Аутодафе

1917–1984

 
Разрушен Кремль, разграблены святыни,
Народ притих, ни слова против вслух,
И только стражники лихие,
И рабский дух.
Нет ничего: ни хлеба, ни жилища,
Ни мыслей и ни слов своих.
Сгоняют толпы, как на пепелище,
Чтоб только славославить их.
Продажные и грязные кудахчут,
Обманы, лицемерье, воровство,
Ловцы полукопеечной удачи,
Готовые на все.
Деревни вымерли, земля родить не стала,
Голодный скот и смрадные ручьи,
Разруха черной виселицей встала,
Попойками и криками в ночи,
И светлый Бог, задумчиво и строго
Лик отвернул и солнце затушил
Над бедной Русью, сломленной, убогой,
Как над покойником завесу расстелил.
 

«Ты надела кружевную юбку…»

 
Ты надела кружевную юбку,
Шаркали старухи по краям,
Изгибаясь сине-белой буквой
По скамейке, креслу, простыням.
Только пыль, деревья, как обстрелы,
Синие цветы осыпались, слиняв,
И по рюшкам, пенистым и белым,
Кто-то шарил, морщась и таясь.
Очертанья четко стали падать,
В жуткую бесформенность сведясь,
Кружева решеткой старой сада
Рисовали бархатную вязь.
Тело скользкое менялось, жалось вяло,
Проступали вечные края.
По паркетам старой тусклой залы
Шепот шел, встречая короля.
Выливаясь мелкой дрожью капель,
Вся бесформенность проникла через вязь.
Импрессионистский, мягкий, тонкий, бабий
Звук вошел, кривляясь и дробясь.
 

А. Сидоренко

 
Я гряду, святой и полуголый,
По дорогам ласково скрепя,
И блудница мне обмоет ноги,
Заглядясь, как в омут, на меня.
Станет все светлее, легче, мягче,
И Лаврентий тихо запоет,
Сбреет бороду, в святой Посад иль в Гатчину
С порученьем мягко побредет.
Я пророк бардачного народа,
Он ко мне тоскливо подойдет,
И за свет, любовь и бороды
На кресте поставит у ворот.
И Лаврентий, безбородый мальчик,
Мой апостол в Рим пойдет опять,
На ослице строгим Санчей-Панчей
Въедет Ватиканы занимать.
Мир вздохнет и тихо содрогнется,
Папой польским сядет у огня,
Забастовками по Польше отзовется,
Ярузельским встанет у руля.
 

«По стене спокойно и устало…»

 
По стене спокойно и устало
Белая синица проскользнет,
Солнце нынче вовсе не вставало,
И в окно никто не заглянет.
Чокнулся совсем я в самом деле,
Из ветров и синих полумер
Постелили мне полупостели,
Завязали бантиком удел.
Поскрипит, повоет и остынет
Белая покойница-мечта,
Скользким жестким саваном обнимет
По стене ползущая змея.
Утону в зеленом полугробе,
В мягких простынях полу-умря,
И на белом и картавом слоге
Прорастет отметина моя.
Белым пухом ласковых преданий
Отпоет страница на стене
В пору самых стоящих свиданий,
Ты в гробу появишься ко мне.
Посидим тихонько у могилы,
И спадем в нее, как оркестрант
Падает в зазубренные вилы
Рук торчащих остроголых Анд.
 

«Он положил венок…»

 
Он положил венок,
Земля суха и пыльна,
И розовый цветок
Застрял в руке могильной.
Не будет никогда тревожного касанья,
Заплывшего следа
От долгого лежанья.
В гробу спокойно жить,
Дрожать, дышать и плакать.
Ему зевать и пить,
Водить жену, собаку.
Так разнится судьба,
В стекле надрез на память,
Оплывшая свеча
И вымершее пламя.
Спокойно впопыхах
Сжигаются останки,
И только пыль в руках,
Неловкость и изнанка.
 

«Была зеленая вода…»

 
Была зеленая вода
И небо тонко-синее,
Немного резки, как всегда,
Твои цветные линии.
Но все же поворот, следы —
Все было мягче
На фоне тяжести воды
Горячей
Таскали ящики в порту,
Стучали камни,
Маяк зажегся и потух,
Открылись ставни.
И кто-то толстый и немой
Ушел из дома,
Тупою мрачной тетивой
Набухли волны.
Невольно ослабляли хват
Запястья,
И что-то сыпалось в халат
И платья.
 

«Огни забегали…»

 
Огни забегали,
Прошли —
И стало тихо,
И кто-то мертвый в камышах
Упал и вспыхнул.
Ты улыбнулась и легла
На камень,
И все закрыла, залила
Вода над нами.
 

«Мне иногда мерещится в задах…»

 
Мне иногда мерещится в задах,
Что что-то было, и совсем недавно.
И в ватных и окрашенных словах
Пугаясь и таясь, смеется полуправда.
Оранжевым пятном сквозь будничный туман
Темнеет солнце ранних недомолвок,
Романтики бессмысленный обман
Ласкается и плачет ненадолго
Святая резкая враждебная заря
Просветит тени, и туман просохнет,
И сердце, сжавшись, о, как жаль и зря,
Расширившись, разбросившись, заглохнет.
 

