XI
Между двух огней
Виктору Павловичу Оленину по службе, что называется, везло. Впрочем, он сам был очень старателен и аккуратен. Он, как мы помним, решил весь отдаться службе и исполнил это свое решение.
Император Павел Петрович, чрезвычайно ценивший служебные заслуги, обратил внимание на молодого капитана гвардии и несколько раз осчастливил его милостивыми словами.
Раз даже во время развода государь, обращаясь к приближенным в то время, когда рота Оленина проходила мимо, сказал:
– Вот образцовый офицер… За него меня просил, я помню, Архаров. Это, кажется, единственная заслуга Николая Петровича.
Павел Петрович улыбнулся. Окружающие почтительно засмеялись.
Такой высочайший отзыв и вообще оказываемое государем отличие Оленину не осталось без влияния на отношение к нему ближайшего начальства и даже придворных сфер.
Он не только был принят во всех аристократических домах столицы, но и был в них желанным гостем, особенно в тех, где были взрослые дочери.
Молодой, богатый, гвардейский офицер, с блестящей карьерой впереди, был выдающейся партией для каждой великосветской невесты.
Чаще других офицеров он был назначаем для несения внутренней дворцовой караульной службы и, кроме того, приглашаем ко двору на маленькие собрания.
Павел Петрович не любил баловать, но небольшие вечера смузыкой и танцами бывали во дворце раза по два в неделю и были очень оживлены.
Государь обыкновенно был на этих вечерах очень любезен и разговорчив.
Получением частых приглашений на интимные придворные вечера Оленин был, впрочем, обязан более императрице Марии Федоровне, нежели Павлу Петровичу, хотя последнему было приятно присутствие любимого им офицера.
Такое благоволение со стороны государыни началось по следующему поводу.
В одно из дежурств Виктора Павловича во дворце, ездившая вместе с фрейлиной Похвисневой кататься, государыня вернулась в то время, когда по лестнице дворца спускался Оленин, сменившийся с дежурства.
Он отдал честь императрице, вытянувшись во весь свой громадный рост.
Государыня приветливо поклонилась, поклонилась ему и Зинаида Владимировна.
Пропустив императрицу мимо себя, Виктор Павлович стал спускаться с лестницы.
– Quel brave homme! – заметила Мария Федоровна. Похвиснева густо покраснела при этом замечании императрицы.
– Ты его знаешь, ma chère?.. – подозрительно посмотрела на Похвисневу Мария Федоровна.
– Он мой кузен… – уже с совершенно пылающим лицом чуть слышно прошептала Похвиснева.
– Кузен… – повторила Мария Федоровна, уже находясь на пороге уборной, куда и удалилась переменить свой туалет.
Зинаида Владимировна осталась одна в соседней комнате.
Мысли ее были все направлены на встреченного Виктора Павловича.
Брошенное по его адресу замечание императрицей Марией Федоровной сделало глубокое впечатление на честолюбивую девушку, роман которой с этим brave homme – Олениным, начавшийся еще в Москве, был, как нам известно, выражаясь языком метеорологов, на точке замерзания.
Не имея ни малейшего понятия о причинах такого более чем сдержанного отношения к ней Виктора Павловича, самолюбивая Зинаида Владимировна приписывала ее силе любви к ней, так как в прочитанных ею нравственно-воспитательных романах на все лады варьировалось нелепое положение, что истинная любовь скромна.
Сначала это ее, как припомнит читатель, смущало и она даже выразила намерение сделать самой первый шаг, чтобы хотя несколько заставить оттаять ту ледяную кору, в которую Оленин облекал свое к ней горячее чувство.
«Мне, кажется, самой придется сделать ему предложение, если я захочу быть его женой», – мелькала в голове ее мысль.
Это было в то время, когда она и мать считали Виктора Павловича блестящей партией.
Это было в то время, когда ни она, ни ее мать даже не видали во сне возможности вращаться в придворных сферах.
Теперь то, что казалось немыслимым даже в сонном видении, было живою действительностью.
