– Я вообще нахожу, что обет безбрачия далеко не самое нравственное учреждение в мальтийском ордене… Блюдящий святость домашнего очага столь же, если не более, достоин уважения, чем извращающий свою природу, даже противно воле Божией… Еще при создании мира Господь сказал: «Скучно быть человеку одному, сотворим ему помощницу, подобную ему…» Что вы скажете на это, аббат?
Государь окинул Грубера быстрым взглядом.
– Оженившийся добро творит, неоженившийся лучше творит… – говорит апостол, – отвечал аббат.
– Все это так, но как сопоставить это со словами, вложенными библией в уста нашего Создателя, да еще к людям, бывшим в состоянии райского блаженства?
– Господь снисходил, видимо, и к тогда бывшим человеческим немощам… Дав первому человеку жену, он наказал затем его за непослушание… В нашем ордене и в ордене святого Иоанна послушание стоит выше безбрачия… Его святейшество, разрешив брак графу Литта, видимо, согласен со взглядами вашего величества… Светлые умы сходятся…
Павел Петрович приятно улыбнулся.
– Надо будет мне списаться с его святейшеством по этому вопросу… – произнес, как бы про себя, Павел Петрович.
Аббат молчал, зная, что император часто вслух выражает свои мысли, но не любит, когда прерывают их ответами, которых не требуется.
– Я желал бы видеть его… Я слышал, он очень красив… – обратился Павел Петрович уже прямо к собеседнику.
– Весь род Свенторжецких отличался и физической красотой, и высокими нравственными качествами…
– Я назначу ему день, когда он может быть мне представлен… – сказал государь, – скажите ему это…
Аббат Грубер низко поклонился и вышел из кабинета, где происходил этот разговор.
IV
Митрополит Сестренцевич
Идя к своей цели в деле отвлечения графа Ивана Павловича Кутайсова от православной партии, привлечением на свою сторону фрейлины Похвисневой посредством брака ее с графом Свенторжецким, иезуиты, с аббатом Грубером во главе, не забывали бороться и против своего еще более опасного врага, митрополита Станислава Сестренцевича.
Они знали, что последний, несмотря на то, что был католическим епископом, далеко не разделял их проекта соединения восточной и западной церквей под властью папы, а напротив, желал придать полную самостоятельность католической церкви в России под властью местного епископа и заявлял, что «папская власть над всем католическим миром обязана своим происхождением только крайнему и глубокому невежеству средних веков, когда многие из латинских епископов не умели даже писать».
Последнее домогательство митрополита было уже совершенно противно их интересам.
Папа, живший в Риме, не был для них так опасен, как епископы, силившиеся подчинить себе общество иезуитов наравне со всеми монашескими орденами.
Митрополит римско-католических церквей в России Станислав Сестренцевич, бывший сперва в военной службе, а затем посвятивший себя служению церкви, был человек прямого, открытого характера и по старой военной привычке рубил с плеча. Понятно, что орден иезуитов, обладавших совершенно противоположными качествами, не внушал ему ни малейшей симпатии.
Выдвинулся Сестренцевич по следующему случаю.
Когда в 1770 году было сделано покушение на жизнь короля Станислава Понятовского, Сестренцевич, бывший в ту пору виленским суффраганом, не затруднился выступить на церковной кафедре с обличительною речью против своеволия и бурливости своих соотечественников, не щадя при этом могущественных магнатов.
Речь молодого епископа была как бы политической его исповедью и обратила на него внимание императрицы Екатерины II, поставившей его вскоре после присоединения Белоруссии к России, во главе католической церкви в империи.
Приезжая в Петербург, епископ представлялся обыкновенно великому князю Павлу Петровичу, который чрезвычайно полюбил прелата, умевшего толково поговорить и о выправке нижнего военного чина, и о пригонке аммуниции, и об иерархическом устройстве духовенства, и о разных важных предметах, а также и о мелочах обыденной жизни.
Расположение наследника престола к Сестренцевичу дошло до того, что когда однажды этот последний, в бытность свою в Гатчине, вдруг сильно захворал, то Павел Петрович не только заботился о нем, но почти каждый день сам навещал больного.
