Попытка номер два
В этот раз Детьми Бога местом действия выбрана была Иудея, где процесс утверждения единобожия зашёл в то время так далеко, что вместо собственного сына в жертву приносился агнец, сжигаемый на алтаре.
Но новый прилёт на Землю и вступление в прямой контакт с подопечными были невозможны. Требовался иной подход и совсем новый метод. Тем более, что положение дел на Земле, связанное с «огнём Прометея», зашло в какой-то странный тупик. Казалось бы, сделано всё возможное: дан нравственный закон и знания, и множество всяческих нюансов учтено, и душа и дух сотрудничают с грешным телом постоянно, по мере возможного ограничивая дикие инстинкты и пробуждая тягу к прекрасному, – но земная «темнота и косность» продолжает оказывать своё тупое и непреодолимое, как болотная трясина, сопротивление Свету и Добру, что выглядело как нонсенс, и всё более становилось ясным, что самостоятельно из этого капкана людям не вырваться.
Нужно было попытаться понять эту проблему, увидев её изнутри. То есть – прожив в человеческом обществе обычной человеческой жизнью всё время: от рождения – до смерти. И, поняв причины стагнации, вывести людей из неё.
Теперь, с этой точки зрения, и вся история Иисуса Христа – от рождения и до Голгофы – становится понятней. В пору мужской зрелости, в пору расцвета и наивысшей концентрации всех сил каждому доброму человеку хочется обнять весь мир, всем помочь, всех сделать лучше и счастливей, всех любить. Тем более Он, представляющий собой воплощение Света и Добра, каждый день свой отмечал помощью людям и каждый миг свой наполнял любовью к ним. Он продолжал любить их, когда Его предали и, избив, связали и подвергли унижениям, допросу, истязаниям и удару бичом, от которого Он упал; и в ответ на очередное чудо исцеления, которое Он совершил, мгновенно вылечив Понтия Пилата, назвали преступником и приговорили к мучительной казни. Но Он продолжал любить, прощая людей, «ибо не ведают, что творят», и позаботился перед самой смертью своей о глотке воды для распятого рядом разбойника.
Но есть в этой истории и другая её сторона – так сказать, подоплёка.
Заметив, что Его проповеди добра и справедливости отскакивают от подавляющего большинства слушателей, как горох от стенки, Он вынужден был совершать чудеса, желая этим возбудить интерес толпы и привлечь как можно больше сторонников и последователей. Чудеса исцеления неизлечимо больных и калек и воскрешение умерших должны были обеспечить Ему массу трепетно внимающих и абсолютно верящих каждому Его слову учеников. А кормление (или лучше сказать – насыщение малым количеством еды) многотысячной толпы должно было и вовсе привлечь со всех окрестных городов и весей десятки или, скорее, сотни тысяч горячих почитателей и сторонников, готовых внимать проповедям Его и выполнять всё, что Он скажет. Ведь пропитание всегда было главнейшей из проблем человека – тут же слушатели и последователи Его получали ещё и пищу духовную, и невиданные прежде, оставшиеся навсегда уникальными зрелища.
Казалось бы – чего же ещё? Но сначала Его подло предаёт за тридцать сребреников Иуда; причём само появление этой роли в Его сценарии, сам этот персонаж – с заранее при учениках объявленной ролью предателя – наталкивает на мысль о том, что Он немало насмотрелся на предательство и натерпелся от него в своей земной жизни и захотел поэтому намертво пригвоздить к позорному столбу это самое предательство, которому, само собой разумеется, не учили атлантов астронавты и которое не было замечено в повадках дикарей, населявших остров Атлантида. Вдумайтесь ещё раз в этот акт: Иуда предаёт Живого Бога за мзду и лишает этим людей долгожданного прямого правления с Небес, то есть возвращения «золотого века», утраченного когда-то в Атлантиде. Как не возненавидеть после этого столь мерзкое свойство людской натуры, появившееся в результате развития человечества? Вот так эволюция! Однако…
И действительно: ведь Его могли арестовать, извратив смысл Его слов, в любой момент каждой Его проповеди, когда Он говорил о власти и вере. Но Он специально вводит в действие пьесы, безусловно, Им же Самим и написанной, предательство Его одним из учеников, чтобы заклеймить навеки эту черту натуры человеческой. Жаль,.. но мы так и не поняли этот очень прозрачный намёк. Мы яростно ненавидим Иуду, но предательство продолжает процветать. Особенно если за него платят. Серебром, золотом, долларами, евро… И безо всяких угрызений совести предаём мы – как своих близких в быту, так и в тех случаях, когда может наступить нешуточная ответственность и расплата за эту низость будет страшна. Но дело тут не в ловкости и изворотливости предателя и не в его мотивации, а – в отсутствии твёрдого внутреннего запрета на этот грех.
