XVI
У себя
На звонок Виктора Павловича, данный им не без внутреннего волнения, дверь ему отворил Степан. Широко улыбаясь, встретил он своего барина.
– Сюда пожалуйте! – заторопился он, указывая рукой на дверь, находившуюся в глубине, освещенную фонарем, повешенным на стене сеней.
В фонаре ярко горела восковая свеча.
Оленин вошел в переднюю, освещенную таким же фонарем с восковой свечей, но более изящной формы. Снимать с него шубу бросился другой лакей, одетый в щегольской казакин.
Сняв шубу, Виктор Павлович уставился на нового слугу.
– Кто ты?
– Герасим, крепостной вашей милости…
– Откуда?
– Тульский!
– Ага… – протянул Оленин и прошел в залу.
За ним шел следом Степан, продолжая как-то блаженно-радостно улыбаться.
Все комнаты были освещены.
В большой зале, в четыре окна на улицу, горела одна из двух стоявших по углам маслянных ламп на витых деревянных подставках; в гостиной массивная бронзовая лампа стояла на столе и, наконец, в кабинете на письменном столе горели четыре восковые свечи в двух двойных подсвечниках.
Виктор Павлович был в полном недоумении.
Убранство пройденных им комнат не оставляло желать ничего лучшего, комфорт был соединен с изяществом, везде была видна заботливая рука, не упустившая ни малейшей мелочи, могущей служить удобством, или ласкать взор.
Оленин был доволен. Такая забота о нем льстила его самолюбию, и он стал улыбаться почти так же, как и шедший за ним Степан.
Широкий турецкий диван в кабинете, около которого стояла подставка с расставленными уже Степаном трубками своего барина, манил к покою и неге.
Мягкие ковры гостиной и кабинета заглушали шаги.
Виктор Павлович с наслаждением опустился на этот диван и тут только обратил внимание на остановившегося у притолки двери Степана, улыбавшегося во весь его широкий рот.
– Ты чего улыбаешься? – крикнул на него Оленин.
– Да как же барин, очень чудно…
– Что чудно?
– Да, вдруг, квартира вся в аккурате… И прислуга… земляки… Я ведь тоже тульский…
– Кто же тут еще?
– А как же: лакей Герасим… другой Петр… повар Феоктист, кучер Ларивон, казачек Ванька, судомойка Агафья и горничная девушка Палаша.
– Вот как, весь штат.
– Все как следует… Я диву дался, как сюда вещи привез… Ишь, думаю, какой барин скрытный, мне хоть бы словом обмолвился. С Палашкой-то мы ребятишками игрывали…
Степан лукаво ухмыльнулся.
– Халат! – прервал его разглагольствования Оленин. – Спальня рядом?
– Точно так, через нее ход в гардеробную, а оттуда в столовую.
Виктор Павлович прошел в спальню.
Она тоже была убрана с тщательным комфортом. Широкая кровать под балдахином с пышными белоснежными подушками, красным стеганым пунцовым атласным одеялом, ночной столик, туалет, ковер у постели – все было предусмотренно.
Оленин разоблачился, надел халат, осмотрел остальные комнаты, которыми также остался доволен; вернувшись в кабинет, он приказал подать себе трубку и, отпустив Степана, уселся с ногами на диван.
– Позвонить изволите, когда нужно, тут везде звонки-с, – доложил Степан.
Над диваном, действительно, висела шитая разноцветной шерстью сонетка.
– Хорошо, позвоню, ступай.
Слуга вышел.
Виктор Павлович стал делать глубокие затяжки и скоро сидел окруженный клубами душистого дыма.
Кругом все было тихо.
Ни извне, ни извнутри не достигало ни малейшего звука, несмотря на то, что был только восьмой час в начале, как показывали стоявшие на тумбе из палисандрового дерева с бронзовыми инкрустациями английские часы в футляре черного дерева.
«Что могло это все значить? – восставал в уме Оленин вопрос. – Что это любовь или хитрость?»
Появление его крепостных в Петербурге не могло удивить его настолько, насколько удивило Степана. Он отдал в распоряжение тетки Ирены Станиславовны свое тульское имение, о чем и написал управителю, поэтому Ирена и могла сделать желательные ей распоряжения.