Это еще более сблизило их.
В разговорах своих с великим князем епископ высказывал свои убеждения, сводившиеся к тому, что он послушание государю ставит своею первою обязанностью.
Он говорил, кроме того, о необходимости строгого подчинения духовенства епископской власти и полагал возможным, ввиду того, что в присоединенных от Польши областях значительная часть населения были католики, образовать в России независимую от папы католическую церковь, представитель которой пользовался бы такою же самостоятельностью, какою, пользовался португальский патриарх, или же в замен единичной власти епископа учредить католический синод, который и управлял бы в России римскою церковью.
Вступив на престол, Павел Петрович не только не забыл Сестренцевича, но и приблизил его к своей особе, поставив его во главе католического департамента сената.
Король польский Станислав Август умер и государь повелел устроить погребение со всеми подобающими коронованному лицу почестями.
Как страстный любитель церемониала, он приказал архиепископу отправить богослужение в католической церкви со всевозможною пышностью.
Отпевание королевского тела было, действительно, торжественно и великолепно.
Прах Станислава Августа в течение целой недели покоился в Мраморном дворце, на парадной кровати, под балдахином, окруженный королевскими регалиями.
Чины первых пяти классов должны были посменно дежурить у тела.
В день отпевания епископ облекся в богатые ризы и велел выткать на своей митре вензель Павла I.
Это произвело чрезвычайный эффект и с того дня государь не знал, как и выразить ему свою благодарность.
Он пожаловал ему звезду святого Андрея Первозванного и оказывал ему при дворе выдающееся внимание.
Вскоре после этого скончался и герцог Виртембергский, родитель императрицы.
Государь не преминул ему устроить великолепное отпевание.
Сестренцевич и тут блестнул, сделав распоряжение, чтобы во всех католических церквях была отслужена по нем заупокойная обедня и сам по этому случаю проинес в церкви святой Екатерины на немецком языке трогательную речь.
С этой минуты и императрица стала разделять со своим супругом расположение к епископу.
Он получил от императора бриллиантовый епископский крест, богатое облачение и орден святого Александра Невского, а от государыни драгоценнейшую золотую табакерку.
Кроме всего этого, Павлу Петровичу нравилось в нем отсутствие ханжества и лицемерия и он был чрезвычайно доволен, когда сановник-прелат, облеченный в кардинальский пурпур, являлся на придворные балы среди блестящих кавалеров и пышно разодетых дам.
Случалось часто, что император на этих балах подолгу беседовал с митрополитом, разговаривая с ним по латыни и ласково подсмеивался над ним, замечая ему о том соблазне, который он производит в своей пастве своим появлением среди танцующих.
Сестренцевич, отшучиваясь; в свою очередь, отвечал, между прочим, что он не находит ничего предосудительного бывать в том обществе, где встречает в лице хозяина помазанника Божьего.
С таким противником борьбу надо было ввести осторожно, хотя его прямой характер давал возможность иногда обострить отношения между ними и государем.
На этой струне и играли иезуиты.
Сестренцевич открыто не одобрял намерения Павла Петровича принять на себя роль покровителя ордена мальтийских рыцарей, был против брака Джулио Литта и принятия на себя императором титула великого магистра.
Митрополит хорошо знал, кто скрывается под мальтийскою мантиею и к чему хотят вести Россию, возлагая на ее государя корону великого магистра ордена святого Ионна Иерусалимского.
Все это грозило изменить отношения императора к митрополиту, но к величайшему горю иезуитов, расположение первого и такт последнего не допустили до разрыва.
Положение Сестренцевича при дворе нимало не пошатнулось.
Тогда аббат Грубер и его партия, в составе которой было, как мы знаем, не мало приближенных к государю лиц, начали стараться выставить митрополита до того забывшегося в упоении своей духовной власти, что он осмеливался будто бы не подчиняться повелениям и указам императора.
Достаточно было представить относительно этого лишь какие-нибудь, хотя весьма слабые, доказательства, чтобы окончательно погубить прелата, но таких доказательств не находилось.