И вот, вместо того, чтобы, окружив Иисуса спасительной стеной из своих тел, обращаясь к нему и умоляя Его, скандировать: «Веди нас! Веди нас! Веди нас!», – толпа, беснуясь перед Пилатом, орала: «Распни его!» Демонстрируя этим ещё одно «благоприобретённое» свойство человеческой натуры: яростную ненависть к тому, кто посмел возвыситься над толпой.
Может быть, они бы за Ним, как стадо, пошли, если бы Он одним взглядом своим испепелил врагов своих и повёл толпы за Собой на воинские подвиги; но Он, как известно, не стал этого делать. Ведь кары и войны – совсем не в Его природе. Зато (ещё и как!) они – в природе человеческой. Мы можем рискнуть своей жизнью тогда, когда нам надо одолеть врага, можем геройски пожертвовать ею, защищая семью или родину; совершаем высочайший подвиг самопожертвования, спасая попавших в беду, но изначально равнодушны к опасностям для Добра и Света. Это – наш уровень нравственного развития.
Согласитесь, что даже с очень большой натяжкой нельзя посчитать, что своими страданиями на кресте и самой смертью своей Иисус Христос искупил грехи человечества, для чего, мол, и приходил Он к нам, грешным. На самом же деле, скорее, Он пострадал (!) от грехов наших, которые не победила проповедь Его, подкреплённая сотворёнными Им чудесами, коими даже самых ограниченных можно заставить понять – Кто же на самом деле проповедует сейчас им.
Неужели же Сын Божий приходил тогда на землю, чтобы смертною мукой Своей легализовать эту, к сожалению, пока не изжитую склонность человека – легко прощать себя (и других) за проступки, которые изобличают его в разнообразном грехе? Включая предательство, и неправедный суд, и убийства, происходящие сплошь и рядом повсеместно. Не правильнее ли будет предположить, что этой скорой расправой над собой Он тогда показал – наглядно и со всей определённостью – и нам, живущим в грехе, и какому-то, возможно, Наблюдателю со стороны – абсолютную неспособность нашу на том этапе нашего развития понять Его цели и задачи? Или – полную нашу несовместимость. Несовместимость Добра и греха.
Как уверяет нас Михаил Афанасьевич Булгаков, один лишь Левий Матвей намеревался облегчить Его страдания и оставался верным Ему до самого конца, то есть до Его смерти. Не пора ли и нам, хоть и с трагически большим опозданием, приступить к построению в себе крепости верности и любви к Богу, отказавшись от многовекового плена глупых страстей и мелких удовольствий, которыми мы заполняем свою жизнь вместо того, чтобы следовать Его Заповедям. И – в самом начале – если уж Заповеди кажутся нам такой недоступной вершиной, то хотя бы – к «выдавливанию из себя раба», как писал Антон Павлович Чехов. Что тут поделаешь, когда тысячелетия рабства одних и господства других наложили этот страшный отпечаток на психику человека? Одно можно сказать наверняка: без кропотливой работы по своему внутреннему переустройству нам никогда не стать достойными прихода к нам Бога. Если это вообще ещё возможно.
