Тайна высокого дома

IX
Спасение

Необходимо объяснить, каким образом нищий Иван и Борис Иванович Сабиров очутились близ высокого дома в тот самый момент, когда оба Семена Толстых осуществили задуманное ими почти год тому назад зверское преступление.

Жизнь порой играет такими совпадениями событий, что даже простая летописная их отметка кажется неправдоподобною.

В таком неправдоподобии, быть может, упрекает и нас читатель этого правдивого повествования, а, между тем, мы пишем почти не украшая действительности, пишем то, что до сих пор находится в свежей памяти сибиряков-старожилов.

Читатель не забыл, что нищий Иван, он же Егор Никифоров, обещал Сабирову принести в Завидово шкатулку, которую четверть века назад передал ему отец молодого инженера, передал при обстановке, тоже, конечно, не забытой читателями.

Мы видели Егора среди развалин его бывшей избы в то самое время, когда Татьяна Петровна приходила посмотреть на бывшее жилище ее несчастных родителей. Он был там именно для того, чтобы достать шкатулку Ильяшевича, но осевшая и разрушившаяся от времени печка, обрушившиеся балки и масса насыпавшегося мусора делали невозможным совершить эту работу одному, без инструментов, а потому он с пустыми руками отправился на следующий день в Завидово, объяснив Борису Ивановичу встреченное им препятствие в исполнении его обещания.

– Попросить кого-нибудь помочь – не рука, а одному мне не осилить, особливо без инструментов, – печально сетовал Иван, стоя перед сидевшим за своим письменным столом Сабировым.

– Я могу помочь тебе… я силен… и не белоручка! – заметил последний.

– Да уж придется нам с вами там повозиться, потому окромя вас не с кем.

– Но я могу только через несколько дней, а то теперь у меня спешная работа, – отвечал инженер.

– Как вам свободно… Она оттуда не убежит, страсть как завалена.

Они выбрали день и решили, что Иван встретит Бориса Ивановича вечером, на почтовом тракте, при повороте на проселочную дорогу, ведущую на заимку Толстых, и что оттуда, во избежание подозрений, они пройдут пешком, через тайгу в поселок. Сабиров должен был захватить с собой потайной фонарь, лопату и веревку с крючком, которым стаскиваются бревна.

Выбранный Иваном и Сабировым день был как раз днем совершившегося покушения на жизнь Гладких. Все произошло, как было решено между ними, и вот почему оба они очутились ночью в тайге близ высокого дома и, услыхав крики о помощи, поспешили на них и встретили полупомешанную нищую, голос которой так поразил Ивана.

Последний наклонился к колодцу и явственно расслышал стоны, не видя никого в черной глубине.

– Иннокентий Антипович, это вы? – крикнул он. – Это я, Иван, вы слышите меня?

– Да… – донеслось из глубины колодца.

– Мужайтесь… мы все сделаем, чтобы спасти вас.

– Веревку, веревку… – крикнул изо всей силы Гладких.

– Есть! – крикнул Иван.

Они сделали петлю из захваченной Борисом Ивановичем с собой веревки и спустили вниз.

– Веревка спущена! – крикнул нищий.

– Я слышу… – отвечал голос из глубины колодца. Сабиров светил фонарем. Иван почувствовал, что Гладких схватил веревку.

– Там сделана петля, попробуйте обернуть веревку вокруг вашего тела или подмышки…

Иннокентий Антипович не мог последовать этому совету, так как должен был держаться руками за кирку.

– Это невозможно! – с отчаянием в голосе крикнул он.

– Я это предугадывал! – задумчиво сказал Борис Иванович.

– Что же мы будем делать? – растерялся Иван.

– Подождите! – вдруг сказал Сабиров и, передав фонарь Ивану, укрепил железный крюк веревки за толстый, выступавший из земли, корень ближайшего дерева и стал спускаться по веревке в колодец.

Все это было делом одного мгновения, и Иван опомнился лишь тогда, когда Сабиров уже висел над бездной.

– Боже мой, что вы делаете? – мог только воскликнуть он.

– Не бойся, веревка крепка! Свети только мне как можно лучше.