Обвинение Сестренцевича в этом смысле ограничивалось лишь голословными наветами, которые уничтожались в глазах государя беспрекословным повиновением прелата.
Тогда иезуитская партия задумала уронить его достоинство и лично наносимыми ему оскорблениями побудить его к подаче государю просьбы об увольнении.
Сестренцевич умел, однако, своею твердостью сдерживать подобного рода попытки, и тогда враги его стали ловить каждое его слово и стараться каждое его разумное и основательное распоряжение выказать протестом против воли государя.
Они пользовались его частною и даже дружескою перепискою, выискивая в ней повод к обвинению митрополита.
Запутывая его в дела, в которых он не принимал никакого участия, лгали, клеветали на него и, чтобы выразить ему свое неуважение и пренебрежение к его епископской власти, не приводили в исполнение делаемых им по митрополии распоряжений.
Все было тщетно.
Митрополит твердою рукою держал бразды своей духовной власти, подчиняя ее только власти государя и строго наказывая, ослушников его воли.
Одно обстоятельство чуть было не погубило его.
Майор д'Анзас просил прямо государя о разрешении ему вступить в брак с родною сестрою его покойной жены.
Павел Петрович непосредственно от себя разрешил эту просьбу, написав, между прочим, в своей резолиции: «Отныне я сам буду разрешать браки в непозволенных законом степенях родства».
Иезуитская партия воспользовались такою резолюциею государя и начала осыпать митрополита укорами за то, что он своею податливостью допустил такое небывалое вмешательство светской власти в дела, подлежащие исключительно ведению церкви.
Сестренцевич, поставленный в крайне неловкое положение, обратился за советом к Куракину, который, настроенный своим секретарем, графом Свенторжецким, – орудием иезуитов, посоветовал митрополиту протестовать против резолюции, сославшись на то, что все епископы оскорблены ею.
Митрополит, однако, не поддался, и испросив аудиенцию с глазу на глаз с государем, выхлопотал отмену этой резолюции.
Иезуиты, проиграв такую, казавшуюся им верной, ставку, притихли, но не на долго.
Через некоторое время они все-таки достигли того, что по доносу нескольких белорусских монахов на самовластие митрополита, император назначил над ним следствие, уронившее его в глазах всего духовенства и придавшее его врагам особую смелость.
Следствие, однако, окончилось ничем.
Иезуиты не угомонились и сились нанести митрополиту новый удар.
Сестренцевич, с согласия императора, удалил с кафедры епископа Дембовского, который с жалобой на начальнический произвол митрополита, обратился, по внушению иезуитов, к покровительству папского нунция Лоренцо Литта, брату графа Джулио.
Нунций с жаром вступился за удаленного епископа, требуя, через князя Безбородко, восстановления Дембовского в епархии.
Тшетно митрополит убеждал нунция не вмешиваться в это дело, ссылаясь на то, что на удаление епископа последовало согласие самого государя.
Нунций не унимался и отправил канцлеру резкую ноту.
Павел Петрович вышел из себя и расправился с нунцием по-своему.
Он приказал оставить ноту Литта без ответа и послал князя Лопухина известить нунция, что его эминенции запрещен приезд ко двору.
Не успел еще Литта оправиться от этого удара, нанесенного его самолюбию, как последовал и от генерал-прокурора следующий указ:
«Нашед ненужным постоянное пребывание папского посла при дворе нашем, а еще менее правление его католическою церквью, повелеваем папскому нунцию Литта, архиепископу фивскому, оставить владения наши».[8]
Вследствие, этого указа Литта должен был выехать из Петербурга в двадцать четыре часа.
Император для объяснения папе такой крутой меры с представителем апостольской власти, приказал Сестренцевичу написать письмо и отправить его находившемуся в Италии фельдмаршалу Суворову, который должен был вручить это письмо лично папе Пию VI.
Высылка нунция сильно поразила иезуитов, с патером Грубером во главе.
Они сделали вид, что признали себя побежденными, и всякого рода угодливостью и любезностью старались загладить вину перед архиепископом.
Сестренцевич плохо верил в эту перемену фронта, как он выражался, как бывший военный.