Безусловно, намного правильнее и выгоднее для меня было бы пользоваться только надёжным источником Нового Завета, а не опираться – хотя и в очень малой степени – на роман «Мастер и Маргарита» Михаила Афанасьевича Булгакова, описывающего иерусалимские события с предельной достоверностью, порождённой гением Мастера. Но скажу откровенно: образ Левия Матвея, остающегося верным Иисусу Христу до самого конца, любим мной и представляется мне надёжным ориентиром для всех, кто ищет путь. Поэтому мне и хочется считать, что всё было в то время именно так, как описано в этом романе. Конечно, тут можно заметить, что нож – с длинным, острым лезвием – предназначался Левием Матвеем отнюдь не для спасения жизни Иисуса из Назарета, а (скажем это безо всяких околичностей) лишь для избавления Его от ужасных мук – путём убийства собственной рукой обожаемого Учителя, в божественное происхождение которого он верил всей душой. То есть, что он собирался убить Живого Бога, не зная ещё, будут ли допущены Им или Отцом Его эти муки, или же эта страшная пыточная казнь будет прекращена, а злодеи-палачи будут покараны.
Здесь мы видим более глубокое проникновение Булгакова в суть тех событий и стоящий за этим проникновением ответ на вопрос: может ли вообще человек встать рядом с Богом? И не лучше ли для Бога оставаться непознаваемым? Пусть каждый из нас поищет и найдёт ответы на эти вопросы, постаравшись быть максимально честным перед своей совестью, перед Богом.
Человек по натуре своей обожает всяческие подмены – всегда в свою пользу, для собственного удобства и ради подлого возвышения над другими; и эта особенность человеческой натуры во всей своей неприглядности и полноте проявилась в истории об Иисусе Христе, так что виноватыми для некоторых в этой трагедии выглядят, кроме Иуды, синедриона во главе с первосвященником Каифой и Понтия Пилата, ещё и все евреи – как нация. И это совершенно неверно.
Ведь Сын Божий появился в Иудее, выбрав её из всех прочих стран по той именно причине, что эта страна к тому времени достигла наивысшего духовного развития, обусловленного многовековыми усилиями по созданию со всей возможной любовью образа Иеговы в сердцах и душах её обитателей – с целью контакта и примирения таким образом земного с небесным и обретения, наконец, опоры и надежды. К язычникам же – даже в наиболее цивилизованном древнегреческом, древнеримском или древнеегипетском варианте – ходу заведомо не было. Заведомо!
И здесь не можем мы не заметить прямой связи между внутренним беспокойством, или, лучше сказать, престранной и трудно поддающейся осмыслению озабоченностью богостроительством праотца всех евреев Авраама – и рождением Иисуса Христа через несколько тысяч лет именно в землях еврейских. Потому что, если бы не было этого презрения Авраама к баалам, этой твёрдой уверенности его в том, что есть только один Бог, создавший всё сущее, то не родилась и не укрепилась бы постепенно та вера еврейского народа, что послужила Христу поводом надеяться на плодотворное с ним общение.
И хотя нельзя сказать, что вера праотца евреев, выглядевшая престранной на фоне поголовного идолопоклонства всех других народов, была следствием некоего внезапного гениального озарения, потому что все народы (от скандинавов до египтян) прекрасно были осведомлены об единственности Бога, – но только Авраам решился отсечь от главного бога (бога Одина, бога Озириса и прочих) окружавших его идолов (баалов) и занялся восстановлением той религии, которую даже египетские жрецы, имея полное о ней представление, никак не могли объяснить своему народу. Народу, тем не менее, знавшему – как, впрочем, и многие другие народы – об этой религии египетской верхушки. Только Авраам смело устремился к тайне, всех прочих непонятностью своей больше пугавшей, чем манившей.
И совершенно прав оказался тут Томас Манн, считавший, что Иосиф был весьма далёк от истины, когда думал об Аврааме как о своём ближайшем предке. Порою – как о своём прадедушке. Прав он был и в том, что Авраамов в той толще лет, которую уму человеческому очень трудно постичь, было немало; и объединило их всех предание в один образ праотца не только потому, что иногда совпадали имена и жён их, и сыновей, но и из-за отсутствия в те давние времена иных ориентиров, кроме всем запомнившихся великих свершений, которые и удобно, и естественно было приписать одному великому предку.
И тут не можем мы пройти мимо того факта, что Авраам отправился вместе с женой своей Сарой, чадами и домочадцами, и рабами, и всей домашней утварью, и стадами в дальнее и опасное путешествие и дошёл до самого Нижнего Египта не с целью побега от какой-то опасности, от которой стоило бы бежать куда глаза глядят невзирая на вполне возможные в пути опасности ещё большие, и не с целью найти где-то края настолько благодатные, что там и богатства его, и род, и могущество возросли бы стократ; а отправился он в далёкий Египет, ведомый исключительно этим своим поиском, странным не только для тогдашнего окружения его, но и для многих из наших современников – поиском твёрдой основы для своего понимания Бога.