– Но как же вы выберетесь назад? – воскликнул озадаченный нищий.

– Я хороший гимнаст! – отвечал Сабиров и скрылся уже в глубине колодца.

Он благополучно достиг Гладких и, упершись одной ногой в сруб колодца и держась одной рукой за веревку, другой закинул с ног петлю на талию Иннокентия Антиповича и затянул ее.

Гладких не шевелился и молчал, пораженный появлением нежданного и отважного спасителя. То, что сделал Сабиров, было страшно рискованным чудом гимнастики. Недаром с малолетства он с страстью предавался всевозможным телесным упражнениям и старался подражать всем виденным им в Петербурге акробатам. Это искусство сослужило ему теперь свою службу.

Иван лежал на животе у края колодца и светил, обливаясь холодным потом. Наконец, послышался голос Бориса Ивановича.

– Готово… Я поднимаюсь…

Старик вздохнул свободно. Сабиров снова по веревке, упираясь ногами в гнилой деревянный сруб, взобрался наверх.

Он был бледен, как полотно. Иван при его появлении вскрикнул от радости.

– Он привязан… – сказал молодой человек.

– Теперь надо его только вытащить… Сможем ли мы это?

– О, у меня крепкие руки! – воскликнул Иван.

– Так за дело.

Они схватили веревку обеими руками и потянули. Из колодца не доносилось ни одного звука. Гладких, казалось, был там недвижим. Он потерял сознание, что сделало его еще тяжелее.

– Я не в силах более, – прохрипел Иван.

– И я тоже!.. – заметил Борис Иванович.

Старик стал громко звать на помощь. Через несколько минут к колодцу стали собираться рабочие с прииска. Иные из них спали не в казармах, а на вольном воздухе.

– Что случилось?

– Иннокентий Антипович в колодце… Помогите, братцы, его вытащить!

Несколько дюжих парней схватились за веревку, и не прошло пяти минут, как Гладких уже лежал на земле около колодца. Он был недвижим.

– Он умер! – воскликнул Сабиров.

Иван встал на колени, наклонился к лежавшему и стал прислушиваться к биению его сердца.

– Нет, он только обмер! – сказал он.

– В высоком доме не должны знать о случившемся, – обернулся он к рабочим, встав с земли. – Несите его в казарму, облейте голову водой и, когда он очнется, проводите до дому.

Все это было сказано нищим почти повелительно.

– Слушаем, – отвечали рабочие, подчиняясь обаянию сильного духом нищего.

– Он скоро очнется, нам здесь нечего делать, – сказал Иван Сабирову. – Пойдемте.

Они оба удалились, захватив веревку и фонарь. Рабочие только что хотели исполнить приказание нищего, как Гладких действительно открыл глаза и пришел в себя. Он приподнялся на земле и сел.

Увидав вокруг себя несколько человек, он слабо заговорил:

– Иван… ты мне спас жизнь…

Он протянул руку.

– Нищий Иван ушел, Иннокентий Антипович, – проговорил один из рабочих.

– Кто же вы?

– Мы приисковые…

– А-а… – протянул Гладких.

«Боже! Какое чудесное спасение от ужасной смерти… И провидение избрало для этого нищего Ивана… Зачем он ушел? Наверное, для того, чтобы я не благодарил его… Но как это случилось, что я вдруг потерял сознание?» – неслись отрывочные мысли в голове Иннокентия Антиповича.

– Скажите мне, что здесь было? – обратился он к рабочим.

– Мы сами немного знаем… Мы пришли как раз вовремя, чтобы помочь им вас вытащить из колодца, – отвечал один из них.

– Кому им?

– С нищим Иваном был инженер, который спускался в колодец и обвязал вас веревкой…

– Я припоминаю! – вслух подумал Гладких. – Они ушли вместе?

– Да.

Иннокентий Антипович вспомнил, что Татьяна Петровна говорила ему, что нищий Иван передал ей о возвращении Сабирова в Сибирь, и тотчас же догадался, что никому иному, как Борису Ивановичу, он обязан жизнью.

