Общество мертвых пилотов

* * *

Когда загромыхал старенький будильник «Слава», Белякову показалось, что он задремал всего несколько минут назад. Но он заставил себя открыть глаза, подняться и включить свет. Кровать Путинцева уже была аккуратно заправлена. Морщась от головной боли, Беляков завис над умывальником. Отражение в зеркале ему совсем не понравилось. Обвисшие щеки, припухшее лицо, красные глаза, пучки черной щетины. Краше в гроб кладут. Пришлось разжевать две таблетки цитрамона и вяло поскрести по двухдневной щетине тупым лезвием «Нева». Настроение было и без того отвратительным, а тут еще вспомнилось, что вечером заступать в караул. Значит, еще почти сутки на ногах. А потом – очередной вылет. Но к тому моменту, когда Белякова нашел дневальный и сообщил, что «товарища лейтенанта срочно вызывают в штаб полка», он уже успел привести себя в относительный порядок…

Гольдберг оказался прав. Реакция на последний отчет была быстрой. И хотя Белякову никак не хотелось верить в истории о всесильном и всемогущем КГБ, раскинувшем свою сеть над всем Советским Союзом, но, как назло, первым же офицером, встреченным в штабном коридоре, оказался особист. Капитан Терещенко целеустремленно перемещался в собственный кабинет. Когда Беляков понял, что избежать лобового столкновения никак не удастся, то набрал в грудь максимальное количество воздуха и выплюнул привычное:

– Здржелаю, тырщ капитан!

Терещенко притормозил, раздувая ноздри, как конь перед неожиданным препятствием.

– А-а, это вы, лейтенант.

– Так точно, тырш капитан! – Гриша, преданно поедал глазами начальство. Бывшему аспиранту кафедры сопротивления материалов было очень не просто вникнуть во все нюансы и тонкости армейской службы. Но со временем он приспособился. И даже вывел универсальную формулу для расчета предельного сопротивления младшего офицерского состава на растяжение и изгиб. Другу, оставшемуся на гражданке, эта формула показалась весьма любопытной…

– М-м-м, – задумчиво протянул Терещенко. – Разговор к вам есть, товарищ лейтенант. А давайте пройдем ко мне, чтобы никто не мешал…

В кабинете особиста Грише бывать до того не приходилось. Присев на предложенный стул, он осторожно осмотрелся. Обстановка, впрочем, оказалась стандартной: стол, несколько стульев, металлический сейф в углу. Хотя капитан Терещенко и слыл в полку сибаритом, но по кабинету догадаться об этом было невозможно. Видимо, отсутствие комфорта на работе тот компенсировал особым домашним уютом.

– Как служба, лейтенант? – поинтересовался Терещенко. – Родителям, надеюсь, письма пишете? Как у них со здоровьем и вообще?

– Пишу. – Беляков кивнул. – Матери. У меня только мать, тырщ капитан. Отца не помню. Он давно нас бросил. А у матери все нормально со здоровьем. Скоро мне очередной отпуск полагается, вот и проведаю.

– Эт хорошо, когда все нормально…

Особист заметно нервничал. Побарабанив пальцами по крышке стола, он потянулся к пачке ленинградского «Космоса». И только в этот момент Гриша догадался, что с его личным делом капитан Терещенко все еще не успел ознакомиться. Видимо, только собирался.

– Знаете, зачем вас в штаб вызвали, лейтенант?

– Никак нет, тырщ капитан. Затрудняюсь с ответом.

Несколько долгих секунд Белякову пришлось вытерпеть пристальный взгляд Терещенко. Взгляд у капитана был холодным и колючим, как полярный ветер за окном, и проникал в Белякова почти до пяток. Какой-то очень не капитанский взгляд… Впрочем, настоящего звания особиста не знал никто. С таким же успехом тот мог быть и полковником. На его общевойсковом кителе красовались лычки инженера-связиста. По соседству, через забор, стоял батальон радиоразведки, так что капитан-связист ни у кого из посторонних подозрений вызвать не мог…

– Затрудняетесь, значит? – Терещенко сильно затянулся сигаретой. – А сегодня утром из штаба армии пришел приказ об отстранении вас от полетов, лейтенант. Почему бы это?