Прямое и недвусмысленное описание его мотивов мы находим в легенде об этом его путешествии, к которой, конечно, можно было бы придраться; но пересказывать её всю и анализировать мы не будем, а лишь обратим наше внимание на то, что пустился в эту свою авантюру Авраам во времена гораздо более давние, чем это принято было считать, исходя из колен рода евреев, потому что, как ни крути, оказался он в Нижнем Египте во время правления там фараона Аменемхета, который перед этим визитом Авраама объединил земли Нижнего Египта и Верхнего или, в другой трактовке – завоевал Нубию. А это случилось, согласно египетским хроникам, восемь тысяч лет тому назад!
Здесь не будет нас так уж интересовать та опасная и перенасыщенная сексом житейская передряга, ловко выходя из которой удостоился Авраам встречи и беседы с самим царём Египетским (возможно, что самим авторам этой легенды – а сочинялась она и перерабатывалась в течение очень многих поколений – только такой замешанный весьма круто на теме секса вариант развития тех давних событий представлялся единственно приемлемым для слушателей, не говоря уж об его таким лёгким образом достигаемой увлекательности!), – а будет единственно интересовать нас настоящая причина того, что она (эта встреча пастуха-кочевника и всесильного фараона Египта!), несмотря на всю её фантастичность, всё-таки состоялась; и после неё Авраам приобрёл глубокое уважение всей местной знати и стал «золотым и серебряным», то есть стал сказочно богатым!
Он не остался в той чужой стороне, хотя вполне возможно, что, останься он в Египте навсегда, род его процветал бы там и до сего дня. И невозможно было уход его из той защищённой покровительством самого фараона благодати объяснить – ни в те времена, ни сейчас – иначе, чем несколько фантастической, но крайне забавной, фривольной и увлекательной историей, случившейся-де с его женой-сестрой Сахарью, которая наделена в этой легенде каким-то роковым для мужчин очарованием, оказавшимся причиной того, что сам фараон и вся египетская знать, возжелав вдруг вкусить её прелестей, которых в Египте, скажем прямо и честно, было полным-полно, потеряли враз свою мужскую силу и не могли больше проявлять её ни с обольстительной Сахарью, ни со своими наложницами и жёнами, – а потому и были вынуждены умолять Авраама вместе с Сахарью скорее уйти из Египта…
Можно было бы принять за правду такую выдуманную для пущей достоверности этой истории причину, только если упустили бы мы из виду, что Авраама интересовали тогда не богатства и поиск благодатных и безопасных мест обитания для его рода, – а вёл его в Египет поиск той твёрдой и верной основы для своего богостроительства, которую он там и нашёл, согласно легенде об истинном сыне, о пастухе Таммузе. И, скорее всего, привлёк он внимание царя Аменемхета и вызвал его удивление и уважение именно этим своим горячим поиском того, чего ни один из чужеземцев никогда в Египте не искал, а желали всегда они либо золота и драгоценностей, либо раскрытия тех тайн и секретов Египта, что дали бы им могущество и всё те же богатства. И именно поэтому был так он вознаграждён фараоном и обеспечен почётным эскортом на всём обратном его пути из земли египетской, что не было им ранее встречено ничего подобного этому горячечному желанию Авраамову: постигнуть суть Единого Всемогущего Бога и построить образ Его в себе.
Очень трудно из нашего далека понять, говорил ли фараон Аврааму об «истинном сыне» что-либо такое, что и сейчас разум наш человеческий предпочитает не понимать до конца, а тут же подменяет не воспринимаемый им факт красочными образами легенд, мифов и сказаний. Но получив в Египте информацию – что называется, из первейших рук – о Таммузе и Усири Адонаи, которые причудливо соединялись в легендах в один образ бога, снова распадались в образы разные, вновь требовавшие срочного соединения в единственности «истинного сына», – Авраам сложил и склеил в своём уме эти образы и получил Эль-Эльона; ему, как Богу, и предлагал Авраам поклоняться всем, кто приходил к нему за защитой, пищей и кровом.