Он понимал, что враги отдыхают и собираются с силами.
Так и было в действительности.
Состоящий в качестве секретаря при князе Куракине граф Казимир Нарцисович, старавшийся, по внушению иезуитов, делать вид, что враждебно относится к обществу Иисуса, лишившего его своими происками отцовского состояния, сумел добиться расположения митрополита и служил шпионом партии Грубера.
К чести графа Казимира надо заметить, что эта роль претила ему, но над ним висел дамоклов меч его несчастного самозванства и вследствие этого он был послушным исполнителем воли аббата Грубера с братией.
Не довольствуясь этой возложенной на него обязанностью, иезуиты торопили его с окончанием его романа с Зинаидой Владимировной, который, кстати сказать, к большему неудовольствию Кутайсова, подвигался очень медленно.
Виновником этого был, прежде всего, сам граф Казимир. Аббат Грубер и его партия видели это и были им недовольны. Положение графа было тяжелое.
V
Неожиданная союзница
Затеянное Иваном Павловичем Кутайсовым сватовство графа Казимира Нарцисовича Свенторжецкого, как мы уже сказали, подвигалось черепашьим шагом, так как, с одной стороны, Зинаида Владимировна сторонилась графа, думая сделать этим угодное императрице, решившей уже бесповоротно брак своей любимицы с Виктором Павловичем Олениным, отношения которого, впрочем, к его будущей невесте изменились лишь разве в том смысле, что ему часто и иногда довольно долго приходилось беседовать с нею на придворных вечерах и балах.
Эти беседы были очень ловко устраиваемы императрицей, во что бы то ни стало решившей сблизить молодых людей, «рожденных друг для друга», как она говорила вслух и очень часто.
С другой стороны, граф Казимир Нарцисович далеко не оправдывал возлагаемых на него надежд Ивана Павловича и иезуитов, как на неотразимого сердцееда, который, как Цезарь, мог сказать, относительно женщин: «Пришел, увидел, победил».
Не оправдание этих надежд зависело не от его качеств, оставшихся столь же увлекательными для женщин, как и прежде, но прямо от отсутствия желания взять приступом намеченную жертву.
Последнее произошло от вдруг изменившихся отношений к нему Ирены, начавшей с ним такую мучительную любовную игру, что он окончательно потерял голову от кокетства такой обворожительной женщины.
Ему было совсем не до ухаживания за другой, когда все его помыслы и надежды находились в будуаре Ирены, на возможность доступа к которой, сделавшись обладателем «восхитительной», как называл он Родзевич, ему делали все более и более прозрачные намеки.
Так тянулось время.
В великосветских гостиных уже начали ходить упорные слухи, что объявление фрейлины Зинаиды Похвисневой и капитана гвардии Виктора Оленина женихом и невестою есть дело весьма непродолжительного времени.
Вскоре начали назначать даже дни.
Слухи эти подтверждались тем, что предполагаемых жениха и невесту видели во дворце почти всегда вместе и вслед за императрицей называли не иначе, как «парой воркующих голубков».
Действительно ли ворковали эти голубки?
Далеко нет.
Они сходились и беседовали обо всем, кроме… любви.
Зинаида Владимировна даже иногда начинала первая разговор о чувствах, но не встречала поддержки в своем будущем муже, каковым она уже считала Оленина, полагая, что он не посмеет пойти против воли ее величества.
Она видела, что продолжительными беседами она порождает в придворных сферах толки о их взаимной любви, и, по совету своей матери, Ираиды Ивановны, продолжала при всяком удобном случае вести их, придавая этим толкам полное правдоподобие.
– Это побудит его сделать предложение и отрежет уже, конечно, путь к отступлению… – говорила дочери мать.
Дочь соглашалась и действовала в этих видах.
Светские сплетни принимали все большие и большие размеры и обеспокоили, наконец, Кутайсова и Грубера с их партией.
Они дошли и до Ирены Станиславовны.
Она заволновалась.
