XIV
Первая житейская грязь
Чудная майская ночь спустилась над Грузиным.
После ужина вдвоем с графом, за которым последний был очень весел и оживлен, подробно говорил о проекте нового каменного дома, который он намеревался начать строить в Грузине нынешним летом, супруги разошлись по своим комнатам.
Графиня, отдохнув днем, не могла заснуть и, раздевшись и отпустив горничную, накинула на себя легкий капот и, потушив свечу, села к окну и отворила его, подняв штору.
Окно выходило в сад. Волшебный белый свет майской ночи ворвался в спальню. Наталья Федоровна с жадностью вдыхала чистый свежий воздух, смешанный с ароматом трав и цветов. Причудливо распланированный сад с его роскошною растительностью, вековыми деревьями, переплетенные ветви которых в этом таинственном полусвете принимали фантастические формы, лежал перед ней, возбуждая в ее экзальтированной душе чувство какого-то боязливого благоговения. Кругом царило торжественное спокойствие, ни один листок не колыхался и не шелестел, и лишь изредка удары в чугунную доску церковного сторожа гулко отдавались в воздухе, еще более оттеняя окружающую тишину.
Наталья Федоровна тоже сидела совершенно неподвижно, она, казалось, замерла вместе с природою и боялась малейшим движением разрушить это обаяние величественно спящей природы.
Прошло около часу. Вдруг в соседней комнате раздались чьи-то осторожные шаги, послышался шелест платья, скрипнула дверь, которую Наталья Федоровна оставила не запертой.
Последний звук вывел из оцепенения графиню Аракчееву, она быстро и испуганно обернулась.
На пороге спальни, одетая вся в черном, стояла высокая, полная, красивая женщина, с небрежно свитой, черной как смоль косой и с блестящими, искрящимися в полусвете комнаты глазами.
Наталья Федоровна вскочила, но не произнесла ни звука; страх сковал ей уста.
– Простите, голубушка, ваше сиятельство, что не в урочный час вас обеспокоить осмелилась, слава Создателю, что спать лечь не изволили, ночкой чудною залюбовались, а то разбудить мне пришлось бы вас, потому дело у меня очень спешное… – заговорила вошедшая.
– Кто вы, и что вам надо? – оправившись от первого испуга, все еще дрожащим голосом выговорила графиня.
– Верная слуга вашего сиятельства, здешняя экономка Настасья. Может, слышать изволили?
Минкина остановилась.
– Нет, не слыхала… что ж тебе надо? – все продолжая стоять, судорожно сжимая спинку кресла, отвечала Наталья Федоровна.
Это властное «ты», с которым обращался к Настасье Федоровне в грузинском доме только один граф Алексей Андреевич, как бичом ударило гордую экономку. Она даже слегка вздрогнула, и между ее густыми, точно нарисованными бровями появилась маленькая складка, а в глазах на мгновение блеснул недобрый огонек.
Графиня не заметила произведенного на вошедшую впечатления от изменения ее тона и молча ожидала ответа.
– Присядьте, ваше сиятельство, потому что речь моя будет долгая… – тоном фамильярной, тоже почти властной просьбы начала Настасья.
Наталья Федоровна машинально послушалась и опустилась в кресло.
Она, впрочем, и сама еле стояла на ногах, взволнованная неожиданным таинственным визитом.
Сердце ее томительно сжалось в предчувствии чего-то недоброго.
Минкина тихо приблизилась к ней, но молчала.
– Я слушаю! – с трудом произнесла графиня.
– Дайте мне, ваше сиятельство, с мыслями собраться… Как и речь свою начать, не придумаю… К приезду-то вашему да к беседе этой я уже с полгода, как к исповеди готовилась, даже слегла в постель, истомившися, думала перед вами во всех моих прежних грехах покаяться, да и в сторону… а тут ноне еще грех прибавился, так и не соображу…
Наталья Федоровна пристально смотрела на говорившую, не понимая положительно значения ее слов; у ней мелькнула даже мысль, что это сумасшедшая, и от этой мысли холод пробежал по ее спине, и она испуганно подвинулась в глубину кресла.