Им, перешедшим, как, впрочем, им только казалось, от мрака к свету, все и все оставленные ими позади во время их обыденной жизни окрасилось в их глазах в непривлекательный серый цвет.
В таком цвете стал казаться Зинаиде Владимировне и Виктор Павлович Оленин.
Жизнь в придворных сферах казалась ей до того заманчивой именно с точки зрения возможности сделать блестящую партию, выйти замуж за сановного и титулованного жениха, особенно при ее выдающейся даже при дворе красоте, о которой не переставал нашептывать ей в уши Иван Павлович Кутайсов.
Она, конечно, и не подозревала целей и планов этого сластолюбивого, властного в то время человека, и мечты ее в первое время получения придворного звания уносились за облака, на седьмое небо, откуда гвардейский капитан Оленин казался незначительной мошкой.
Более близкое знакомство с придворной жизнью, особенно после коронационных празднеств в Москве, пронесшихся каким-то блестящим метеором, по возвращении в Петербург и приближении, после отъезда Нелидовой, ко двору несколько, как и следовало ожидать, разочаровало Похвисневу.
Она увидала, что там, где, как ей казалось, стоило лишь протянуть руку, чтобы достать каштаны в виде сановных, титулованных женихов-богачей, эти последние сами высматривали те же каштаны, в виде невест с богатым приданым, так как под внешними роскошью и блеском скрывали до тла разоренные состояния, поправить которые было необходимо богатой женитьбой.
Девизом подобных женихов в выборе невест были русские пословицы: «Была бы коза да золотые рога» и «С лица не воду пить».
Таким образом, красота в деле заключения удачных брачных союзов, именно в придворных сферах, играла почти последнее место.
К тому же времени относятся и успехи по службе Оленина, разнесшиеся слухи об особом благоволении к нему государя.
При дворе стали говорить о Викторе Павловиче, как о человеке, которого ожидает в будущем блестящая карьера.
Зинаида Владимировна имела несколько раз о нем совещание с матерью и результатом этих совещаний было решение, что с Олениным надо снова повести любовную игру и иметь его ввиду, про запас, на всякий случай, за неимением лучшего.
– Он молод, красив, богат, на видной службе, государь, ты говоришь, его любит, а ведь от его величества зависят титулы, захочет и завтра Оленин будет бароном или графом, ведь сделал же он бароном Аракчеева… – говорила мать.
– Да, конечно, – согласилась дочка, – и кроме того, там совсем не то, что мы думали, не из кого выбирать…
– То-то и оно-то… – уронила Ираида Ивановна, любившая у себя дома выражаться довольно простонародно. – А ты попроси Ивана Павловича.
– О чем?
– Да чтобы государь сделал бароном и графом Оленина…
– Да что вы, мама… Иван Павлович сам влюблен в меня без памяти… станет он делать для другого…
– Влюблен, влюблен… А может оттого-то он и хочет, чтобы ты поскорей замуж вышла…
– Мама, мама… – тоном упрека произнесла Зинаида Владимировна, святая наружность которой не помешала тотчас же понять намек матери.
– Ты попроси самого государя…
– Еще что выдумали, да ни за что…
– Почему?
– Я его боюсь…
– Кого?
– Государя… Когда он ко мне подходит, я не знаю, что со мной делается, у меня дрожат и подкашиваются ноги, я отвечаю ему односложно, невпопад, а это ему не нравится.
– Ты почему это знаешь?
– Мне намекнул Иван Павлович… А я не могу с собой ничего поделать… Я раз присутствовала при том, как он сердился и… с тех пор…
– Какие глупости… Переломи себя… Ведь не съест…
– Знаю, но не могу… Постараюсь, впрочем…
– А Оленина имей ввиду…
– Хорошо, хорошо…
Разговор происходил в одно из посещений фрейлиной Похвисневой ее матери, незадолго до описанной нами встречи с Виктором Павловичем на лестнице дворца.
Зинаида Владимировна, по желанию императрицы, жила во дворце или «гостила», как выражалась, ее величество.
Зинаида Владимировна и так засиделась – ей надо было спешить.