Беляков проследил взглядом за неспешным полетом облачка сизого дыма и подумал, что начинают сбываться предсказания Гольдберга. Впрочем, точность этих предсказаний Гришу совсем не радовала. Пока он ощутил только слабое движение воздушных масс. Но скоро ветер станет сильнее. Потом, если ничего не сделать, его втянет в самый центр циклона. А сделать он уже ничего не мог…

Длинную и пространную речь Терещенко Гриша выслушал в пол-уха, просто кивая в такт его словам. Он и так знал все, что мог ему сказать особист. В интересах государственной безопасности лейтенант Беляков должен сделать то-то и то-то. И, главное, не должен упускать возможных контактов с этим самым Гольдбергом. А всю информацию, которая касается Гольдберга, совсем не обязательно вносить в отчеты о боевом патрулировании. Лучше обо всем немедленно докладывать лично капитану Терещенко. И это можно считать приказом…

На политзанятия Гриша, естественно, опоздал.

– Что произошло у вас на этот раз, товарищ лейтенант? – едко поинтересовался замполит Чернышев.

По рядам офицеров прокатился смешок. Все знали, что регулярные взбучки, которые получал за свои опоздания Беляков, воспитательного эффекта почти не имели. Полковнику Чернышеву бравый лейтенант оказался не по зубам.

– Виноват, товарищ полковник! – Гриша решил, что подробности замполиту знать не обязательно. – Разрешите присутствовать на политзанятиях?

Чернышев демонстративно посмотрел на свои часы.

– Вольно, лейтенант. Так и быть, садитесь. Но за свое очередное опоздание вам придется подготовить две политинформации для личного состава второй эскадрильи. То есть, завтра и послезавтра. Вам все ясно?

– Так точно, – отчеканил Гриша и незаметно подмигнул Кашину. Полковника в очередной раз ожидает суровый северный облом. Следующим утром Гриша будет в карауле, а послезавтра – на Высоте.

– Докладываю специально для опоздавших, – Чернышев прокашлялся и поверх очков сурово посмотрел на Белякова. – Сегодня мы продолжаем обсуждение материалов октябрьского пленума ЦК КПСС. Тема нашего занятия: «Роль и место Вооруженных Сил на современном этапе, в условиях полной и окончательной победы социализма». Как я уже докладывал вам, товарищи офицеры, защита отечества была и остается важнейшей внешней функцией социалистического государства. Необходимость этой функции обусловлена существованием в современном мире агрессивных империалистических сил и опасностью военного нападения на страны социализма…

Дальше замполит прочувствованно поведал о том, что и сам знал только понаслышке. О том, как правильная и дальновидная политика марксистко-ленинской партии Союза Советских Социалистических Республик позволяет поддерживать на должном уровне оборонную промышленность, которая производит в достаточном количестве современные виды оружия, являющегося одним из решающих факторов военной мощи всех государств социалистического содружества. Не забыл упомянуть и о том, что в современной войне большое значение имеет моральный дух народа и его армии, а Вооруженные Силы по-прежнему стоят на переднем крае обороны социалистического отечества. А роль их на современном этапе состоит в том, чтобы защищать мирный, созидательный труд народа, который уже построил социализм и в настоящее время продолжает строить коммунизм…

Беляков затосковал уже через пять минут. Похоже, конспект лекции Чернышев опять списал из учебника по научному коммунизму. Из того же самого, по которому Гриша сдавал когда-то госэкзамены в Ленинградском инженерно-строительном институте. Убаюкивал Белякова и монотонный голос замполита. С трудом поборов зевок, Гриша перевернул общую тетрадь на обратную сторону. Пока есть время, можно написать несколько строк для матери. А то последнее письмо отправлял еще в прошлом месяце. Спасибо капитану Терещенко – напомнил…

«Дорогая мамочка», – аккуратно вывел в тетради Беляков. Потом перечеркнул и написал ниже: «Любимая моя мамочка». Вздохнул, вычеркнул слово «моя», и задумался. На этом, походе, его фантазия иссякла. А о чем, собственно, писать? В принципе, каждую неделю все события повторялись. В личной жизни никаких изменений тоже не происходило. О службе писать вообще нельзя. Военная цензура каждую строчку обнюхает…

– Чего такой смурной? – шепотом поинтересовался Кашин.

– Хотел письмо матери отправить, – так же шепотом пояснил Беляков. – И понял, что писать-то и не о чем…

* * *

Когда две запланированные встречи с Гольдбергом сорвались, капитан Терещенко занервничал. А Гриша успел понадеяться, что американца неожиданно перевели на другое направление и все как-то само уляжется и образуется, но надеялся он, естественно, напрасно. На третий раз Гольдберг объявился. И пришел не один, а в обнимку с большой квадратной бутылкой.

– Что отмечаем? – хмуро поинтересовался у него Беляков. – Удачную вербовку?