– Так о Настасье Минкиной, экономке его сиятельства, графа Алексея Андреевича, говорите вы, ваше сиятельство, и слыхом не слыхали?
– Нет, не слыхала.
Наталья Федоровна говорила совершенно искренно, она действительно даже не подозревала о существовании среди графской дворни женщины, заслуживающей ее исключительного внимания, в чем, видимо, так настойчиво сомневалась ее странная поздняя гостья, имевшая, по крайней мере, по ее внешнему виду, полное право на такое внимание.
Графиня Аракчеева поняла, что перед ней стоит далеко не обыкновенная служанка, что с присутствием этой красавицы в доме графа соединена какая-то тайна, которая касается и ее, Натальи Федоровны.
Тому, что Наталья Федоровна не знала о существовании знаменитой фаворитки своего мужа, о чем знала и говорила вся тогдашняя Россия и даже Европа, она была обязана замкнутости своей девичьей жизни; отец и мать не решились посвятить ее в это, даже когда она сделалась невестою графа, причем первый ограничился, как мы видели, коротким объяснением с Алексеем Андреевичем, две горничные Натальи Федоровны, перешедшие с нею в дом графа, также находились относительно Минкиной в полной неизвестности. Степан же Васильев, с которым с одним среди графских слуг имела разговор молодая графиня, из уважения к последней – он называл ее не иначе, как «небесным ангелом» не решался при ней произнести имя этой негодницы и, кроме того, считал, что с женитьбою граф покончил с «цыганкой», чему старый слуга очень радовался.
Потому-то появление Минкиной и было поражающим для графини Аракчеевой.
– Вижу, матушка, ваше сиятельство, что нет в вас ни на столько хитрости, – Минкина показала на кончик мизинца своей правой руки. – Хорошо, значит, я сделала, что поспешила предстать перед ваши ясные очи, пока люди обо мне вам ни весть чего наговорить не успели… Все равно, не нынче-завтра узнали бы вы, кто здесь до вас восемь лет царил да властвовал, кого и сейчас в Грузине, в Питере, да и по всей Россее называют графинею…
Она остановилась и пристально посмотрела на сидевшую неподвижно и молча Наталью Федоровну.
– Меня, ваше сиятельство, меня, холопку, мещанку Минкину!..
Графиня, уже насмерть перепуганная, широко раскрытыми глазами смотрела на нее. То, что она имеет дело с сумасшедшей, казалось ей непреложной истиной.
Настасья как бы угадала ее мысли.
– Может, вы думаете, ваше сиятельство, что я полоумная… Не бойтесь, в полном рассудке, хотя за последнее время вся исстрадалась я да измучилась, но видно родилась я такая крепкоголовая… Простите меня, ваше сиятельство, окаянную, поведаю я вам тайну великую, все равно от людей услыхали бы, бремя с души своей сниму тяжелое… Слушайте, как на духу, ни словечка не солгу я вам…
Настасья совершенно неожиданно для графини опустилась перед ней на колени.
– Встань, встань… что ты… – заторопилась было она, приподнимаясь с кресла.
– Сидите, ваше сиятельство, и слушайте! – дотронулась до нее рукой Минкина.
Наталья Федоровна повиновалась.
Медленно, тихим голосом начала Настасья свой рассказ об отношениях к графу Алексею Андреевичу с самого начала возникновения этих отношений, входя в мельчайшие, томительные, как она видела, для слушательницы подробности.
По мере того, как она говорила, Наталье Федоровне становился все яснее и яснее весь ужасный смысл ее рассказа, форма которого и тон исключали всякую возможность недоверия.