Она уехала, сохранив в своем уме последнее решение относительно Виктора Павловича.
Замечание императрицы Марии Федоровны, брошенное по адресу Оленина, укрепило еще более это решение.
Виктор Павлович как-то вдруг вырос в глазах Зинаиды Владимировны, окруженный ореолом похвалы ее величества. Потому-то Похвиснева и вспыхнула при этом замечании. Сидя на кресле в комнате, соседней с уборной ее величества, молодая девушка пережила все нами рассказанное.
– Итак, ma chère, он твой кузен. Как же он тебе приходится родней?.. – сказала вошедшая, переменившая свой туалет, императрица.
Зинаида Владимировна, застигнутая врасплох с ее думами, вскочила с кресла.
– Сиди, сиди… – произнесла Мария Федоровна и села на диван, около которого стояло кресло, где сидела Похвиснева.
Молодая девушка, повинуясь приказанию ее величества, снова села.
– Расскажи же, как он тебе приходится?..
– Кто? – опустив глаза и низко наклонив голову, прошептала Зинаида Владимировна.
– Как кто, какая ты рассеянная… О ком же мы говорили как не о капитане Оленине.
– Он сын брата жены брата моего отца…
Государыня улыбнулась.
– Это не настоящий кузен, за него можно выйти замуж…
Лицо Похвисневой покрылось снова яркой краской. Императрица весело рассмеялась.
– Признайся, ты в него влюблена?
– Ваше величество? – прошептала Зинаида Владимировна.
– Что же тут такого? Это так естественно, он красивый малый, кузен…
Мария Федоровна улыбнулась. Похвиснева молчала. – Ну, говори же! Влюблена или нет?
– Да! – чуть слышно произнесла Зинаида Владимировна.
Императрица скорее догадалась об этом «да» по движению губ говорившей, нежели слышала его.
– Так зачем же стоит дело? Не думаю, чтобы он не был тоже без ума от такой прелестной кузины.
Мария Федоровна сделала ударение на последнем слове. Молодая девушка сидела, понурив голову.
– Он тоже влюблен? Да? – уже прямо спросила государыня.
– Не знаю, – прошептала Похвиснева.
– Не знаю… Она не знает… Mais c'est vraiment une sainte!.. Это восхитительно! – воскликнула императрица. – Но ведь он бывал и бывает у вас?
– Да, ваше величество!
– Как же он к тебе относится?
Зинаида Владимировна подробно рассказала государыне о том, что заметила давно чувство молодого Оленина, но вместе с тем ее всегда поражала его необычайная сдержанность, вследствие которой он ни одним словом, ни одним взглядом не дал ей ясно понять, что питает к ней эти чувства.
– Но почему же ты догадалась о них?
– Не могу вам совсем объяснить, ваше величество… Он, приехав в Москву, только и бывал у нас, а, между тем, ему так не хотелось уезжать, что он даже просрочил отпуск, когда же мы поехали сюда, он тотчас же вернулся тоже… Когда я не смотрю на него, он не сводит с меня глаз… и вообще, когда человек любит, это чувствуется тем, кого он любит.
– Ты права, ma chère… – заметила императрица, после некоторого раздумья. – Но чему же ты приписываешь это странное поведение? Быть может, он боится отказа с твоей стороны или со стороны твоих родителей?
– Не знаю, ваше величество.
– Но почему же ты сама стороной не высказала ему сочувствия?
– Ваше величество… – деланно-обиженным тоном произнесла Похвиснева.
– Прости, прости, ведь я забыла, что ты святая, праведница, как называет тебя твой дядя Иван Сергеевич.
Зинаида Владимировна до боли закусила нижнюю губу. Она хорошо знала, в каком смысле называет ее «праведницей» Дмитревский.
– Это надо устроить, – заговорила, между тем, снова императрица. – Я пошлю ему приглашение на наши soirées intimes, и доставлю вам случай высказаться друг перед другом. В крайнем случае я сама тебя буду сватать… Оленин – прекрасная партия.