Не удивила его и окружающая роскошь, так как опекун не стеснял его в средствах и большая половина доходов переходила к той же Ирене и ее тетке Цецилии Сигизмундовне.
Оленин сделал последнюю затяжку. Трубка захрипела и потухла.
Он бережно поставил ее у дивана и откинулся на его спинку.
«Что-то делается там, у Таврического сада?» – мелькнуло в его уме, и вдруг рой воспоминаний более далекого прошлого разом нахлынул на него.
– Таврического сада… – прошептал он.
Этому саду, видимо, назначено было играть в его судьбе роковую роль.
После смерти светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, дворец его объявлен был императорским и в нем осенью и весною любила жить императрица Екатерина.
Таврический сад вошел в моду у петербуржцев и сделался местом модного и многолюдного гулянья.
Там Виктор Павлович, будучи уже гвардейским офицером, в первый раз увидал Ирену Станиславовну Родзевич.
Он теперь припомнил эту роковую встречу.
Она была далеко не первой. Девочку-подростка, черненькую, худенькую, с теми угловатыми формами и манерами, которые сопутствуют переходному времени девичьей зрелости, всегда в сопровождении худой и высокой, как жердь, дамы, с наклоненной несколько на бок головой, он, как и другие петербуржцы, часто видал в садах и на гуляньях.
Лета дамы опеределить было трудно. Быть может, она была средних лет, а, быть может, и старой женщиной.
Ее лицо было сплошь покрыто густым слоем притираний, делавшим ее очень схожей с восковою куклою.
Одевалась она в яркие и пестрые цвета.
Все обращали на нее невольное внимание, черненькая же девочка оставалась в тени.
Изредка разве кто, заметив взгляд ее черных, вспыхивающих фосфорическим блеском глаз, скажет бывало:
– Ишь, какая востроглазая!
Виктор Павлович был даже несколько знаком с накрашенной дамой, которую звали Цецилия Сигизмундовна Родзевич.
Худенькая, черненькая девочка была ее племянница, дочь ее умершего брата – Ирена.
Познакомил его с ними его товарищ по пансиону, артиллерийский офицер Григорий Романович Эберс.
Оленин, однако, ограничился лишь, так называемым, шапочным знакомством, и прошло около двух лет, как потерял из виду и тетку и племянницу.
Тем более была поразительна встреча с ними.
Виктор Павлович гулял под руку с тем же Эберсом. Вдруг последний толкнул его локтем.
– Смотри, Родзевич!
Их давно не было видно. Оленин посмотрел и положительно обомлел.
Рядом с ничуть не изменившейся Цецилией Сигизмундовной шла величественною поступью высокая, стройная девушка, красавица в полном смысле этого слова.
Мы уже слабым пером набросали портрет Ирены Станиславовны, а потому произведенное ею впечатление на молодого гвардейского капитана более чем понятно, если прибавить, что в то время молодой девушке недавно пошел семнадцатый год и она была тем только что распустившимся пышным цветком, который невольно ласкает взгляд и возбуждает нервы своим тонким ароматом.
Эберс вывел его из оцепенения и подвел к Родзевич. Знакомство возобновилось.
Надо ли говорить, что Виктор Павлович уже теперь не только не ограничился одними поклонами, а стал искать всякого случая встречи с «крашенной» теткой, как называл он мысленно Цецилию Сигизмундовну, и с очаровательной Иреной.
При посредстве того же Эберса, он через несколько времени получил приглашение в дом к Родзевич.
Они занимали более чем скромную квартиру на второй линии Васильевского острова.
Квартира была убрана с претензиями на роскошь, на ту показную убогую роскошь, которая производит впечатление худо прикрытой нищеты, и вызывает более жалости, нежели нищенские обстановки бедняков.
Начиная со сплошь заплатанного казакина прислуживавшего лакея, но казакина, украшенного гербовыми пуговицами, и кончая до невозможности вылинявшим ковром, покрывавшим пол маленькой гостиной, и разбитой глиняной статуи, стоявшей на облезлой тумбе – все до малейших мелочей этой грустной обстановки указывало на присутствие голода при наличности большого аппетита.
Ирена Станиславовна была, на фоне этой квартиры, похожа на сказочную владетельную принцессу, временно одетую в лохмотья.