Настасья Федоровна именно и рассчитывала на это впечатление, чтобы в конце своей исповеди представить некоторые обстоятельства и изобразить свое положение в ином свете, нежели они были на самом деле, заранее гарантируя себе полное доверие графини. Она кроме того хотела пробудить в ней сочувствие к себе. Она вполне достигла и того, и другого. Графиня Аракчеева внимательно слушала стоявшую на коленях Минкину, и в ее чудных глазах отражалось испытываемое ею внутреннее волнение, несколько крупных слезинок блестели на ее длинных ресницах.
– Загубил он мою молодость и красоту, каюсь, не вольной волюшкой сошлась я с ним первый раз, улестил он меня подарками да ласками, да и страху вдоволь натерпелась я, ребеночек у меня от него есть, сынишка, седьмой год мальчишке, Миша зовут, не признает он себя отцом его, да и мне не велит сказываться матерью, подкидыш, да и весь сказ, а что я с его графским сиятельством поделаю… Привязалась же я к графу страсть как, характер у меня уж такой привязчивый, да и девятый год – не девятый день, матушка графинюшка.
Настасья Федоровна умолкла.
– А где же он… этот… Миша? – прерывающимся голосом спросила Наталья Федоровна.
– Здесь, в Грузине, при мне, ваше сиятельство, это граф дозволили, и с первоначалу очень с ним сам забавлялся… а потом, с год уже…
Минкина тяжело вздохнула.
– Что же потом?
– А потом в Питере граф запропастился, вас, ваше сиятельство, увидал, присватался… уж не до меня и не до сынишки ему было… – чуть не со слезами в голосе ответила Настасья.
Графиня молчала, но ее лицо приняло какое-то совершенно несвойственное ей строго-вдумчивое выражение. Видимо, в ней происходила какая-то внутренняя ожесточенная борьба; безыскусный, правдивый во всех его частях, как по крайней мере была убеждена она, рассказ Минкиной разрушил созданные воображением Натальи Федоровны книжные идеалы. Брызнувшая на нее первая житейская грязь причинила ей не только нравственное, но и чисто физическое страдание.
В ее светлых глазах появилась мрачная тень, а по лицу забегали легкие судороги, симптомы физической невыносимой боли.
Настасья, зорко следившая за графиней, не могла не заметить этого и продолжала убитым голосом:
– Горько мне было, ох, как горько, как узнала я про графскую женитьбу, не то горько, что женился он, его это дело, и дай ему Бог счастья, совета да любви, не я, холопка, его не стоющая, могла ему быть помехою, а то горько, что не сказал мне напрямки, что обзавестись хочет законной хозяюшкой, а сделал это как-то тайком да крадучись… И решила я тогда, что дождусь я приезда вашего, свой грех прошлый с ним вам, как на духу, выложу, возьму Мишутку, да и попрощаюсь с его сиятельством, не показав ему горя моего тайного… Ан судьба-то мне иная выпала, не в одних прошлых грехах каяться перед вами, графинюшка, приходится, а и в настоящем грехе, сегодняшнем, граф-то у меня был под вечер…
Минкина остановилась и пристально взглянула на Наталью Федоровну.
– Сегодня? – спросила та, глядя на нее каким-то блуждающим взором.
– Сегодня, матушка, ваше сиятельство, пришел он ко мне прежний, ласковый, о вас и не заикнулся, да и я спросить побоялась, побоялась и супротивничать…
Настасья Федоровна стыдливо опустила глаза. Графиня молчала, глядя куда-то в сторону.
– Как-то легче стало мне, как перед вами я открылась, – снова начала Минкина, – теперь вам ведомо, так как прикажете?
Она замолкла, как бы ожидая ответа.
– То есть что, как прикажете? – после продолжительной паузы спросила Наталья Федоровна.
– Жить ли мне здесь или сбежать тайком, так как волею граф не выпустит, сегодня еще сказал мне, что не расстанется со мной до смерти, боюсь, и коли сбегу я, на дне морском сыщет, власти-то ему не занимать стать.