– Как благодарить вас за вашу заботливость, ваше величество! – упала перед императрицей на колени Зинаида Владимировна.
– Что ты, что ты, ma chère, встань…
Мария Федоровна протянула руку, которую Похвиснева осыпала поцелуями.
– Встань, встань!
Зинаида Владимировна встала.
– Вы моя вторая мать, ваше величество, – произнесла она.
– Если я взялась, то устрою твою судьбу, но пусть это будет пока между нами.
Через несколько дней Оленин получил приглашение на маленькие собрания во дворце – честь, которую не имели не дежурившие в дни собраний гвардейские офицеры.
Намерения императрицы относительно Похвисневой и Оленина, как и следовало ожидать, не остались тайною при дворе. Чуткие царедворцы, с Иваном Павловичем Кутайсовым во главе, тотчас догадались о них.
Брак этот совсем не входил в расчеты Кутайсова. Независимый богач-красавец Оленин далеко не был тем мужем, какого желал Зинаиде Владимировне Иван Павлович. Он решился тотчас же выставить своего кандидата.
Бедная Похвиснева очутилась между двух огней.
XII
В будуаре актрисы
В роскошно убранном, уютном будуаре, перед громадным трюмо, стояла молодая женщина лет двадцати шести, одетая в греческую тунику, ярко красного цвета, и в сандалях на миниатюрных ножках.
Брюнетка с матовым цветом лица, с тонким, строгим профилем, она и по типу, и по статной высокой фигуре подходила к своему классическому костюму.
Красавица приятным певучим голосом старательно читала наизусть стихи Расина из его трагедии «Ифигения», наблюдая в зеркало за выражением своего подвижного лица и за своими жестами.
Это была Генриетта Шевалье, изучавшая заглавную роль трагедии для своего бенефиса.
Она была так углублена в свое занятие, что не заметила, как дверь ее будуара отворилась и в нее вошел высокий, статный мужчина лет за сорок. Спокойствие, с которым он проник в это святилище артистки, куда стремились мечтами тысячи сердец петербургских театралов, доказывало, что он здесь завсегдатай, скажем более, хозяин.
Генриетта стояла спиной к двери, и только когда Иван Павлович Кутайсов – это был он – подошел к ней сзади и взял ее обеими руками за тонкую талию, она обернулась и подарила посетителя обворожительной улыбкой.
– Ах, Жан, вот кстати… Ты посмотришь, хорош ли этот костюм, который я сделала себе для роли Ифигении, а также и прослушаешь роль.
Она взяла его за подбородок своею изящной ручкой, от которой на него пахнуло целой волной восхитительных ароматов, и запечатлела на его губах звонкий поцелуй.
– Садись, – усадила Генриетта Ивана Павловича на стоявшее против зеркала канапе.
Он охватил левой рукой ее талию и усадил было к себе на колени.
– Изомнешь тунику… – вырвалась она. – хороша?
– Очень… – отвечал он, пожирая ее влюбленными глазами. – Умница, что послушалась. Этот цвет теперь любимый цвет императора, как цвет мальтийского ордена; прежде он любил зеленый – любимый цвет Нелидовой, теперь этот цвет приводит его в раздражение… Прими это во внимание при следующих костюмах. Зеленого цвета не должно быть совершенно.
– Ах, как он хорош, как хорош! – вдруг воскликнула Генриетта.
– Кто? – спросил Кутайсов и глаза его омрачились.
– Но ты, mon viecx turc, все-таки лучше, а потому не надо делать таких страшных глаз, – уже сама, не заботясь о том, что может смять тунику, примостилась она на колени к Ивану Павловичу и обвила его за шею точно выточенными из слоновой кости руками.
– Да кто же он?
– Граф Свенторжецкий.
– Не слыхал…
– И не мудрено, ты его не видал еще… Мне представил его вчера в уборной Владислав Родзевич.
– Брат Ирены… Он приехал?
– На днях. Ведь он тоже принадлежит к мальтийскому ордену.
– А… А граф… как его?..
– Свенторжецкий… Также приехал из Москвы и тоже несколько времени тому назад.