«Человек, у которого я отнял лучшую надежду… которому разбил сердце… спас мне жизнь, – думал Гладких. – А если Мария и ее сын умерли? Я выдам Таню за него. Но нет, они живы, живы… я их найду!» – продолжал он рассуждать мысленно.

– Но как это вас угораздило попасть в колодец, Иннокентий Антипович? – спросил один из рабочих, молодой парень.

Иннокентий Антипович вздрогнул, но отвечал после некоторой паузы:

– Темно… я шел, надеясь на свою память, оступился и полетел. Поделом! Сколько лет все собирался засыпать проклятый колодец и все откладывал за недосугом.

Он встал и, в сопровождении одного из рабочих, отправился в высокий дом.

X
Шкатулка

Нищий Иван и Сабиров направились, между тем, к поселку и достигли развалин избы Егора Никифорова.

– Мы пришли! – сказал первый.

Борис Иванович с удивлением смотрел то на развалившуюся избу, то на своего спутника. Иван зажег фонарь.

– Нам надо влезть в окно.

Он полез первый, а за ним Сабиров.

Поставив фонарь на безопасное место, они общими усилиями, по указанию Ивана, стали стаскивать балки и разгребать землю, мусор и кирпич вокруг разрушенной печи…

Наконец обнаружились половицы.

Иван, после некоторого раздумья, поднял одну из них и просунул в отверстие руку.

– Здесь! – с торжеством воскликнул он. Борис Иванович весь дрожал от нетерпения.

– Прежде нежели я передам вам эту шкатулку, выслушайте меня, – заговорил Иван. – Она была мне передана вашим отцом в минуту его смерти под клятвой, что я никому не отдам ее, кроме вашей матери, но когда я хотел это сделать, ваша мать уже бесследно исчезла отсюда… Вот почему эта шкатулка сохранилась здесь почти четверть века. Если бы я знал, что несчастная Мария Толстых еще жива, я бы и теперь не отдал ее вам, но я думаю, что не нарушу моей клятвы, если передам сыну то, что принадлежит его матери. О существовании этой шкатулки знаю только один я… Через минуту вы будете ее владельцем и просмотрите содержимое ее у себя в Завидове… Я сказал вам уже, что не знаю, что заключается в ней… Это, сознаюсь, меня беспокоит… Быть может, вы откроете в лежащих в ней бумагах страшную тайну… Обещайте мне только одно…

– Что же?

– Что бы ни было в ней, обещайте мне ничего не предпринимать, не посоветовавшись со мною, и послушаться моего совета.

– Обещаю и клянусь тебе в этом.

– Я приду к вам на днях в Завидово…

Затем Иван вынул шкатулку, обернутую в кожу, бережно снял последнюю и передал вместе с лежащим на шкатулке ключом Борису Ивановичу.

Сабиров взял ее дрожащими руками.

– Помните ваше обещание…

– Иван, ты всегда будешь моим руководителем и советником… – взволнованно отвечал Сабиров, бережно пряча ключ в карман.

Они вышли из развалин и пошли назад по той же дороге, по которой пришли сюда. Иван пожелал проводить молодого человека до почтового тракта, где ждал его ямщик.

– Неровен час, что случится! – сказал он.

Когда они проходили мимо высокого дома, одно из его окон было освещено.

– Это комната Иннокентия Антиповича, – сказал Иван. – Он уже дома и, конечно, никогда не забудет, что вы для него сделали… Теперь можно сказать уже наверное, что его крестница будет вашей женой.

Дойдя до почтового тракта, они расстались. Сабиров сел в тележку и быстро поехал домой.

Он приехал в Завидово ранним утром, но, несмотря на бессонную ночь, и не подумал о сне.

Он сел за свой письменный стол, бережно поставил на него шкатулку, дрожащею рукою отпер ее и поднял крышку.

Его глазам представились пачки бумаг. Он вынул их. Под ними оказалась пачка серий, десять полуимпериалов и несколько штук кредитных билетов разного достоинства, золотые часы с цепочкою и бриллиантовый перстень.

Не обратив внимания на деньги и вещи, Борис Иванович принялся за чтение бумаг.

Немного открыло ему содержание этих бумаг, четверть века пролежавших в земле.