– Зачем же сбегать, живите, коли на то графская воля, – твердым, с чуть заметною дрожью, голосом сказала графиня.
– Нет, воля тут, ваше сиятельство, не графская, а ваша! – низко наклонив голову, почти прошептала Настасья. – Коли вам я во всем открылась, значит, вашу волю мне и знать желательно, потому, коли узнает его сиятельство, что все я вам поведала, со света сживет меня, и сбежать мне куда сподручнее. Без вашей воли да без слова вашего, что все, что я здесь вам ни говорила, в четырех стенах останется, я не жилица здесь, ваше сиятельство!
– Живите! – с видимым усилием почти вскрикнула Наталья Федоровна и, поднявшись с кресла, отодвинула его назад и пошла, шатаясь, по направлению к кровати.
Минкина несколько секунд осталась стоять на коленях среди комнаты; затем встала и тихо, с опущенною головою, вышла из комнаты. На пороге она полуобернулась и бросила на графиню злобный торжествующий взгляд. Последняя его не заметила: она лежала ничком на кровати, уткнувшись лицом в подушки, и беззвучно рыдала, о чем издали красноречиво свидетельствовало конвульсивно приподымавшееся ее худенькое тельце.
XV
Прозревшая идеалистка
Слезы и рыдания лишь отчасти облегчили ту неожиданную тяжесть, которая упала на душу несчастной Натальи Федоровны при рассказе Минкиной. В ее сердце заклокотало какое-то до сих пор неведомое ей чувство горечи относительно всей окружающей ее обстановки и живущих около нее людей. Вокруг нее вдруг образовалась какая-то роковая пустота, и ей казалось, что она задыхается в безвоздушном пространстве. Голова ее горела, по телу пробегал озноб, и эти ее нравственные страдания вылились в форму мучительного бреда. Наталье Федоровне грезилось также ясно, как наяву, что она разломила пополам земной шар, обе половинки которого лежат перед ней, находящейся в совершенном одиночестве, в каком-то пространстве, без всякой точки опоры. «Жить более нельзя, – мелькала в ее голове мысль, – разве спастись, уйти», – подсказывал ей какой-то внутренний голос. Она бессознательно встала с постели, поставила стул на стол, ловко вскарабкалась на него, и в таком положении нашла ее горничная, проснувшаяся от шума передвигаемой мебели в спальне графини.
Горничная спала в соседней комнате.
Бесчувственную Наталью Федоровну осторожно сняли с ее оригинального седалища и уложили в постель. Явившийся домашний доктор графа холодными компрессами привел ее в чувство и, не постигая ни причин, ни формы болезни, предписал лишь безусловный покой. Все в доме заходили на цыпочках.
Назначенное на другой день народное празднество, по случаю прибытия графа и графини в Грузино, было отменено.
– Ужели ее так взволновала вчерашняя встреча? – догадывался граф. – Уж и неженка же, – недовольным тоном ворчал он сам про себя.
Ему и в голову не приходило, что эта, взволновавшая его жену встреча, была не встреча на пристани с народом, а неожиданная встреча с другой грузинской графиней – Настасьей Минкиной.
– Молодая-то графиня – порченая! – шепотом передавали друг другу грузинские крестьяне.
– Настасья хоть кого испортит! – умозаключали многие. В данном случае это была роковая правда.
Граф Алексей Андреевич несколько раз на дню заходил к больной, но та лежала с закрытыми глазами, спала или притворялась спящей.
Последнее было верней. Наталья Федоровна, очнувшись от своего тяжелого бреда, решила воспользоваться предписанным ей покоем, чтобы всесторонне обдумать свое положение, образ своих дальнейших действий и до окончательного решения не желала разговаривать с мужем.
Ночь свидания с Минкиной была ночью перерождения молодой женщины – идеалистка прозрела. Розовый флер, закрывавший от нее видимый мир, был безжалостно разорван в клочки рукой неумолимой действительности, и резкие формы окружающих ее предметов выступили перед ней во всей своей ужасающей безобразной наготе, клочки розового флера, там и сям еще покрывавшие расстилающуюся перед ней картину, придавали остальным ее частям еще более уродливый вид.