Хотя с памятной, вероятно, читателям сцены поднятого Олениным на нее мундштука, она порвала с ним всякие отношения и не бывала внизу, занявшись вместе с теткой и с большим успехом составлением себе материального обеспечения на случай катастрофы и, совершенно обесценив и обесдоходив громадные имения Виктора Павловича, но все же сознание, что над этим ненавистным ей человеком висит дамоклов меч в ее лице, и что он хорошо знает это, и это отравляет ему жизнь, доставляло ей жгучее наслаждение.
В этом она находила хотя небольшое, по ее мнению, возмездие за нанесенное ей, как женщине, оскорбление.
Светские толки об объявлении его в скором времени женихом Похвисневой представились ей возмутившим ее до глубины души доказательством, что он не очень-то обращает на нее много внимания, быть может, заручившись содействием лиц сильнее и властнее ее.
Настало время принять решительные меры.
Из разговора с Генриеттой Шевалье Ирена Станиславовна догадалась, что граф Свенторжецкий подставлен в качестве жениха Похвисневой иезуитами, игравшими на руку Кутайсова, хотевшего сделать будущую графиню своей любовницей.
Она догадалась почти без труда, что почти решенный брак Оленина с Похвисневой им далеко не нравится и они готовы согласиться на все, чтобы помешать осуществиться плану императрицы относительно своей любимицы.
Ирена решилась заключить союз с партией Кутайсова и Грубера, предложив им все нужные для нее условия.
Она поехала к Шевалье и, выбрав минуту, шепнула патеру Билли:
– Я жду вас завтра у себя от часу до двух…
Глаза патера Билли покрылись маслом. Он отвечал утвердительным наклонением головы.
На другой день он был более чем аккуратен. Еще не было часу, когда он входил в гостиную Ирены Станиславовны.
Ему пришлось ждать. Хозяйка делала свой туалет.
Наконец она вышла. На ней было платье из легкой шелковой ярко-красной материи, прекрасно оттенявшей ее поразительную красоту брюнетки. Патер Билли невольным движением языка облизал губы.
– Мне надо поговорить с вами серьезно, – сказала Ирена, глазами приглашая вставшего с кресла патера занять место.
В глазах патера отразилось разочарование.
Он сел.
Ирена села в кресло напротив.
– Вам, конечно, известно, – начала молодая женщина, – что во всех гостиных теперь только и толку о предстоящем объявлении женихом и невестой фрейлины Зинаиды Похвисневой и капитана гвардии Виктора Оленина.
Ирена Станиславовна с трудом произнесла эти два имени и остановилась, вопросительно глядя на патера Билли. Тот отвечал не тотчас.
– Известно или нет? – нервно повторила свой вопрос Ирена.
– Я, по моему званию, – начал патер, держа глаза опущенными долу, – мало занимаюсь, да и почти не интересуюсь мирскими вопросами, но… я что-то слышал вроде этого…
Ирена Станиславовна вспыхнула.
– Если вы будете разговаривать со мной в таком тоне, то мы принуждены будем прекратить беседу… Перемените тон.
– Я вас не понимаю…
– Полноте, прекрасно понимаете, не мне слушать, не вам говорить о тех добродетелях не от мира сего, которыми обладаете вы и ваши собратья… Напрасно вы прикидываетесь, что вы не знаете о толках о свадьбе Похвисневой и Оленина и что вас не интересуют ни они, ни эта свадьба… Я знаю гораздо более, чем вы думаете.
Патер, неожидавший такого отпора, оторопел и молчал.
– Итак, желаете вы переменить тон, или же прощайте…
Ирена Станиславовна приподнялась с кресла.
– Говорите… говорите… – заторопился патер.
– Мне известно, что Иван Павлович Кутайсов против этого брака и желает, чтобы Похвиснева вышла замуж за графа Свенторжецкого, которому протежирует и аббат Грубер… Так ли это?
– Так!
– Дело этого второго сватовства идет далеко не так, как вы желаете…
– Я? – запротестовал было патер Билли.
– Опять!.. То есть Кутайсов, аббат Грубер и другие, следовательно и вы… Я полагаю, что вы не считаете возможным иметь другое мнение, чем аббат…
Патер смолчал.
– Я же, – продолжала Ирена, – могу помочь вам окончательно расстроить брак Оленина с Похвисневой…
– Вы?