Такое, как припомнил теперь Оленин, произвела она на него впечатление при первом приеме у себя.
Когда она вышла в эту маленькую и разрушающуюся гостиную, то ему показалось, что он сидит в царских палатах, среди утонченной роскоши, блеска золота и чудной игры драгоценных камней.
Она способна была скрасить всякую обстановку, как та сказочная принцесса, которая носила свои лохмотья, казавшиеся на ней королевской порфирой.
Он не обратил внимания на смешные приседанья, которыми встретила и проводила его Цецилия Сигизмундовна, и лишь во второй или третий раз ему бросился в глаза ее домашний костюм.
Он резко отличался от тех, которые она носила, выходя из дома; весь черного цвета, он состоял из ряски с кожанным кушаком иполумантии с какой-то странной формы белым крестом на плечах.
Он обратился за разъяснением к Ирен.
– Тетя – мальтийка… – просто сказала молодая девушка.
– Мальтийка?.. – недоумевающе-вопросительным взглядом окинул он красавицу.
Это слово было для него непонятным.
Ирена Станиславовна в кратких словах объяснила ему историю мальтийского ордена и сообщила, что ее брат Владислав новициат этого же ордена, то есть готовится принять звание рыцаря.
– Где же теперь ваш брат? – спросил Оленин.
– Я не могу наверное сказать вам, или в Риме, или же на Мальте… Он давно не писал ни мне, ни тете…
Виктор Павлович залюбовался на дымку грусти, которая искренно, или притворно заволокла чудные глаза его собеседницы.
– Я тоже посвящу себя этому ордену… – томно заметила Ирена.
– Вы?
– Да, я. Чему вы так удивились?.. Для меня нет ничего в жизни… Посвятить себя Богу – мое единственное и постоянное желание.
Она подняла глаза к небу.
– Как для вас ничего… для вас… в жизни… все… – взволнованно заговорил Оленин.
– Что же это все? – усмехнулась она углом своего прелестного рта.
– То есть как что… все?.. Все, что вы хотите…
– О, я хочу многого… недостижимого…
– Для вас достижимо все.
– Вы думаете?
– Я в этом уверен… С вашей поражающей красотой…
– Поражающей… – улыбнулась она.
– Именно поражающей… – пылко перебил он ее. – Вам стоит только пожелать.
– И все будет, как по волшебству… Ну, это сомнительно… Я слишком много желаю и… слишком мало имею… – медленно произнесла она, презрительным взглядом окинув окружающую ее обстановку.
– Да кто же бы отказался исполнить ваше малейшее желание, если бы даже оно стоило ему жизни!.. – восторженно воскликнул Оленин.
– Вы большой энтузиаст и фантазер!.. – подарила она его очаровательной улыбкой.
С каждым свиданием он терял голову. Прирожденная кокетка играла с ним, как кошка с мышью.
Он видел, впрочем, что это его восторженное поклонение далеко не противно очаровавшей его красавице, но все же оставался только в области намеков на свое чувство, не решаясь на прямое объяснение.
Ирена Станиславовна, даря его благосклонными улыбками, искусно держала его на таком почтительном отдалении, что готовое сорваться несколько раз с его губ признание он проглатывал под строгим взглядом этого красивого ребенка.
Ребенок был сильнее его – мужчины. Он, по крайней мере, считал себя таковым.
Время шло.
Он ходил как растерянный, похудел, побледнел, стал избегать товарищей. Это не укрылось от их внимания, а в особенности от внимания Григория Романовича Эберса.
Последний, к тому же, лучше всех знал причину такого состояния своего приятеля. Он заставил его высказаться и помог ему… но как помог?
Виктор Павлович весь дрогнул при этом воспоминании.
– Зачем он послушался этого совета, казавшегося ему тогда чуть не гениальным… А теперь!
– Добро пожаловать, дорогой муженек! – вдруг раздался около Оленина голос.
Он пришел в себя, обернулся и увидел Ирену, стоявшую на пороге двери, ведущей из спальни в кабинет.
XVII
Палач и жертва
В широком капоте из тяжелой турецкой материи, в которой преобладал ярко-красный цвет, с распущенными волосами, подхваченными на затылке ярко-красной лентой и все-таки доходившими почти до колен, стояла Ирена Станиславовна и с улыбкой глядела на растерявшегося от ее внезапного оклика Оленина.