Наталья Федоровна начала срывать и эти последние клочья своих розовых грез недавней юности.
Эта работа, граничившая с самобичеванием, доставляла ей жгучее наслаждение.
Нет наслаждения выше пытки самого себя, хотя это наслаждение несчастья. Молодая женщина теперь испытывала это.
В течение трех дней, наедине сама, с собою, испытующим духовным взором вглядывалась Наталья Федоровна в свою прошлую и будущую жизнь.
Первая представлялась ей сплошным рядом ошибок в людях и в поступках, само ее отречение от своей первой искренней любви для Кати Бахметьевой, да и сама эта Катя получила в глазах Натальи Федоровны совершенно иную окраску. Она почти раскаивалась. Только четверо лиц светлыми точками блестели на темном горизонте ее прошлого: это был ее отец, мать, Зарудин и Кудрин, несмотря на то, что последнего она видела всего несколько раз. Вторая картина, картина ее будущей жизни, была сплошь затянута непроницаемой серой дымкой: что ожидало ее впереди? Какая цель теперь ее безотрадного существования? Она достигла высокого положения в обществе! Что ей дало оно? От общественной деятельности, о которой она мечтала, она должна отказаться навсегда – волею всесильного графа, ее мужа, у ней связаны руки более, нежели у жены самого простого человека. Надежда быть матерью для нее, слабой здоровьем, является неосуществимою. В хозяйстве она ничего не понимает, да и ее высокое положение не дозволяет входить в эти мелочи – дело слуг. Так сказал ей сам Алексей Андреевич. Быть верной женой? Увы, она должна будет в этом случае делить с другой ласки неверного мужа. Это выше ее сил! Что же остается ей? «Ничего!» – подсказывает ей единственный ответ какой-то внутренний голос.
Мысли графини переносятся на Настасью Минкину.
«Как неизмеримо эта женщина счастливее, чем я! – думает Наталья Федоровна. – Она любит и любима! Хотя эта любовь и не удовлетворила бы меня, но она не знает иной и… довольна. У ней есть ребенок! Надо непременно посмотреть его. У ней есть, наконец, деятельность».
«Что же делать?» – восстает в уме молодой женщины вопрос.
«Разве спастись, уйти!» – проносится в ее голове мысль недавнего бреда.
Куда, зачем?
В родительский дом, но отец и мать полагают, что она, их дочь, так счастлива. Зачем разрушить их иллюзию! Николай Павлович Зарудин потерян для нее навсегда. Он не простит ей оскорбленного чувства. Нет, увы, вступив в брак с графом Аракчеевым, она сожгла свои корабли, возврата нет. В монастырь! Но это серьезный шаг, хотя и единственный сообразный с обстоятельствами – его надо обдумать. Какие причины выставит она теперь своему мужу? Выдать Минкину – женщину, доверившуюся ей и искренне перед ней раскаявшуюся в своем невольном грехе, невольном несомненно, она достаточно знает графа. Нет, на это она не способна. Она будет молчать и постепенно удаляться от мужа, на это у ней есть причина – она больна. А там – Божья воля. Так решила Наталья Федоровна.
«А если эта женщина лжет, клевещет на графа, если она сумасшедшая?» – мелькают в голове графини вопросы.
«Нет, не может быть, так не лгут! – тут же раздается ответ.
А впрочем, у ней будет время проследить, убедиться.
XVI
Фаворит графини
И Наталья Федоровна убедилась.
Оправившись от болезни, она приняла, наконец, Алексея Андреевича.
Он холодно поцеловал ее в лоб.
– Ну, что, как себя чувствуешь?
– Merci, теперь много лучше, думаю сегодня встать, но все еще чувствую себя слабой.
– Н-да… – прогнусил граф довольно равнодушно.