– Да, я… Примите еще к сведению, патер, что я хотя и женщина, но никогда не говорю на ветер, и если я сказала: могу, значит могу… Поняли?
Патер Билли кивнул головой.
– Но даром я не буду делать этого… Даром, не в смысле денежного вознаграждения, я в нем не нуждаюсь, а в смысле условий, которые я поставлю за исполнение этого и условий непременных.
– Какие же это условия?
– Вам их не зачем знать…
Патер Билли окинул собеседницу вопросительно-недоумевающим взглядом.
– Это как же?
– Я сообщу их аббату Груберу, которому и прошу вас передать дословно наш сегодняшний разговор… Можете вы это сделать?
– Конечно, могу… Я сегодня же буду у аббата…
– Если он найдет возможным завтра в это же время заехать ко мне, то я надеюсь, что мы покончим это дело, и он не раскается… Вот за этим-то я побеспокоила вас…
Патер Билли поклонился.
– Это мне доставило удовольствие провести с вами несколько минут…
– Ай, ай, ай, патер Билли, что вы говорите, когда сейчас только утверждали, что не интересуетесь ничем мирским. Неужели я могу кому-нибудь представиться чем-либо «не от мира сего»?
– Земная красота возбуждает не одни мирские мысли, она может заставить человека воспарять мыслью к божеству и в красоте созерцать его величие и могущество, – нашелся иезуит.
Ирена Станиславовна улыбнулась.
– Если я возбуждаю в вас такие регилиозные мысли, то ничего не буду иметь, если вы будете заходить ко мне и воспарять мыслью.
Она насмешливо посмотрела на своего собеседника. Тот сидел, опустить голову.
– Так скажите аббату, что лучше всего, если он заедет завтра… Время не терпит…
Ирена встала, давая знать, что разговор кончен. Поднялся и патер Билли.
– Я прямо от вас пойду к аббату Груберу.
Он простился и вышел.
Ирена несколько минут задумчиво смотрела вслед удалявшемуся иезуиту, а затем ушла в свой будуар и бросилась на канапе. Закинув голову на белоснежную подушку, она задумалась.
В ее красивой головке, видимо, сменялись мрачные и веселые мысли. Это было заметно то по морщинам, собиравшимся на ее точно выточенном из слоновой кости лбу, то по улыбке, появлявшейся на ее коралловых губах. Иногда, впрочем, эта улыбка змеилась злобным удовольствием. В будуар своей обыкновенного неслышною поступью вошла Цецилия Сигизмундовна.
– Рена, Рена!..
Ирена повернула голову.
– Что так еще?
– Он прислал записку…
– К кому?
– Ко мне…
– За деньгами?
– Да…
– Сколько?
– Пять тысяч…
– Это не на свадебный ли подарок… Приготовлю я тебе подарок… – злобно прошептала она.
– Что ты говоришь, Рена?
– Ничего… Так вы говорите пять тысяч?
– Да…
Ирена Станиславовна молчала, видимо, что-то обдумывая. Цецилия Сигизмундовна опустилась в кресло. Наступила довольно продолжительная пауза.
– Что же делать, Рена? – спросила, наконец, тетка.
– Послать тысячу рублей… Довольно с него…
– Но он просит пять… Ловко ли будет?
– Напишите, что теперь нет свободных денег, а что вы доставите ему остальные… ну… ну, хоть через четыре дня…
– Если отдавать через четыре дня, то можно послать и нынче. Зачем же откладывать.
– А кто сказал вам, что надо будет отдавать через четыре дня? – вскочила с канапе Ирена. – Я говорю вам напишите, что отдадите… Через четыре дня они ему не понадобятся…
– Почему ты знаешь?..
– Опять с этими вопросами… – раздражительно крикнула Ирена. – Говорю не понадобятся, значит не понадобятся… Делайте, как я говорю…
Она даже топнула ножкой.
– Хорошо, хорошо… – торопливо согласилась Цецилия Сигизмундовна и, качая головой, вышла из комнаты.
Ирена Станиславовна опять легла на канапе и положила голову на подушку.