В этой улыбке была не радость приветствия, а торжество удовлетворенного женского самолюбия.
Она несколько минут молча глядела на него своими смеющимися, прекрасными глазами.
Он тоже молчал, невольно залюбовавшись так неожиданно появившейся перед ним прекрасной женщиной.
Она, действительно, была восхитительна.
Тяжелые складки облегали ее роскошные, рано и быстро развившиеся формы, высокая грудь колыхалась, на матовых, смуглых щеках то вспыхивал, то пропадал яркий румянец, – след все же переживаемого ею, видимо, внутренного волнения.
Высоко закинутая голова, деланная презрительная улыбка и деланный же нахальный вид доказывали последнее еще красноречивее.
Виктор Павлович сидел под взглядом этой женщины, как в столбняке, – он похож был на кролика, притягиваемого взглядом боа и готового броситься в его открытую пасть, чтобы найти в ней блаженство гибели.
Все думы, все мысли как-то моментально выскочили из его головы, и она, казалось, наполнялась клокочущею, горячею кровью.
– Ирена… – задыхаясь, произнес он и бросился к ней.
Она как будто ожидала именно этого и отстранила его, бывшего уже совсем близко от нее, своей рукой.
Разрезной рукав капота позволил ему увидеть точно отлитую из светлой бронзы, обнаженную почти до плеча руку.
– Я не ожидала, что вы так рады встрече со мной, Виктор Павлович! – насмешливо произнесла она.
Руки, поднятые для того, чтобы обнять эту чудную женщину, опустились.
Он отступил и как-то весь съежился.
Обливаемый у колодца горбун почему-то пришел ему на память.
Холодная дрожь пробежала по его телу.
– Ирена… – тоном мольбы, снова произнес он.
– Добро пожаловать, дорогой муженек… Довольны ли вы своей холостой квартирой?
Он молчал.
– Присядем, что же мы стоим… Вы как-то странно принимаете гостью, даже не предложите сесть…
Она звонко засмеялась, сделав особое ударение на слове «гостья».
Он бросился подвигать ей кресло.
– Нет, я сяду здесь, – сказала она и быстро направилась к турецкому дивану, уселась на нем, вытянув свои миниатюрные ножки в красных сафьянных туфельках и чулках телесного цвета.
Виктор Павлович стоял, судорожно сжимая рукой спинку кресла.
Она снова подняла на него свои смеющиеся глаза.
– Что ж вы не ответили мне, довольны ли вы вашей квартирой, которую я убрала с такой заботливостью, с таким старанием и с такой… любовью…
Она снова захохотала, подчеркнув это последнее слово. Этот хохот произвел на него впечатление удара бичем.
– Что вам от меня надо?.. Зачем вы меня мучаете?.. – прохрипел он.
Его горло, видимо, сдавливали нервные спазмы.
– Ха, ха, ха… – снова разразилась она веселым хохотом, – мучаю… Чем же это, позвольте вас спросить, мучаю… Не тем ли, что позаботилась устроить вам удобную квартиру, сообразную положению капитана гвардии… Вы, впрочем, исключены, кажется… Вы забыли и о службе, и о карьере для прекрасных глаз Зинаиды Владимировны…
– Ирена, – перебил он ее, – я запрещаю вам произносить это имя…
– Запрещаю… – фыркнула она… – Запрещаю… Кто же это вам дал право мне что-нибудь запрещать или позволять?.. Если так, то вы каждый вечер будете слышать от меня это дорогое имя, которое я профанирую, по вашему мнению, моими грешными устами. Грешными… А ведь они были, быть может, почище и посвятей, чем уста Зинаиды Владимировны… А кто сделал их грешными? Отвечайте!
Виктор Павлович молчал, до боли закусив нижнюю губу.
– Вы молчите… Извольте, я не буду задавать вам более таких щекотливых вопросов, но помните, что слово «запрещаю» относительно меня вы должны навсегда выбросить из вашего лексикона.
– И вы для этих разговоров удостоили меня своим посещением, да еще и незвестным мне путем? – делано-холодным тоном спросил Оленин.