Это были документы его деда, из которых он узнал, что его отец был сын родовитого поляка, сосланного за мятеж, громадные имения которого были конфискованы в пользу казны. Кроме того, тут же был университетский диплом Ильяшевича.

Какой интерес представляло все это для него – незаконного сына Марии Толстых? Одно только порадовало его, что он узнал наверное имя своего отца – Бориса Петровича Ильяшевича.

Остальные бумаги были: десять писем его матери к его отцу. Их содержание красноречиво говорило о горячей, беззаветной взаимной любви Марии Толстых к Борису Ильяшевичу, такой же любви, какую питал он, Борис Сабиров, к Татьяне Петровне.

Он не знал лишь, может ли он рассчитывать на подобную же взаимность.

Ему припомнился вечер на Рождество, проведенный с нею в гостиной к-ского общественного собрания.

Тогда ему показалось, что она любит его. Но теперь? Теперь не забыла ли она его?

Вопрос этот мучительно сжал его сердце.

Сложив бережно прочтенные им бумаги, он счел найденные деньги. Они были законным наследством от его незаконного отца. В пачке оказалось шестнадцать серий и кредитными билетами около девяноста рублей.

Он спрятал деньги и вещи в свою дорожную шкатулку и туда же положил шкатулку своего покойного отца, в которую запер бумаги. Только поздним утром он заснул.

Нищий Иван провел тоже бессонную ночь.

Его тревожил вопрос, что найдет Сабиров в переданной ему шкатулке. Он был уверен, что он откроет в них всю тайну убийства его отца и даже догадается, кто был убийца. Хотя он сам не открывал настоящего виновника смерти отца Бориса Ивановича, но он дал ему ключ к разгадке – так, по крайней мере, казалось ему, и это его мучило.

Ранним утром он уже ехал по дороге в Завидово на телеге проезжего крестьянина.

Когда он вошел в избу, которую занимал Сабиров, последний только что проснулся.

– Прочли? – с дрожью в голосе спросил Иван.

– Прочел, – отвечал молодой инженер, и в коротких словах рассказал ему содержание бумаг, не утаив, что нашел и деньги.

«Заседатель был прав, подозревая, что я его ограбил!» – пронеслось в голове Ивана.

– Эти бумаги, значит, не сказали вам ничего?

– Ничего, кроме того, что я сказал тебе. Причина, за что убили моего отца, остается для меня загадочной. Он был человек образованный и, видимо, состоятельный, имел в виду выхлопотать возвращение громадных наследственных поместий в Польше. Казалось бы, что такая партия для дочери золотопромышленника Толстых была далеко не неровная, значит, отец моей матери не мог быть против этого брака…

Нищий молчал.

– Теперь одна надежда на тебя… Я почти уверен, что ты знаешь эту причину, хотя она не та, которую ты привел в тот день, когда сообщил мне имя преступника. Ты говорил мне, что отца он хотел ограбить – найденные в шкатулке деньги и вещи противоречат этому? Тут, видимо, какая-то тайна, которую знаешь ты? Скажи, знаешь?

– Может быть, но еще не время… – отвечал Иван. – Еще не наступил час! С тех пор, как я знаю вас, эта тайна уже несколько раз чуть было не срывалась с моего языка, но каждый раз я сумел себя сдержать. Это мой долг. Не я, а другой откроет вам эту тайну…

– Кто же это? Быть может, я с ним никогда не встречусь…

– Встретитесь и… если он будет медлить, тогда, ну, тогда… я посмотрю.

– Тогда ты мне скажешь все?

– Может быть.

– Но когда же это будет?

– Терпение, мой молодой друг, терпение…

– Мне кажется, что я не могу пожаловаться на отсутствие во мне этой добродетели… – с горькой усмешкой произнес Борис Иванович.

– Прощенья просим… – отвечал Иван.

– Когда же мы увидимся?

– Скоро, скоро! Я принесу вам радостную весточку из высокого дома. Я явлюсь, быть может, сам к вам сватом от барышни Татьяны Петровны.

Нищий ушел. Борис Иванович остался снова наедине со своими тяжелыми сомнениями.