– Богат?
Артистка отрицательно покачала головой.
– Хорош, говоришь?
– Очень.
– Хорош, беден, граф… – как бы про себя, сказал Кутайсов. – Это и надо.
– Что надо? – спросила Генриета.
– Ничего, это я так, сображаю.
– Государственная тайна… Секрет, – надула губки молодая женщина и сорвавшись с колен, отошла в угол комнаты, где и села на софу.
– Чего же ты рассердилась? – тревожно спросил Кутайсов.
– У вас, – она сделала на этом слове ударение, – с некоторых пор от меня все тайны, да секреты.
– Какие тайны, какие секреты?.. Поди сюда.
– Не пойду…
– Поди же, не глупи.
– Не пойду… Идите отсюда, мне надо заниматься, не успеешь очнуться, как подойдет день бенефиса.
– И ты будешь иметь прежний успех… Как идет запись?
– Не ваше дело.
– Перестань, неужели ты рассердилась серьезно?..
– С некоторых пор я замечаю, что я вам в тягость… Что у вас какие-то планы, соображения, в которых я не играю никакой роли… Пожалуйста, не стесняйтесь, я не умру, если вы меня и бросите…
– Еще бы, если бы мне в самом деле тебя бросить, то сколько бы народу кинулось поднимать…
– Я думаю…
– Но я не собираюсь… – встал со своего места и подошел к софе, на которой полулежала артистка, Иван Павлович. – Разлюбить тебя, оставить, но ведь ты сама хорошо знаешь, что лучше тебя нет женщин в Петербурге.
Он опустился на скамеечку у ног Генриетты.
– Было время, когда вы на самом деле это думали…
– Думал и думаю.
– С некоторого времени я… отодвинулась на второй план…
– Ты… сумасшедшая.
Он взял ее за обе руки и покрыл их поцелуями.
– Не лицемерь… Я все знаю…
Генриетта делала вид, что отнимает руки.
– Что все?
– Что я теперь в твоем сердце занимаю второе место, а первое…
Она остановилась.
– Продолжай… Кто же занимает первое?.. Я предчувствую какую-то сплетню.
– Совсем не сплетня, а правда…
– Кто же?
– Не скажу…
– Значит ты все сочиняешь…
– Далеко не сочиняю… фрейлина Похвиснева…
Иван Павлович изменился в лице, но тотчас же сдержался и расхохотался самым простодушным смехом.
«Он, кажется, у меня выучился играть!» – подумала Шевалье, очень хорошо осведомленная об отношениях своего покровителя к Зинаиде Владимировне.
– Эта кукла… – наконец, перестав хохотать, проговорил Кутайсов.
– Кукла… – повторила Генриета.
– Да, конечно же, красивая кукла… Она нравится государю… – добавил он шепотом. – Не знаю, что он нашел в ней…
– Вот как… Ты начал уже раскрывать передо мной государственные тайны…
Генриетта очень хорошо знала также, какая участь постигла эту кандидатку на место Нелидовой.
– Надо же тебя разуверить…
– Но мы отвлеклись… Объясни мне все-таки… Что ты думал, сказав: хорош, беден, граф, это и надо…
– Просто, я думал его женить…
– Женить… на ком?
– На той же Похвисневой.
– Это интересно…
Она вспомнила, что патер Билли говорил ей, что, вероятно, граф теперь постарается выдать замуж предмет своего увлечения, так как не решится на интригу с фрейлиной – любимицей государыни. Слова Ивана Павловича подтверждали догадку хитрого иезуита.
– Тебе-то какая забота сватать фрейлину… или это тоже входит в круг твоих придворных обязанностей?
Шпилька актрисы попала в самое больное место Ивана Павловича.
Он тяготился давно неопределенностью своего положения близкого к государю человека, но его величество упорно не назначал его на какую-нибудь должность.
Какие причины руководили в данном случае Павлом Петровичем – неизвестно.