– Настолько слабой, – продолжала графиня, – что даже не знаю, как теперь примусь за хозяйство.
Она исподлобья пристально посмотрела на мужа.
– За хозяйство… – повторил он, не глядя на нее, – в хозяйство тебе соваться нечего, не барыни это дело, у меня есть ключница, восемь лет уже живет, хорошая, аккуратная женщина, знает грузинское хозяйство и мои вкусы. Настасьей ее зовут, может, слышала?
Граф остановился.
– Нет… не… слыхала… – с трудом, вся покраснев от первой лжи, отвечала Наталья Федоровна.
Он этого не заметил, продолжая смотреть куда-то в сторону.
– Да, я и позабыл, она нас не встречала, так как больна была. Когда встанешь, прикажи ее позвать, потолкуй с ней. Будь только поласковей, она преданная и честная.
Граф с видимым усилием взглянул на жену.
Она уже успела оправиться и отвечала совершенно спокойно:
– Хорошо, это меня радует, а то я думала, что все это будет лежать на мне и боялась, справлюсь ли я.
– Нет, нет, ты поговори с ней, но ни во что не мешайся, это вредно для твоего здоровья… – как-то особенно заспешил граф и, посидев еще немного, ушел из спальни жены.
Графиня проводила его долгим взглядом.
В этом взгляде видна была скорее жалость, нежели раздражение.
От нее не ускользнуло его смущение – оно явилось первым подтверждением рассказа Настасьи.
Часа два спустя, Наталья Федоровна встала с постели и, одевшись с помощью своей горничной, села в кресло и сказала:
– Позовите ко мне Настасью.
– Настасью Федоровну? – сделала та испуганно-удивленное лицо.
Горничная, видимо, уже успела проникнуть в тайну посещения Минкиной.
– Ну да, Настасью Федоровну, если ее так зовут по-батюшке… одним словом, ключницу… – резко заметила графиня и бросила на свою служанку непривычный строгий взгляд, заставивший последнюю проглотить фразу, видимо, бывшую на ее языке и ограничиться стереотипным.
– Слушаю.
Горничная вышла.
„И эта знает все… всю эту грязь!“ – мелькнуло в голове графини.
Не прошло и четверти часа, как в спальню Натальи Федоровны уже входила скромно одетая в черное платье, с опущенными долу глазами Настасья Минкина.
– Звать изволили меня, ваше сиятельство?
– Да, я пригласила вас, чтобы, во-первых, с вами познакомиться, – Наталья Федоровна подчеркнула это слово, как бы давая понять, что она даже сама позабыла о ночном визите к ней Настасьи, – так как граф сказал мне, что по нездоровью, вы не могли представиться мне в день нашего приезда и, кроме того, заявить вам, что с моим приездом ваши обязанности не изменяются, так как хозяйством я заниматься не буду… Надеюсь, что граф будет по-прежнему вами доволен.
– Постараюсь угодить вашему сиятельству… – скромно ответила Минкина.
– Можете идти… – отпустила ее графиня.
Настасья Федоровна тихо вышла, по-прежнему не поднимая на Наталью Федоровну своих полуопущенных глаз.
Выйдя из комнаты, она гордо подняла свою красивую голову, и на ее красных, как кровь, губах появилась улыбка торжества: она поняла, что графиня сдалась, вследствие каких причин, какое ей было до этого дело!
Она чувствовала лишь, что она осталась все тою же могущественной домоправительницей, все тою же властной Настасьей-графинюшкой.
Прошла неделя.
Граф Алексей Андреевич, войдя в полную ничем не нарушаемого порядка колею грузинской жизни, занятый начавшимися постройками, не заметил перемену в отношении к нему молодой графини, да и перемена эта, кстати сказать, не была резка, так как отношения между супругами были уже давно холодны. Наталья Федоровна проводила дни в своей комнате, гуляла и, встречаясь с мужем во время утреннего и вечернего чая, завтрака, обеда и ужина, была по-прежнему ласкова и только чаще прежнего жаловалась на свое нездоровье, но эти жалобы, ввиду близости Минкиной, не особенно трогали графа.