XI
Надежды разбиты

Томительно потянулись дни для Бориса Ивановича Сабирова. К несчастью и дела было немного, так что и в труде он не мог забыться от беспокоящих его дум и сомнений. Иван, которого он ждал не только ежедневно, но ежечасно, не появлялся.

Прошла неделя.

Однажды утром прислуживавший Сабирову парень подал ему письмо. Борис Иванович только что проснулся. Он встал поздно, так как эти дни его мучила бессонница и лишь под утро он забывался тревожным сном.

– От кого? – спросил Борис Иванович.

– Не могу знать… подал мне какой-то крестьянин… – отвечал парень.

Почерк адреса на конверте был написан женской рукой. Вся кровь бросилась в голову молодого инженера.

«Ужели от Тани?» – мелькнуло в его голове.

Он заочно называл ее этим полуименем – это доставляло ему неизъяснимое наслаждение.

Он быстро разорвал конверт и начал читать, посмотрев сперва на подпись.

Там стояло имя: Татьяна.

– От нее, от нее, она пишет мне – радостно воскликнул он. Его сердце наполнилось счастьем и надеждой, но, увы, это было только на одно мгновение.

Он стал читать и краска постепенно спадала с его лица. К концу письма он уже сидел бледный, с беспомощно опущенными руками, одна из которых судорожно сжимала роковое письмо, с устремленным в пространство неподвижным бессмысленным взглядом.

Он прочел следующее:

«Милостивый государь!

Мы не видались с вами давно, с того вечера в к-ском общественном собрании, где я сказала больше, чем следовало, и это сказанное могло поселить в вашем сердце надежду, если это сердце, конечно, любило меня…

Сначала я думала, что вы, уехав в Россию, позабыли мимолетную встречу с приглянувшейся вам сибирячкой, но на днях я узнала от одного лица, что ваши чувства ко мне не изменились, что вы говорите то же самое, что говорили мне тогда, в гостиной собрания…

Я имею полное доверие к человеку, который передал мне это, а потому и решилась написать к вам это письмо, так как за время вашего отсутствия из Сибири произошли в моей жизни важные обстоятельства, которые вырыли между нами глубокую пропасть, и с моей стороны было бы нехорошо оставлять в вашем сердце надежду, посеянную мною же, но которая теперь никогда не может осуществиться.

Поверьте, если бы я была счастлива и богата и имела бы право кого-нибудь любить, я первому вам отдала бы свое сердце… В доказательство этого, я открою вам страшную тайну, которую я тоже открыла лишь на днях, открою вам одному! Я не дочь Петра Иннокентьевича Толстых. Моего отца зовут или, быть может, звали Егор Никифоров, он был крестьянином и сослан в каторгу за убийство до моего рождения… Это имя разлучает нас с вами на всегда. Будьте счастливы! Да сохранит вас Бог.

Забудьте несчастную Татьяну».

Просидев несколько времени недвижимо, Борис Иванович вдруг задрожал. Из груди его вырвался стон, и слезы ручьями полились из его глаз.

«Таня, его Таня… дочь Егора Никифорова, дочь убийцы его несчастного отца… Какое страшное совпадение! Она – эта девушка, которую он любит всеми силами своего сердца… потеряна для него… навсегда… навсегда…» – мелькали в его голове тяжелые мысли.

Он вскочил, его глаза страшно засверкали.

– Что сделал я дурного на свете? – воскликнул он. – Чем я согрешил так перед Господом, что Он карает меня так жестоко… За что и кем я проклят! Ma…

Он не решился окончить этого слова и снова в изнеможении упал в кресло…

В высоком доме происходила не менее тяжелая внутренняя драма. Татьяна Петровна была грустна и, видимо, страдала. Ее всегда высоко и весело поднятая головка была опущена долу, как увядающая роза.

Румянец ее щек исчез бесследно и лицо приняло бледно-восковой оттенок. Деланная улыбка ее побелевших губ, которою она успокаивала своих домашних, вызывала в окружающих ее не успокоение, а большее страдание, чем горькие слезы, которые она ежедневно проливала наедине в своей комнате.