Кутайсов, однако, ограничился лишь небольшой паузой и отвечал спокойным тоном:
– Я хорошо знаком с ее отцом и матерью, которые спят и видят выдать свою дочь за титулованного жениха… Средств им не нужно, так как они сами люди богатые, да и государыня не оставит свою любимицу без царского приданного… Мужу ее дадут место. Всем будет хорошо…
– Всем… – повторила как-то загадочно актриса. – Отчего же ты мне не сказал все это ранее… Всегда сперва рассердишь…
– Ну, прости…
– В последний раз…
Она обвила рукою его шею и, наклонившись, поцеловала его в лоб.
– Твоя мысль мне понравилась… На самом деле он так хорош, что о нем стоит позаботиться…
– Я с удовольствием сниму с тебя эту заботу… Вы, женщины, в своих заботах о красивых мужчинах незаметно для себя переходите границы.
– Смотри, чтобы и твоя забота о хорошенькой девушке не страдала бы такой же безграничностью… Обо мне не заботься, если я захочу изменить, я скажу прямо, вилять не буду…
Она подчеркнула последнюю фразу.
– Прислать его к тебе? – спросила она после маленькой паузы.
– А ты его увидишь?..
– Нет, я заеду к Ирене и попрошу ее передать ему через брата…
– Хорошо, пришли.
– Когда?
– Когда хочешь, утром…
– Хорошо… – вскочила она с софы, – а теперь слушай роль и давай реплики.
Она взяла со стола книжку и перебросила ее Ивану Павловичу, оставшемуся сидеть на скамейке. Кутайсов, знавший прекрасно французский язык, постоянно репетировал роли со своей ненаглядной Генриеттой. Шевалье увлеклась чтением стихов и прорепетировала всю свою большую роль. Иван Павлович, забывший о маленькой буре, был в положительном восторге.
Время летело незаметно.
Посмотрев на часы, он увидал, что его отсутствие из дворца было слишком продолжительным.
– Однако, мне пора… Прощай, моя кошечка… До свиданья…
Он обнял и горячо поцеловал Генриетту.
– Так я поеду сейчас же к Ирене.
– Хорошо, скажи ей, что я целую ее ручки…
– Можно, к ней я не ревную…
– Тебе ли к кому-нибудь ревновать…
– Льстец…
Иван Павлович вышел из будуара.
Генриетта несколько минут стояла с глазами, уставленными на дверь, которую закрыл за собой Кутайсов. Видимо, она что-то обдумывала.
Прошло несколько минут. Шевалье подошла к висевшей на стене сонетке и дернула ее. Через минуту из маленькой, едва заметной в стене второй двери появилась изящная камеристка артистки – тоже француженка – Люси.
– Патер Билли здесь? – спросила ее Генриета.
– Господин патер пришли почти вслед за monsieur.
– Где же он?
– У меня в комнате.
– У тебя?
– Он так пожелал.
– Уж не ухаживает ли за тобою господин патер?
Люси вскинула на свою барыню плутовские глазки и фыркнула своим сильно приподнятым кверху носиком. Генриетта вспомнила, что вчера Владислав Родзевич насмешил ее до слез в уборной, уверяя, что курносые женщины обладают драгоценным свойством целоваться, не задерживая дыхания – они дышут носом.
Она и теперь звонко расхохоталась.
Люси удивленно посмотрела на нее, не понимая причины смеха.
– Так патер за тобой не ухаживал?
– Нет, он занят был совсем другим.
– Чем же?
– Он стоял у этой двери…
Люси указала на дверь, в которую вошла.
– А, понимаю… ему было некогда и, конечно, не до тебя… Но не беспокойся, у тебя скоро прибавится обожателем… Один приезжий поляк вчера мне доказывал драгоценное свойство вздернутых носиков…
– Какое же?
– Их обладательницы могут дарить своих возлюбленных продолжительными поцелуями…
– Ах, madame, ведь это правда… правда… мне это тоже говорили.
– Многие? – захохотала снова Генриетта.
Люси скромно потупила глазки.
– Позови сюда патера и принеси две чашки шоколада.
Люси исчезла за дверью, на пороге которой через минуту появился патер Билли.