– Для чего бы то ни было, я имею полное право, когда хочу, приходить к моему мужу, а путь очень прост. Вам стоило обратить внимание на глубину двери, ведущей отсюда в кабинет, чтобы догадаться, что в толстой стене, разделяющей эти комнаты, устроена лестница, ведущая наверх, а в боковой стене двери есть другая, маленькая дверь, запирающаяся только изнутри, и ключ от которой находится у меня. Удовлетворено ли ваше любопытство?
– Это, однако, не объясняет мне ничего в наших отношениях, да и самое требование ваше о моем переезде сюда, в квартиру с такими странными приспособлениями, мне, признаться, совсем непонятно…
– Вот как… А вам было бы, конечно, понятнее, проделав с бедной, беззащитной девушкой постыдную комедию, лишив ее честного имени, бросить ей подачку и передать другому, успокоившись устройством таким способом ее судьбы… Это для вас понятнее?
– О какой подачке вы говорите?.. Я хотел разделить с вами мое состояние…
– А разве это не подачка? Разве значительность суммы может изменить дело, разве десять рублей не все равно, что десять тысяч, сто тысяч, миллион даже, разве сумма цены изменяет факт купли? – взволновано заговорила она и даже отделилась всем корпусом от спинки дивана.
– Но… – растерянно и смущенно перебил ее Оленин, – я предложил вам этот дележ после того, как вы отказались обвенчаться со мной вторично и сделаться на самом деле моей законной женой… Я и теперь снова предлагаю вам это, вместо этой устроенной вами для меня тюрьмы и исполнения вами роли тюремщика…
– Тюрьмы, – усмехнулась она. – За ваше преступление тюрьма небольшое наказание, а такого тюремщика вы и совсем не стоите… А, может быть, вам бы хотелось в его роли видеть Зинаиду Владимировну…
– Ирена!
– Что… Ирена… Я вам сказала, что я не перестану говорить о ней и не перестану…
Она уже сползла с дивана и, опустив ноги на пол, топнула ножкой.
– Но почему же вы не хотите быть моей женой? – прошептал он, совершенно подавленным голосом.
– Не чувствую ни малейшего желания изменить свое положение.
– Что же хорошего в этом положении?
– А что же дурного? Я девица Родзевич… Живу со своей теткой. Свободна как ветер… Меня окружают поклонники, которым я, благодаря вам, могу безнаказанно дарить свое расположение в весьма осязательной форме…
– Ирена… Замолчи! – вскрикнул он.
– Почему я должна молчать… Мы вдвоем, и я говорю вам правду… Мне терять нечего… Надо только действовать с умом, а его я не пойду занимать у вас… Я довольствуюсь вашим состоянием…
Она захохотала, но в этом хохоте слышались горькие ноты.
– Возьмите его себе… Все… и освободите меня от этой муки! – выкрикнул он.
В этом крике слышалась нестерпимая внутренняя боль.
– Оно и так мое, – холодно сказала она. – Но мне нужно и вас.
– Зачем?..
– Вопрос более чем странен… Я затрудняюсь ответить, так как вы сейчас доказали мне, что не любите откровенности… Ну, хоть бы затем, чтобы быть холоднее с моими поклонниками…
– Мне страшно понимать вас…
– Какой вы стали боязливый… А почему вы не подумали, что мне будет страшно то, что вы заставили меня понять…
– Я увлекся… Я любил вас…
– А я, может быть, вас до сих пор люблю…
– В таком случае… Ирена, дорогая… – он подошел и сел около нее на край дивана. – Почему ты не хочешь обвенчаться со мной?
– К чему… Что изменит брак в наших отношениях? Ничего… Для вас, я понимаю, он был бы выходом из вашего тяжелого положения, для вас он был бы к лучшему, а для меня только к худшему… Я ведь не сказала вам, что я люблю вас до самопожертвования… Я люблю вас… люблю потому… потому что вы мне еще не разонравились…
– Это откровенно…
– Я предупреждаю вас, что буду только откровенной…
– Но почему же, сделавшись моей женой, ваше положение изменится к худшему?
– А вы этого не можете сообразить… Между тем это так просто… Теперь вы мой раб, а тогда я буду вашей рабою…
– Как так?
– Да так. Теперь вы в моей полной власти… Я могу распоряжаться вами и вашим состоянием…
Он вздрогнул.