Ни ласки Петра Иннокентьевича, ни трогательная нежность Гладких не могли излечить ее сердце от раны, нанесенной ему грубою откровенностью молодого Семена Толстых.

К этому прибавились еще страдания в разлуке с Борисом Ивановичем, любовь к которому, именно вследствие ее безнадежности, вдруг быстро выросла за последнее время и заполнила ее бедное сердце.

Препятствия служат лучшим удобрением для почвы сердца. Воспоминания о встречах с молодым инженером, почти уже изгладившиеся из памяти молодой девушки, восстали в ее уме и сердце с необычайными рельефностью и живостью.

Несчастье тем и тяжело, что всегда соединяется с воспоминаниями о счастливых минутах. Юность переносит все, только не безнадежную любовь.

Иннокентий Антипович был в отчаянии. Он обвинял во всем себя. Он находил, что он мало охранял ее от злых людей, мало заботился о ее счастьи и спокойствии.

Часто видя ее, бледную и печальную, ходящую по саду, он шел к ней навстречу, крепко обнимал ее и покрывал ее лоб горячими поцелуями.

– Ты меня слишком много любишь! – говорила она тогда.

– Нет, я тебя слишком мало люблю, так как не сумел сберечь твоего спокойствия…

– Разве ты не все для этого сделал и… наконец… разве я не счастлива?

– Ты страдаешь, бедное дитя! Ты плачешь, видишь, на твоих глазах и теперь слезы…

– Но ведь в этом ты не виноват, крестный, крестный!.. Разве можно быть веселой, когда знаешь то, что я знаю… Я не могу отрешиться от мысли о моем несчастном отце… о моей бедной матери…

– Только о них, Таня?.. – спросил Гладких, окидывая ее пытливым взглядом.

– Ты хочешь знать правду… Есть еще один, кого я не смею любить, но все же люблю, с кем бы я была так счастлива, который был бы моим защитником, когда я потеряю тебя.

Иннокентий Антипович вздрогнул.

– Успокойся, дитя мое! Я ведь еще здоров и сделаю все, чтобы видеть тебя счастливою… Но довольно об этом… Поговорил о чем-нибудь более веселом… Что случилось с Иваном? Он уже несколько дней как не был у нас…

– Я его видела вчера…

– Здесь?..

– Нет, в поселке… Я ходила на могилу моей матушки, снесла туда венок… И вообрази, кто-то другой, кроме меня, кладет на ее могилу свежие цветы… Кто бы это мог быть? Не ты?

– Нет, дитя мое… Это удивляет меня не менее твоего… Я не могу положительно придумать, кто может заботиться так о памяти Арины, да еще через столько лет?

– Я очень хотела бы узнать, кто это, чтобы поблагодарить.

– Мы узнаем это в поселке, дитя мое! Но вернемся к Ивану. Не говорил ли он тебе, почему он так долго не был у нас?

– Он ходил в Завидово.

– Это глупо с его стороны, – недовольным тоном сказал Гладких. – К чему ему шататься в такую даль, когда он знает, что здесь он может получить все, что ему необходимо.

– Я говрила ему то же самое.

– Когда он обещал зайти?

– На этих днях…

– Как неопределенно! Если он не придет сегодня, то завтра я его разыщу сам… Мне надо с ним переговорить…

– О чем?

– Тебе я, пожалуй, скажу… Он на днях спас мне жизнь, и я хочу его отблагодарить…

– Он мне ничего не говорил об этом. Но что же случилось с тобой крестный?

– Ничего… Один случай… Я как-нибудь расскажу тебе… – нехотя отвечал Гладких. – И какой странный этот Иван, – продолжал он. – Он, наверное, не приходит, чтобы избегнуть моей благодарности… Но он ошибается, старый Гладких не так легко забывает сделанное ему добро… Я хочу его обеспечить и, кроме того, Таня, у меня есть одна мысль. Скоро будет готова твоя избушка в поселке… и я подумал об Иване…

Молодая девушка бросилась на шею старика.

– Только у тебя одного может явиться такая хорошая мысль! – воскликнула она.

– Так ты согласна?

– Конечно… И если Иван не согласится переехать, ты только скажи ему: «Таня этого хочет».