– Не надо быть таким подозрительным, Гриша, – уклончиво ответил Гольдберг. – К нашим делам моя сегодняшняя радость не имеет никакого отношения. Кстати, о наших делах. По вашему лицу я вижу, что события развиваются в нужном направлении. Вы уже получили добро от КГБ на мою вербовку?

– Пока только на наблюдение, – признался Беляков.

– Отлично. – Гольдберг хитро прищурился. – Тогда и мы не будем торопиться. Вы, Гриша, сможете отныне наблюдать за мной, сколько вам будет угодно. Я открыт для контактов. Но для начала, чтобы наблюдать вам было легче, предлагаю вместе выпить вот это.

Гольдберг потряс своей бутылью, выудил из Гришиной тумбочки два пыльных стакана и щедро наполнил их янтарной жидкости.

– Я пить не буду, – поморщился Гриша, решительно отставляя стакан.

Гольдберг пожал плечами и быстро опустошил оба стакана сам.

– А я вот, сознаюсь, иногда употребляю односолодовое виски. И настроение он него поднимается, и последствий для организма никаких…

– На Высоте алкоголь действует сильнее. Нам медики объясняли…

– На какой еще Высоте? – удивился Гольдберг.

– Как это – на какой?

– Ах, да, простите. Высота…. Ну конечно, как я мог забыть, что ваши стратеги из Генштаба так называют астральный уровень. – Гольдберг хмыкнул. – Но звучит, действительно, красиво. Высота! Вот только на счет алкоголя, Гриша, не верьте вашим медикам. Они тоже из КГБ. Им что прикажут, то они и говорят. Вам когда-нибудь приходилось пить во сне русскую водку? Неужели оттого, что вам снилось, как вы ее пили, то утром вы просыпались пьяным? Вот и здесь точно так же. Это как сон, Гриша. Только во сне вы не можете полностью чувствовать и контролировать свое тело, а здесь – пожалуйста. В общем, не будем тянуть. Возьмите стакан. Мне очень хочется выпить. И я предлагаю поднять эти ваши стаканы за хорошее начало нашей очень большой дружбы.

У Белякова нервно дернулось левое веко.

– Знаете, Боб, я выпью с вами позже. А сейчас мне бы хотелось определиться с моей… э-э-э… как бы вербовкой. Ведь ваше начальство считает, что вы меня завербовали по-настоящему?

– Ну, – добродушно подтвердил американец. – И что?

– Значит, теперь я должен буду передавать вам какие-то секретные сведения. А если я их вам сообщу, то какая же это «как бы вербовка»?

– Ой, Гриша, давайте не будем волноваться раньше времени, – отмахнулся Гольдберг. – Вам же нравится бывать на этой самой, как вы сказали…

– На Высоте? Да, нравится. И какое это имеет значение?

– Самое прямое. – Гольдберг сделал внушительный глоток из стакана, закинул ноги на тумбочку и радостно заржал. – Если я правильно все рассчитал, то теперь ваше КГБ по собственной инициативе начнет снабжать вас такой секретной информацией, что вам останется только сущая безделица – передавать ее мне. А я, в свою очередь, буду передавать ее своему руководству. Очень просто, Гриша. И все участники этого процесса останутся очень довольны друг другом… А вообще, не ломайте себе голову, Гриша. Разведка – это очень запутанное дело. Лучше держитесь ближе от меня… Или ко мне? В смысле, я вас в обиду не дам…

Еще полчаса Гольдберг искренне веселился, пересказывая Белякову курьезные случаи из личной жизни президента. А когда выдохся, подвел итог:

– Все-таки, американская демократия пришла в тупик. Вы только представьте, Гриша, сегодня любой американец может прийти к Белому дому с плакатом, где написано «Долой Рейгана». И ничего ему за это не будет! Согласитесь, такая терпимость к чужому мнению совершенно непредставима в вашей стране.

– Не соглашусь, – возразил Беляков. – У нас тоже любой человек может выйти на Красную площадь с плакатом «Долой Рейгана». И ему тоже ничего за это не будет.