– Не бойтесь, я не буду злоупотреблять этим… А тогда выдав мне свое имя, не лучше чем имя Родзевич, сочтете, как всякий мужчина, свой долг относительно меня исполненым… Вы устроите дом… будете отпускать мне суммы на хозяйство, на булавки. А себя сочтете свободным… На ревнивых жен не обращают внимания… Ревность жены – такое общее место… Ведь ей дано положение, место почетной прислуги… Ведь развлечения мужа на стороне не потрясают ее домашнего трона… Чего же ей нужно… Так рассуждают мужья и жены волей-неволей должны подчиниться… Не то в нашем положении… Я не потерплю не только малейшей измены, но даже возникшего подозрения… Вам придется забыть Зинаиду Владимировну…
Он встрепенулся…
– Но я не могу же не бывать там хоть изредка… Это покажется странным… Мы даже дальняя родня.
– Как вы перепугались… Даже приплели родство… Бывать я вам разрешаю везде… Но знайте, что мне будет известно каждое ваше движение, каждое слово… И берегитесь, если вы от вашего немого обожания к этой девчонке, перейдете к более существенным доказательствам ваших чувств… Горе и ей… Впрочем, она мне поплатится и за прошлый год.
В последних словах Ирены Станиславовны прозвучало столько злобы, что Виктор Павлович невольно вскочил с дивана и отошел в сторону.
– За что же?.. В чем же она виновата?.. – простонал он.
– В том, что стала на моей дороге… Вы знаете басню Лафонтена «Волк и ягненок». – Я волк – вы меня сделали им… Но довольно об этом, поговорим о вас… Вы хотите поступить снова на службу?
– Хочу и поступлю, – резко ответил он, еще не успокоенный от раздражения.
– Куда? – властно спросила она.
Он как-то невольно подчинился ее авторитетному тону и покорно отвечал:
– В гвардию… В тот же полк…
– Вот как? Кто же это устроил вам?
Он рассказал о ходатайстве Архарова и о встрече с государем.
– Это хорошо… Значит мне хлопотать не придется…
– Вам… – насмешливым тоном спросил он, думая хоть этим уязвить этого прекрасного «палача», как мысленно называл он Ирену.
– Да мне… – спокойно сказала она.
– Через ваших поклонников… Слуга покорный…
– Вы ревнуете… Это мне почти нравится, – усмехнулась она.
– И не думаю.
– Не лгите… Но успокойтесь… Я хотела просить Шевалье.
– Какую Шевалье?
– Мою приятельницу… французскую актрису.
– А… знаю… Что же могла тут сделать актриса?
– Очень много… Пожалуй, более чем сам Архаров.
– Каким образом?
– Она хороша с Кутайсовым… Вы понимаете?
– Понимаю…
– Вот я в моей непрестанной заботе о вас, – насмешлево продолжала она, – хотела через нее добиться прощения вас государем… Но это уладилось иначе и я очень довольна! Чем меньше услуг мы требуем от наших друзей, тем лучше.
– Относительно меня, вы, понятно, не держитесь этого правила?
– Вы мне не друг… вы враг.
– Вот как!..
– Несомненно… Вы укрощенный мною зверь, и не будь у меня в руках хлыста, вы бы растерзали меня… Вы обвиненный, я палач, а разве палач и жертва могут быть друзьями.
– Вы, однако, доволно правильно глядите на вещи… И такое положение укротителя и палача вам нравится? – сказал он.
В голосе его звучала бессильная злоба.
– Очень… Нет ничего лучше чувства власти… Вы, мужчины, очень хорошо знаете это. Почему же женщина не может воспользоваться обстоятельствами, дающими ей в руки эту власть.
Он заскрежатал зубами.
– Не сердитесь… Разве можно сердится на такую красивую женщину.
Она встала во весь рост и закинув на голову свои обнаженные руки, лениво потянулась.
Вся кровь бросилась ему в голову.
– Садитесь сюда, рядом со мной! – села она снова на диван.
Он повиновался. Она обвила его рукой за шею и потянула к себе.
Снова мысли и думы, весь, только что окончившийся унизительный для него разговор, вылетел у него из головы и она снова наполнилась одною клокочущею горячею кровью.