Это был маленького роста кругленький человечек, с гладко выбритым розоватым лицом, толстыми губами и маленькими бегающими глазками, подергивавшимися при взгляде на хорошенькую женщину такою маслянистою влагою, что вопрос о возможности ухаживания патера Билли за миловидною Люси, заданный последней Генриеттой, видимо имел свои основания.
– Мир дому сему!.. – произнес патер по-латыни.
– Садитесь, есть дело… – просто приветствовала его Шевалье.
Патер опустился на кресло около маленького стола и сложил свои белые, выхоленные руки на живот.
Генриетта села на другое кресло у того же стола.
Маленькая дверь снова отворилась и Люси внесла на серебряном подносе две чашки дымящегося, ароматного шоколада.
– Поставь сюда, – указала ей на столик Генриетта.
Люси исполнила приказание и удалилась, плотно затворив за собой дверь.
– Вам, конечно, не надо говорить, что у меня был сейчас Кутайсов…
Патер молча кивнул головой.
– Не надо, вероятно, и сообщать моего разговора с ним… Вы его слышали… Не даром Люси даже обиделась вашей к ней невнимательностью.
Генриетта захохотала. Патер Билли молчал и только возвел очи к небу, как бы прося его быть свидетелем возведенной на него напраслины.
– Вы слышали все? – снова заговорила она.
Утвердительный кивок головы со стороны патера был на это ответом.
– Что же вы об этом обо всем думаете?
Патер Билли отвечал не сразу. Он снова взвел очи к небу, затем вынул из кармана своей сутаны батистовый платок снежной белизны, встряхнув его, высморкался, бережно сложил платок и снова положил его в карман. Генриетта нетерпеливо ударила о ковер сандалией.
– Я думаю… – начал, наконец, с расстановкою патер, – что всеблагое провидение в непременной заботе своей о торжестве единой истиной Христовой и апостольской римско-католической церкви, дает нам в руки еще одно лишнее оружие для борьбы с схизматиками…
– Я вас не понимаю…
– А, между тем, это так понятно… Увлечение достопочтенного вельможи схизматичкой Похвисневой привело его к пагубной мысли отдать ее во власть доброго католика графа Свенторжецкого, и она, конечно, под влиянием умного мужа, если наружно и не оставит свою ересь, то втайне будет на нашей стороне, и потому и связь ее с нашим уважаемым покровителем Иваном Павловичем не страшна для наших целей, и влияние ее на него будет в нашу пользу…
– Вы, значит, думаете, что эта связь неизбежна?
– Кто жаждает, тот должен напиться, кто хочет есть, тот должен насытиться… Я этим не хочу сказать, чтобы источник, который человек меняет на другой, потерял свои прекрасные свойства, второй только новый и в этом заключается вся его прелесть, достоинство скоро преходящее… Постоянство мужчины основано, главным образом, на его непостоянстве…
– Последнее уже совершенная загадка.
– А между тем это так… Для того, чтобы ценить лучше, надо знать толк во многом и в дурном, и в хорошем… Только в разнообразии испробованных яств можно выбрать и остановиться на самом вкусном, а выбрав, убедиться в этом совершенно испробовав и остальные…
– Если вы убеждены, что он не найдет ее лучше, то чего же вы так боялись ее влияния?
– Наше великое дело должно быть ограждаемо даже от самых невозможных случайностей… Нельзя полагаться на то, что мы думаем… Мы можем ошибиться… Как знать…
– Значит она лучше меня!.. – воскликнула Генриетта.
– Это дело вкуса… Вам же кажется Оленин лучше Кутайсова… – уронил, как бы невзначай, патер.
Актриса закусила до боли свою нижнюю губу, но замолчала и в несколько глотков опорожнила свою чашку шоколада.
Патер Билли также выпил свой шоколад.
– Значит вы сообщите графу Свенторжецкому, что Кутайсов его ждет на днях утром… – встала Генриетта, давая этим знать, что беседа окончена.
– Непременно это сделаю сегодня же… – сказал Билли и тихо удалился.