В романе Томаса Манна, который всё время используем мы как основу для своих рассуждений, гениально описано, как в дальнейшем к образу Эль-Эльона Авраама присоединялись боги и западных пустынных племён, занимавшихся тогда откровенным разбоем, и боги дальних племён из урало-алтайской ветви – возможно, и сами «сконструированные» когда-то из бога праотца Авраама, а затем вернувшиеся к племени потомков Сима и Евера в виде бога Иагу и иных богов, из которых – опять же, по предположению Томаса Манна – в результате «наследственной» работы всех колен Авраамова рода и был получен Иагве, или Яхве, или Иегова, бывший – как бы его ни называли и до того, и тогда, и в дальнейшем! – единственным богом семитских племён, а затем благодаря титаническому подвигу Моисея ставший ещё и богом для народа Израиля, к которому посчитал для себя возможным прийти в гости Сын Божий.
Вы можете укорить меня за то, что теперь никак не получается совместить в этой новой моей трактовке указанное в Библии число колен рода израильтян с шестью тысячами лет, прошедшими от путешествия Авраама до рождения Иисуса; но спешу обратить ваше внимание на то, что Авраамов (Авирамов), Ицхаков, Иаковов, Иуд и других – по мнению Томаса Манна и более ранних исследователей древних текстов – могло быть за эту пропасть времён очень много, даже с полным совпадением имён их жён и сыновей. А известный французский писатель и теософ Эдуард Шюре считал, кроме того, что Исаак и Иаков были наравне с Авраамом «родоначальниками различных племён, живших в разные эпохи». «Много времени спустя после Моисея, – писал он, – израильская легенда соединила их в одну семью. Исаак превратился в сына Авраама, а Иаков в сына Исаака. Этот способ изображать духовное родство родством физическим был в большом употреблении у древних священнослужителей».1
Так что город Дамашки (Дамаск) основал, скорее всего, другой Авраам, и «многие иные эпизоды жизни других Авраамов могли приписываться одному праотцу с целью придания ему ещё большего величия и славы».2 И мы отмечаем это – вслед за Томасом Манном – отнюдь не затем, чтобы славу эту как-то зловредно приуменьшить; ведь мы искали и нашли-таки ту вескую причину, по какой именно еврейский народ – через шесть тысяч лет необходимой для восприятия новой религии подготовки! – был поставлен тогда Сыном Бога перед всеми другими.
Но не пришла ли пора поймать меня здесь на серьёзном самому себе противоречии: ведь я – восхищаясь процессом богостроительства евреев, начатым Авраамом, продолженным многими поколениями его последователей в сотнях семитских, арабских и эфиопских племён и оформленным, в конце концов, Моисеем в единоверном народе-воине Элоима – пишу тут же и о стагнации проекта Прометея, и о моральном тупике народа Израиля, не говоря уж о прочих народах, погрязших в идолопоклонстве и многобожии. В чём причина этих проблем?
Причина, которую, следуя склонности человека во всём искать тайную цель и видеть подоплёку событий в игре интересов могущественных сил, можно было бы и мне представить в недоступном однозначному толкованию и пониманию виде; но моя цель состоит в максимально возможном прояснении этих вопросов – в голой правде, несмотря на всю её неприглядность. А правда в том, что с гибелью подавляющего большинства атлантов на острове Атлантида и со смертью последнего из прямых потомков островитян – вместе с ними – кануло в лету всё, что было напрямую дано Детьми Бога людям. И в первую очередь – их твёрдая уверенность в существовании Бога-Отца как Создателя всего сущего и Автора всех процессов, протекающих во всём мироздании.
У последующих многих поколений жрецов и фараонов была уже только вера в такого Творца. Вера, которая по истечении многих лет и смене поколений её носителей стала и в них поддерживаться лишь с помощью мистерий и других ритуальных действий, в которых могли в те времена участвовать только посвящённые во все тайны. Неудивительно поэтому, что эту веру во всей её полноте и ясности стало со временем практически некому передавать, а появилась весьма настоятельная потребность – ценой упрощения первоначальных знаний создать новую веру в Единого Бога, способную увлечь массы простых людей, умам и душам которых было уже невозможно находить твёрдую опору их горячему стремлению к высшей справедливости в примитивизме идолопоклонства и многобожия.