Гольдбергу такая версия демократии понравилась настолько, что он свалился от смеха с кровати. И подняться он уже не смог. Так и заснул на полу. И все Гришины попытки его разбудить ни к чему не привели. Американец хрипел, мычал, бормотал что-то невразумительное и мужественно брыкался. В итоге Гриша смог только освободить подходы к кровати. На большее рассчитывать уже не приходилось. Чтобы не терять время даром, Беляков выключил свет и придвинул табурет поближе к окну. Сосредоточившись, он опять попытался разглядеть траекторию взлета Гольдберга. Но у него опять ничего не вышло. Она потерялась где-то во мраке. Там же, видимо, потерялась и точка входа Гольдберга на Высоту. Все это Грише очень не нравилось. Так не бывает, чтобы в одно мгновение американца на Высоте еще не было, а в следующее мгновение он уже здесь. Траектория взлета в любом случае должна была остаться…

Поводив по влажному стеклу пальцем с обкусанным ногтем, Гриша нарисовал непроизвольно опрокинутую восьмерку бесконечности и задумался. Судя по намекам и оговоркам, Гольдберг знал его личную историю весьма подробно. А почему, вообще, американцы искали встречи именно с ним? Чем же так отличился лейтенант Беляков? В Ленинградском инженерно-строительном институте, куда занесла судьба новоиспеченного выпускника средней школы № 3 города Барабинска, он не выделялся ровно ничем. Учился хорошо, да, но и звезд с неба не хватал. Честно тянул лямку общественной жизни, но тоже не чрезмерно, ограничиваясь кругом обязанностей комсорга своей группы. Был, в общем, как все. Даже девушки им особо не интересовались. Выделили Гришу только перед самым распределением. И тут ему неожиданно повезло. Руководитель преддипломной практики предложил место лаборанта с перспективой аспирантуры.

Впрочем, это везение тоже можно считать относительным. Не польстись он на то место, в аспирантуре, не сидел бы сейчас в Заполярье. Мог же он, кстати, изменить судьбу и позже, когда вызвали в Москву на третью медкомиссию. Нужно было не ходить по врачам, а сразу рвануть к матери в Барабинск. И отсидеться у нее хотя бы полгодика. Но он знал, что может за такие фокусы вылететь из аспирантуры, от того и ходил честно, куда посылали. А посылали его долго. Больше недели Белякова подключали к каким-то незнакомым приборам, кололи какие-то препараты с незнакомыми названиями, что-то измеряли, снимали энцефалограммы. А после той комиссии Гришу удостоил вниманием сам военком Ленинградской области. Именно в приемной облвоенкома Беляков и начал понимать, что пропадает. Он еще пытался сопротивляться судьбе, даже успел оформить перед отправкой в Заполярье двухгодичный академический отпуск, но правда, которую он узнал через год, обрушила последние надежды. Отпускать его обратно «на гражданку» никто и не собирался. Пилотов-высотников давно уже не хватало. Их искали всюду: среди танкистов, артиллеристов, связистов, подводников, и даже среди офицеров запаса. Но крайне редко встречались кандидаты, которые по своим психофизическим показателям подходили так идеально, как бывший аспирант ЛИСИ Григорий Беляков.

* * *

Недели проносились мимо одна за другой. Все уже начинали строить планы на новогоднюю ночь, только Белякову было не до праздников. С одной стороны его зажимал Терещенко, а с другой – Гольдберг. Результаты были весьма скудными, и с каждой неделей особист нервничал все сильней, а Гольдбергу, судя по всему, просто нравилось игра на нервах.

– Не волнуйтесь, Гриша, все идет по плану, – постоянно твердил он. – Скоро ваш капитан начнет действовать еще активнее. Завтра, думаю, он спросит вас вот о чем…

После таких слов следовали подробные инструкции. Гольдберг любил расписывать сценарий встреч с Терещенко подробно, по ролям, продумывая монологи не только за Гришу, но и за особиста. И почти ни разу не ошибся, как ни странно. Любой шаг Терещенко американец просчитывал на два хода вперед.

– Слишком просто. Так не бывает, – высказывал иногда сомнения Беляков.

– Что вы, Гриша, простоты в нашей работе никакой нет. Дело в том, что этот офицер КГБ, с которым вы контактируете, – скаут первого года обучения. Но он по каким-то причинам решил, что уже готов отправиться в поход без своего скаутмастера. А настоящий рок-н-ролл начнется, когда к нашей операции КГБ подключит «гусей». В смысле юношей из Первого главного управления. Хотя, я допускаю, конечно, что капитан решил подольше поиграть, чтобы втянуть нас в свою собственную игру. Может, он тоже орден хочет получить? В общем, терять бдительность я вам не советую. А еще я не советую вам, Гриша, затевать собственные игры. Даже если такие мысли вас посещали, то гоните их. Дилетанты-одиночки в нашей профессии не выживают…

Мысли такие Гришу действительно посещали. Но он уже легко выдерживал пристальный взгляд Гольдберга, и даже мог сделать вид, что вообще не понимает о чем идет речь. Обучался он быстро. И очень многое стал замечать только теперь. Резкие перемены, происходившие на его глазах с отцами-командирами, например. Железный Феликс, с которым Беляков постоянно сталкивался в узком штабном коридоре, когда направлялся на доклад к Терещенко, вяло прикладывал руку к папахе в ответ на Гришино уставное приветствие и быстро отводил взгляд в сторону. Лицо начальника штаба при виде Белякова вообще превращалось в восковую маску. А замполит Чернышев за весь месяц вообще не сказал Грише ни слова. Правда и Гриша старался больше не опаздывать на политзанятия. И еще он замечал, что полетные задания становились для него с каждой неделей все более скупыми, пока вообще не превратились в формальность.

