На вид ей казалось не более двадцати пяти лет: истомленное худое лицо носило отпечаток пережитого горя, преждевременно ее состарившего; русые с золотистым отливом волосы, всклоченными, полурасплетенными косами ниспадали на ее плечи.
Все выносящее, но дошедшее до конца, терпение и невыносимые страдания читались на этом, когда-то миловидном, лице.
Исхудалая грудь нервно колыхалась. Глаза, когда-то голубые, но выцветшие от слез, уставившись на открытую пасть проруби, выражали нечеловеческую решимость.
Кто бы из обывателей города ни увидал ее, всякий узнал бы в ней всегда молчаливую, всегда готовую на самые тяжелые работы поденщицу.
Она была известна всем в городе под странным прозвищем – «жены бродяги».
Кто она? Откуда? Как зовут ее? – никто не знал, да и не от кого было узнать это.
Только двое людей знали ее прошлое: ее муж-бродяга, по самому характеру преступления не могущий никому ничего рассказывать, и на все вопросы, обращенные к нему, отделывавшийся стереотипным «не помню», да она. Но она сама старалась забыть это прошлое и, если бы было можно, даже забыть самое себя… Ей было не до разговоров.
В народе толковали, что ее муж, женившись на ней, в России носил довольно громкое имя, которое оказалось не принадлежащим ему. Когда это обнаружилось, он, не долго думая, причислил себя к непомнящим родства, заявив, что он – «бродяга».
Толковали также, что ее семья, весьма почтенная и богатая, требовала, чтобы она разошлась с мужем, «непомнящим родства», но она любила не имя, а человека – своего мужа, отца только что родившегося ребенка – девочки, и отказалась.