Но и Авраам, и Моисей, и все их последователи, участвуя в создании и укреплении новой этой веры, не могли превзойти себя и создать образ бога, который бы хоть в чём-то вышел из пределов, очерченных психологией человека; а потому «сконструированные» ими Элоим и Иегова ставили верящих в них людей выше остальных и позволяли носителям новой веры много такого, что полностью расходится с Заповедями Бога-Отца. Вот в этом и крылась причина того, что стагнация проекта Прометея могла свести к нулю все предыдущие труды и усилия. Вот поэтому и должен был жизненный опыт Иисуса из Назарета помочь найти выход из тупика.
Но не стоит опять подменять факты, считая, что Он сам обрёк себя на муки и смерть – в вечный упрёк человечеству и даже, может быть, в качестве окончательного приговора земной цивилизации. Нет, нет и нет! Если я и предположил, что Он сам писал сценарий, то это не значит, что все персонажи были стопроцентно обречены делать и говорить всё ими сказанное и сделанное. Текст в руки никто из них не получал и роли не разучивал.
На самом деле, выбор (Бог всегда даёт нам шанс и выбор!) был у всех: и у каждого из толпы, только что внимавшей Ему, изумлявшейся Его способности творить чудеса и принимавшей еду из Его рук – они могли, отринув от себя свои слабости и пороки, безоговорочно и со святой верой пойти за Ним и, окружив Его живым щитом от всех опасностей, спасти Его и тем обеспечить своё спасение; и Иуда мог не предавать, а, наоборот, обуздав свою подлую жадность, предупредить Христа; и Каифа, и Пилат тоже могли поступить по-другому, а ученики (уж точно!) могли бы все встать стеной на защиту Учителя. Ведь тогда к ним могли бы присоединиться и те, кто не требовал жуткой расправы и не плевал в лицо Сына Божьего.
Определено было только место действия и действующие лица, а то, что они показали свою суть в тот момент именно такой, какая всегда угадывалась сквозь флёр человеческого самомнения – вот это и есть наша беда; и тогда, и теперь. И чуда здесь – увы – не произошло.
***
Пора нам подвести итоги и сказать, что в коротенькой, но поразительно ёмкой иерусалимской истории, определившей судьбу человечества, дав ему Веру на тысячелетия, был, по-видимому, сосредоточен весь жизненный опыт Иисуса Христа – попытавшегося в последние дни Своего пребывания на земле образумить и вывести нас, грешных, из грозящей полной стагнацией проекту Прометея опаснейшей фазы устойчивого примитивизма, делая это, может быть, в состоянии болезненной горячки, вызванной любовью Его к людям, – Которого не спасли мы тогда и не способны были бы, очевидно, спасти и в настоящее время. Ведь мы не можем спасти даже самих себя от навязываемого нам с маниакальной настойчивостью всеми средствами массовой информации крайнего разврата; и не можем поэтому подойти, наконец, достаточно близко к Нравственному Завету, данному нам Богом; и допускаем – всё больше перед ним отступая под предлогом не иначе как самими фашистами нам и внушённой, а потому странноватой и необратимой уже фатальной толерантности, – второй приход фашизма, – то есть третий уже по счёту приход на землю сознательно выпестованного себе на погибель зверя. И всё потому, что не в силах мы ответить горячей, предполагающей полное с Ним духовное слияние любовью своему Спасителю, давшему нам – ценой Своих мук и смерти – импульс к дальнейшему развитию нашей нравственности.
И тут, на мой взгляд, уместно спросить: не окажется ли духовный последователь Левия Матвея, имея один хлебный нож за поясом, в полном одиночестве в той новой схватке со злом, что вот-вот должна наступить?
Хотелось бы, чтобы каждый ответил на этот вопрос безо всякого лицемерия перед Богом и с полной перед самим собой откровенностью. Ведь пока и если мы будем бороться со злом пассивно – лишь неприсоединением к нему – это самое зло успеет уничтожить жизнь на нашей планете.