалось, то затухало. Затаили дыхание.
– У нас же один канал. А тут целых восемь, – объяснял дядя Миша. – Вот мы и нашли этот канал.
Опять прощелкал круг.
– А на втором идет, – сказал дядя Миша. – Значит, у нас второй канал. – Вот здесь он. Что-то говорит женщина. Но не разобрать, о чем она балакает. Сейчас так сделаем!
Не только понять было нельзя, но временами женщина вообще пропадала, и на экране снова рябила серость и телевизор снова шипел. Женщина мелькала и исчезала.
Дядя Миша вытащил штекер антенны, подул на него и воткнул на место, прижал. Усики антенны развел шире. Так гимнастки, лежа на спине, раздвигает свои стройные и худые, как спички, ножки. Стал поворачивать антенну сначала в одну сторону, потом в другую. Все молча наблюдали за его манипуляциями. Надежды на чудо оставалось все меньше. Но оно свершилось. Женщина обрела плоть и внятный громкий голос. Она рассказывала о трудящихся, которые достойно готовятся встретить очередной съезд партии.
– На вышке должны поставить усилитель. Тогда сигнал будет хороший. И телевизор будет принимать два канала, – – сказал дядя Миша. – Сам видел, там рабочие лазят.
У них в доме появился первый телевизор. Передачи начинались вечером. Все собирались перед телевизором.
Сначала шли новости, потом погода, «Спокойной ночи, малыши» и художественный фильм. Все, конечно, ждали фильма, чтобы на следующий день рассказать о нем тем у кого не было телевизора. К началу фильму собирался народ. И скоро, как говорится, негде было яблоку упасть. Приходили из других домов. Вначале это им льстило. Это подымало домочадцев в собственных глазах, выделяло среди других. Но скоро эти вечерние телепосиделки стали докучать. Стульев не хватало. Сидели на полу, ребятишки даже под столом. Фильмы сопровождались комментариями.
Кто-нибудь не выдерживал и шикал на говорунов, которые порой начинали ожесточенно спорить:
– Тихо вы! Не слышно, что говорят.
Соседи, уже само собой, были постоянными телезрителями. Поужинав, они собирались перед телевизором.
Пенсионерка баба Хрестя – это скелет, обтянутый морщинистой пергаментной кожей. Она постоянно курит «Прибой», самые дешевые папиросы по двенадцать копеек за пачку, и надрывно кашляет. Папироску она держит большим и указательным пальцами, как дама из дореволюционной эпохи, и пепел стряхивает себе в ладошку. Комментарии ее к фильмам сводились к одному:
– Вы что думаете, что его в правду убили? Да если бы убивали, то уже ни одного артиста не осталось. Врут всё! Думают, что мы тут уж совсем дураки. Вот вы еще увидите его.
Пытались убедить ее, что это художественный фильм, и, конечно, убивают не взаправду. И все об этом знают. Даже дети. И никакого открытия она не делает. И непонятно, почему она возмущается.
Народ ждал телевизора. Уже через несколько лет было трудно представить советскую семью без голубого окна в мир. Телевизор представлялся чудом прогресса.
Все домашние собирались перед ящиком. Малышню отправляли в постель после «Спокойной ночи, малыши». Кукольные герои стали для них такими же близкими, как мама с папой. Взрослые смотрели новости, где на стройках пятилетки ударными темпами трудился советский народ, империализм – последняя стадия капитализма успешно загнивал, порабощенные народы освобождались и выбирали социалистический путь развития.
Освободившиеся народы Африки, Азии и Латинской Америки с надеждой смотрели в сторону Кремля, где добрые дяди ничего не пожалеют для меньших братиков. Их надежды оправдывались. Широка русская душа, никому не отказывали ни в чем. Генеральный секретарь еще четко и внятно произносил свои речи на пленумах и очередных съездах, каждый из которых приближал страну к коммунизму. Но советский народ почему-то увидев своего верного ленинца сразу торопился переключиться на другие каналы, где смотрел «В мире животных», «Клуб путешественников» и набиравший популярность КВН, шутки которого тут же разносились по всей стране.
Фильмы в основном советские. Многие из них станут классикой. Актеров любили как родных бабушку и дедушку. Были французские и итальянские комедии. Голливуд еще не успел протянуть свои хищные и грязные ручонки со своими тупыми комедиями и мультиками.
Советские – как их называли, мульти-пульти – смотрели даже взрослые. До сих пор это непревзойденные шедевры.
Дисней, который позже придет в страну, будет вызывать у тех, кто вырос на советских мультфильмах, скептическую улыбку. Конечно, техника великолепная, а вот содержание…
Кинотеатры еще заполнялись, и продавались билеты без мест, когда шла индийская мелодрама или французский «Фантомас», на который ученики, что учились во вторую смену, убегали с уроков. Мужчины подшучивали над женщинами, когда шли на новый индийский двухсерийник (ходили же семейными парами):
– Набрали платочков-то?
У женщин такой накал страстей, крутые повороты сюжета, безумная любовь и в конце концов счастливое соединение любящих сердец неизменно вызвали слезы, порой переходящие в бурные рыдания, что древние греки называли катарсисом. Индийские мастера, как никто, владели этим приемом.
В жизни молодого человека наступал провал. Когда он поступал в вуз, то на целых пять лет телевидение исчезала из его кругозора. Урывками, случайно, изредка не считается. Некогда было. Все вечера были заняты. И как-то непрестижно было сидеть перед телевизором. Да и просто телевизоров не было в комнатах общежития. За редким исключением.