«Как в портьерах располагающих…»

 
Как в портьерах располагающих
И расхолаживающих,
В твоих комнатах разлагаюсь я
И разлаживаюсь в них.
В винно-сложных сцепленьях маятных
Тайна исповеди распадается,
Липнут комнаты, а от них
Липнут души хоть раз покаяться.
Покаянный рукоположен
Во всегдашного осмеянного
Твоего раба и наложника,
Пса стеклянного,
И в портьерах располагающих
Размокаюсь и разлагаюсь я,
И разлаженного промокаешь ты,
Развлекаяся.
 

«Пенное море, и сосны, и сосны…»

 
Пенное море, и сосны, и сосны
Строги и черны на белом песке,
В этом загробье улыбки несносны
И разговоры к тебе о тебе.
Темные замки, пустынные мели
И королева, как ваза в цветах,
И огоньки по пескам и постелям,
Испепеляющие в прах.
Сонная вязь и русалки на елях,
Грубым изгибом дорога впотьмах
И тишина на холодных постелях,
Хвост, и рука, и русалочий взмах.
Сдвинешься вправо – ударишься больно,
И запоют высоко на хорах
В белых одеждах босые покойники,
Сдвинется занавес, ляжет в кустах.
Все иллюзорно, чуть сдвинешься влево —
Маски уйдут, все осветит закат.
Только пески, только море все серое,
Только песков и воды перекат.
 

«Тяжелые груды мясистых камней…»

 
Тяжелые груды мясистых камней
Обломками окон одеты.
И звуки наглядно сочатся по ней
Отчетливым светом.
На подоконнике последних скачков
В замороженных задом наперед обломках
С ярко-голубыми разводами очков
Оконных
На башне цветной, но тяжелой и серой,
С хриплым голосом, но прозрачным,
Вишенкой черно-чешуйчасто-спелой
В наряде брачном,
Во фраке с тяжелой цепью
И в платье, облегающем и злачном,
Сетью морщин и плетью
Тело белое.
Ты живешь, ты там, ты надежда,
Ты в очках, ты в свитере, ты не одета,
Ты как подсвечник бронзовый на морозе,
Ты трещишь, ты лопаешься, ты уводишь
Тяжелые груди мясистых камней,
Одетые в звуки нескладно,
И каплет, и плачет, и сыплет над ней
Зевающий карлик рулады.
 

«Я ненавижу, что любил…»

 
Я ненавижу, что любил,
Я запрещаю впредь забавы,
Я вовремя не погубил
Мой мир зеленый, вы не правы.
Вы правы, вы правы всегда,
Я ухожу, не оглянувшись.
Так что ж, прощайте, господа, —
Шепчу, за борт перевернувшись.
Я ненавижу впредь любовь,
Я запрещаю впредь лукавить,
И рад, что я вернулся вновь,
И рад, что можно все оставить.
 

Благовест

 
Сквозь синюю густую вату дня
Надорвано и глухо, как навес,
В меня идет, в меня и для меня,
Печальный и тревожный благовест.
Удары близки, колокола стук
Стекает в ноги, ждет и умирает,
Дрожание листвы, церквей и рук
В соитьях глаз, и ног, и губ повторно возникает.
Сомнительна повторная стезя,
Удушливость рыданья во вчерашнем,
Но резонанс витийствует не зря
В прикосновеньях – здешнем и тогдашнем.
Глухие темные проулки и дома
Выводят в парки, кладбища и спальни.
Куда сегодня? Саван и фата
И парковая нежность наковальни,
Стекает с ветки тихий благовест,
И кладбище готически крестами
Мелькает в спальне, и беспечный крест
Из платьев, рук и слов встает местами.
 

«Не будем больше ни курить, ни пить…»

 
Не будем больше ни курить, ни пить,
Лишь только сядем рядом и заплачем.
На старой темной неуютной даче
Так хорошо и горестно любить.
Кукушка где-то стукает года,
Означена граница окончанья —
Трухи и пепла, зла и одичанья,
Но этого не будет никогда.
Глухая, сонная, забывчивая осень,
Плетется пес, задумчиво пуглив,
Глаза и уши ватой засмолив,
Нам хочется, но хочется неточно.
Листва кругом и мягкий запах прели,
Размашистый костер из листьев, душ и тел,
Но у тебя тяжелый парабелл,
И мягко выстрел отзовется в теле.
 

Сидоренко на 50-лет

 
Бывают потопы и олимпиады,
Бывают перестройки на 70-летие,
Но такие праздники во все лампады
Только в юбилей Лаврентия.
Бывает, скрутит, хоть щас на стенку,
Бывает звоном пустым отечество,
50-летие же Сидоренко —
Праздник всего человечества.
Грядет на стуле, седой и строгий,
Из совершеннейших каденций,
Предтечей праздников престольных —
Тысячелетий и партконференций.
Седины нимбом и толпы внуков,
И что-то внутреннее и исподнее.
Он знает, завтра же синим звуком
Случится вознесение господнее.
Пусть станет выпивка вольготной,
И вслед за гласностью – открытой.
Демократизацией залетной
Вольется в повседневность быта.
Пусть Сидоренко здравствует вечно, —
Жена, и внуки, и амуры —
На благо всего человечества
И англоязычной литературы.