Оба супруга, видимо, были довольны установившимся положением дел.
Наталья Федоровна с радостью видела, что может избежать рокового объяснения с мужем относительно дальнейших условий их совместной жизни. Бедняжка, она недоумевала, как начать такое объяснение.
Граф первые дни также был в некотором смущении, он ожидал каждый день, что сплетни грузинских кумушек, на роток которых, согласно русской пословице, нельзя было накинуть платок никакой строгостью, дойдут до его молодой жены и ему придется, быть может, давать ей неприятное объяснение, но ровное расположение духа графини, о чем последняя тотчас же сообщила ему, постепенно его успокоило, и он начал надеяться, что его привычки и порядок жизни ничем не будут нарушены.
Алексей Андреевич стал чрезвычайно весел, доволен и очень предупредителен и любезен с женою.
Сначала это ее испугало, как признак близости объяснения, но затем мало-помалу она успокоилась.
В одну из своих прогулок в саду Наталья Федоровна столкнулась с бегущим ей навстречу очень чисто одетым маленьким мальчиком.
„Это Миша! Его сын!“ – мелькнуло в ее голове.
Предчувствие не обмануло ее – это был действительно Миша. Графиня остановилась и подозвала к себе ребенка.
Мальчик без робости, бойко смотря в глаза нарядной молодой тете, подошел к ней.
Таково было начало знакомства молодой женщины с сыном ее мужа, как, по крайней мере, со слов Настасьи, полагала Наталья Федоровна.
Последняя излила на ребенка всю скрытую ласку своей нежной натуры, повела его к себе, накормила сластями, и душа ребенка быстро отозвалась на призыв нежности.
С этого дня Миша был почти неразлучен с „молодой тетей“, как звал он графиню.
Граф и Настасья знали это, но не препятствовали этому сближению, или лучше сказать, не решались ему препятствовать. Первый по-прежнему старался избегать встречи с мальчиком, но при близости последнего к графини, избежать ее совершенно было невозможно, и встреча состоялась.
Это было в будуаре графини. Алексей Андреевич неожиданно вошел вечером и увидал Мишу, сидевшего на коленях его жены.
– Папа! – робко произнес ребенок. Аракчеев вспыхнул.
Это не ускользнуло от мельком взглянувшей на него Натальи Федоровны, и она объяснила это в смысле отцовского смущения.
– Глупый, какой я тебе папа! – дрогнувшим голосом, после некоторого молчания, заметил он и двумя пальцами правой руки стал щекотать шейку ребенка.
– Папа! – настойчиво повторил тот.
– Вот Бог послал сынка неожиданного! – деланно улыбнулся Алексей Андреевич.
– Это ключницы Настасьи забава! – кивнул на мальчика головой граф после двойной паузы. – Скучно ей по зимам в Грузине, вот и завела себе сироту, подкидыша… Кого не увидит, все папа кричит – такая уж его сиротская доля.
Графиня с усилием улыбнулась и погладила ребенка по курчавой головке.
– Бедный мальчик! Я хотела просить вас, Алексей Андреевич, нельзя ли что-нибудь сделать для него, не оставаться же ему без роду и племени… Я измучилась, думая, что с ним будет, когда он вырастет…
– Есть из чего, матушка, мучиться… вырастет, выучится, человеком будет… – равнодушно заметил граф.
Наталья Федоровна укоризненно посмотрела на него.
– Мне бы очень хотелось, чтобы его судьба была обеспечена… – тихо произнесла она, – я его так полюбила…
– А коли тебе хочется, так и будет обеспечен, подумаем, сделаем, – поспешно согласился граф, встал и вышел, поцеловав руку жены.
Миша, меж тем, сладко заснул на коленях неожиданного ходатая за его будущность.