Впрочем, вскоре у Белякова возникли такие проблемы, на фоне которых все предыдущие уже выглядели досадными неприятностями. Сначала куда-то пропал Гольдберг. Гриша трижды безрезультатно прождал его на Высоте, и перед четвертым взлетом решил для себя: если и в этот раз американец не объявится, то пора давать задний ход. И плевать на Терещенко с его амбициями, и на ЦРУ с КГБ вместе взятыми. Да на взлете в тот день все пошло вкривь и вкось. Сначала у Белякова отказала часть бортовых приборов. Техники непонимающе развели руками. Мол, сигнал не проходит. Без всякой видимой причины. А потом так же неожиданно и без видимой причины заработали.

На Высоте он большую часть времени прослонялся из угла в угол, не зная чем себя занять. С тоской оглядывал неприбранную постель, измятые простыни и толстый слой пыли на подоконнике, но как только заставил себя взять в руки веник, с легким звоном задрожало оконное стекло. Потом еще раз. Гриша осторожно, на цыпочках, приблизился к подоконнику, но не смог увидеть за окном только тугие клубки темноты. Нехорошие предчувствия, преследовавшие Белякова с самого взлета, усилились опять. Но в этот момент в стекло прилетел еще один камень.

– Да кто же там, вашу мать?! – Беляков в ярости распахнул оконные створки и тут же замер. Раньше ему даже в голову не приходило, что это окно можно вообще открыть…

– Застрял? – прозвучал равнодушный вопрос откуда-то снизу. Гриша осторожно перегнулся через подоконник и заметил под окном темное пятно. Еще через пару секунд пятно стало приобретать четкие контуры, и оказалось, в итоге, мужчиной в темном костюме.

– Вы ко мне? – Беляков был так удивлен происходящим, что даже испугаться не успел.

– Давай, давай, прыгай вниз, доходяга. Ждут тебя.

На вид мужчина в костюме был не старше Белякова, только на голову выше и килограммов на двадцать тяжелей. Пиджак на его крепких плечах сходился едва-едва. По таким приметам не трудно было опознать «своего». Да еще такого «своего», с которым лучше вообще не спорить…

Прыгать со второго этажа было высоковато, но Беляков хорошо сгруппировался и приземлился почти без потерь. Разве что пятку немного ушиб. Там, где должны были стоять два корпуса института, оказался почему-то большой парк. Туда они и направились по узкой прямой аллее. Шли, как показалось Грише, довольно долго. Остановились у аккуратной деревянной беседки над небольшим прудом. Внутри беседки дремал старик в светлой рубашке и нелепой летней шляпе из соломки. Гришин провожатый в беседку заходить не стал. Остановился рядом и почтительно произнес:

– Леонид Ильич, вот…

Старик встрепенулся и внимательно оглядел Белякова.

– Кого ты опять привел, сиськи-масиськи?

Без парадного маршальского мундира Гриша узнал Генсека не сразу, но характерный тембр голоса и густые брови не оставляли места для сомнений.

– Мы нашли… Это… Того самого, Леонид Ильич, – пояснил Гришин провожатый. – Про которого, ну…

– А-а-а… – Старик вяло взмахнул рукой. – Долго искали… Но нашли… Это хорошо… А чего ты тогда встал, если уже нашли? Иди, иди, подыши воздухом. Хороший здесь воздух – полезный для здоровья…

Сдвинув шляпу на затылок, Генсек покосился на Белякова и похлопал морщинистой ладонью по темному дереву скамьи.

– А ты садись, если ты тот самый. Не стой, понимаешь, столбом…

– Здравствуйте, Леонид Ильич, – с трудом выговорил Беляков и нерешительно опустился рядом.

– Ну и чего, спрашивается, вы все заладили, как попугаи: Леонид Ильич, Леонид Ильич… Тебя как зовут?

– Григорием. Можно Гришей называть. Я привык.

Генсек хитро прищурился.

– Ну а меня, Гриша, можешь называть запросто: Ильич…