Писали конспекты, курсовые, дипломные, читали, ходили на спецкурсы, в лингвокабинет, влюблялись, заводили семьи, рожали порой детей, подрабатывали и редко, когда вспоминали, что есть такой источник информации, как телевизор. Еще и для развлечения.
На первом этаже пятерки напротив входной двери было помещение, которое нельзя было назвать комнатой, потому что для комнаты оно было велико, а для зала не очень большое. Можно было его назвать помещением для отдыха. Там стоял большой телевизор. По большей части он бездействовал. Днем, конечно, никогда не включался. Немного молодежи собиралось по вечерам, побольше, если шел фильм, который у всех был на слуху. Но это случалось не так уж и часто. Несколько раз в год. Вот на субботние дискотеки молодежи набивалось под самую крышу. Порой не протиснешься. Из других общежитий приходило немало студентов, потому что пятерка была самым женским общежитием. Оно и понятно, здесь селились гуманитарии. Проводили собрания. Иногда. В основном собрания шли в какой-нибудь аудитории. Больше народу, побольше аудитория. И для преподавателей удобней.
Вот так или примерно так дело обстояло с телевидением в общежитиях.
Радио в комнатах не было. Видно, кто-то решил, что в студенческих общежитиях оно без надобности. Радиоприемник был аппаратом дешевым и доступным. Это телевизор не всегда купишь и стоил он приличных денег. Одной зарплатой не отделаешься. Проводное радио имелось в каждой советской семье. Разумеется, с одной радиостанцией. Молчало оно только с двенадцати ночи до шести утра. Его не выключали. Разве, что когда смотрели телевизор, то делали тише. Электроэнергии он не потреблял, которая, в прочем, стоило очень дешево. Тем более, домашние приборы только входили в жизнь.
Утро в семьях начиналось с гимна Советского Союза, утренней гимнастики и пионерской зорьки, под которую детишки просыпались и собирались в садики и школы. По выходным шли знаменитые развлекательные музыкальные передачи, которые многие слушали от и до.
Это был постоянный звуковой фон, на который почти не обращали внимания, как мы не обращаем внимания на гул автомобилей, щебетанье птиц и шелест листьев. Выпуски «Здравствуй, товарищ!» слушали многие. Первое время. Это был совершенно новый формат. Нечто необычное. Но студентам и до «товарища» не было никакого дела.
Библиотека общежития выписывала почти все главные газеты. Толстые подшивки постоянно лежали на столах. Их даже не убирали на ночь. Вдруг кому-нибудь приспичит ночью готовить политинформацию. Немало было общественно-политических и специализированных журналов. Стоили они копейки. Особенно политические. Студенты засиживались в читальном зале допоздна, некоторые до утра. Если, к примеру, назавтра обязательно нужно было представить доклад. За хороший доклад можно было автоматом получить зачет или даже экзамен. Некоторые студенты тоже выписывали газеты и журналы. Для стипендии это не было слишком обременительно. Покупали периодику в газетных киосках. Увидеть юношу или зрелого мужчину с газетой или пачкой газет в руках – привычная картина, которая никого не удивляла. В парках на скамейках таких читателей было сплошь и рядом. Для преподавателей и советских и партийных чиновников был допуск к капиталистической прессе. Студентам такое выдавали, только если у них имелось специальное разрешение.
Время от времени в Доме ученых устраивали кинопоказы для посвященных. Некоторые преподаватели потом вставляли в лекции свои впечатления. Не могли сдержаться и начинали рассказывать про какой-нибудь западный фильм. Тогда студенты боялись пропустить слово. Рассказывали, разумеется, с критических позиций. А студенты в это время давились слюной. Время от времени в городке проходили недели зарубежного фильма: французского, итальянского, скандинавского. Шли комедии, драмы, классика. Политики там никакой не было. Почти никакой.
Свое дело цензура знала. Но загнивающий Запад раскрывался во всей своей прелести. Привлекательной. Шикарные автомобили, красивые чистые города, роскошные отели. Другой мир, другая планета, иногда почти сказочная, так непохожая на карикатурную. Много было героев, милых и трогательных. Даже польское кино поразило. Это что же у них за социализм такой, какой-то совсем непохожий на наш. И еще там говорили о пороках жизни, о которых у нас не было принято говорить. Например, что маленькие зарплаты, что женщины могут жаждать секса.
«Вражескими голосами» называли западные радиостанции, которые вещали на Союз на русском и других языках. Слушали их, если и не поголовно, но всякий, имеющий радиоприемник. Про газету «Правду» говорили, что в ней нет правды, а в «Известиях» нет известий. Получать информацию из них это признак замшелости. Не то, чтобы не верили, но знали, что там всё тщательно дозированно и о всем неприятном молчок. Ссылка на советские газеты ничего, кроме презрительной улыбки, не могла не вызвать. Даже лекторы-гуманисты пытались не называть советских газет. А если и называли, то призывали читать между строк, то есть находить ту информацию, которая содержалась в сухих словах официальных отчетов. Широкой публике было непонятно, какой подтекст можно обнаружить в выступлении Генерального секретаря на очередном пленуме ЦК КПСС или в словах передовой доярки на отчетно-выборном собрании. И не заморачивались такими поисками.