Действительно, во 2-м часу мне дали знать что показалось три паруса – это были конкаси, посланные накануне в Тиатомари. Яма-Мадо пришел сказать, что идут японские суда. Я спросил его, что это, идет ли старший их офицер; он отвечал, что нет: пон-джанче такой же, как уже приехавший сюда старик. С этим я его отпустил, сказав, что когда суда подойдут ближе, я посмотрю с башни на приезд нового офицера. Часа в три пополудни мне дали знать, что конкась подходит в берегу и что младший офицер и Яма-Мадо идут ко мне с чайным прибором. Ясно было, что они хотели удержать меня дома, пока будут выходить японцы с судов. Я тотчас же вышел с трубою на башню. Суда еще были в саженях 200 от берега, когда мне доложили что японский офицер пришел в комнату и просит видеться со мною. Я сошел вниз, поздоровался с Сумеди-Сама и Яма-Мадо, и сказал им, что я хочу видеть встречу японского начальника, и пригласил их выйти вместе со мною на башню. Отказываться было нельзя; лукавые японцы видели, что я их понял. Взошед на башню, я начал рассматривать море, а бедные японцы в своих легких одеждах не знали куда скрыться от холодного ветра, который сильно дул на высоте башни. Наконец, они спустились вниз, приглашая и меня пойти с ними в комнату, – я обещался тотчас придти, как кончится церемония приезда офицера их. С двух первых конкасей, подошедших к берегу, вышло человек 20 солдат и встали толпою на берегу. Третий конкась стал подходить и потом вдруг убрал парус и остановился: к нему подошли лодки с двумя японцами, которые стали переговариваться с находящимися на конкасе. Заметно было какое-то смятение, причиною которому, разумеется, была зрительная труба, наведенная мною на них. Наконец начали притягивать конкась к берегу, но не у того места, где приготовлена была сходня и огорожено место, а далее к средней высоте бухты. Аины наскоро набрасывали мостки на избранном месте для схода на берег офицера. На конкасе я нашел до 20-ти чел. японцев в разных одеждах, с саблями, с ружьями, с пиками. Все они поднялись на берег и стали в кучу. Кое-где сидели на земле, склонив голову, японские и аинские работники. Наконец вышед старший, все преклонилсь и потом начали строиться для шествия, которое и двинулось в следующем порядке: впереди два японца о двух саблях, один на другим; за ними, два японца несли на плечах полосато-украшенный шест, длиною в две сажени; за ними, один конец о двух саблях, далее японец в остроконечной черной шапке с круглыми полями; на ним шесть солдат в два ряда о три; с правой и левой руки японцы в шляпе, за ними два офицера в шляпках, далее солдаты в том же порядке как предыдущие. За солдатами опять офицеры, потом солдаты, сзади их один офицер, а за ним двое офицеров без шляп. Офицеры в шляпах имели на спине медные выточенные бляхи с чайное блюдечко величиною и разных форм. Солдаты имели за плечами ружья, а некоторые пики. Где именно шел старший офицер я не мог разобрать. Процессия эта, пройдя нижний японский дом, начала подниматься по аллее к дому выстроенному на горе, где скоро она и скрылась за воротами. Я спустился вниз и сказал Самеди-Сама, что удивляюсь, как приехало так много офицеров, вместо одного, о котором они мне говорили прежде. Он отвечал, что это младшие все офицеры. Напившись чаю, они ушли.
В сумерки возвратился Дьячков с Лютоги, не достав трав. Я его послал к японцам сказать Сумеди-Саме, что хочу на другой день придти к ним, но я желаю, чтоб меня приняли только те офицеры, которые были у меня с визитом. Дьячков воротился, пробыв более часа у японцев. Он передал мне, что Сумеди-Сами, приняв дружески его, сказал ему, что они так и хотели сделать, как я желаю. Во время их разговора собралось много аинов. Старшины их сели на возвышенном полу в ряды, остальные на земляном полу. Сумеди сел на табурет лицом к аинам, посадив на другой табурет Дьячкова. Усевшись и поклонившись аинам, Сухеди начал говорить речь, время от времени будучи прерываем стуком палочек, по которому он тотчас уходил в комнату старика для получения приказания. Вот содержание его речи.
«Прошедшую осень русское судно пришло к здешней земле и высадило на берег офицеров, солдат и пушки. Русские начали строить дома. Японцы из боязни разбежались, половина ушла на Мацмай объявить о происшедшем и оплакивать оставшихся японцев, которые разбежались по разных японским селениям на Сахалине; в это время аины себя худо вели, воровали из амбаров крупу и пьянствовали. Но это еще простительно, а худо то, что и зимою аины вели себя дурно. Японцы убежавшие, по счастью своему встретили русских, шедших из земли гиляков. Эти русские успокоили их, сказав им, что русские хотят дружно жить с ними и просят воротиться в Томари. Японцы возвратились, были ласково приняты русским начальником и его солдатами. Стали они дружно жить, но тут-то аины и начали стараться поссорить их. К русским вы приходили говорить, что японцы хотят перерезать русских, когда те будут спать. Японцам вы говорили, что русские хотят японцев убить. Несмотря на это русские жили с японцами дружно и теперь они также будут жить дружно. Останутся ли русские жить здесь или уйдут, я не могу вам сказать, потому что не знаю. От их большего начальника, бывшего в Нангасаки, будет бумага, и тогда будет известно об этом. Пока же вы работайте, как работали прежде, за что по-прежнему получите плату. Прошедшие года приезжало мало солдат сюда, этот год их приехало много, – но не думайте чтобы для сражения с русскими, это только для охранения наших офицеров». Кончив речь, он поклонился, аины преклонили головы, подняли руки ему, а потом и Дьячкову. Прощаясь с Сумеди-Сами, Дьячков спросил, сколько офицеров приехало. Сумеди-Сама отвечал – 6 старших и 4 младших, и в Тиатомари осталось еще 12. Дьячков высказал удивление, почему много приехало офицеров с Мацмая. Сумеди отвечал, что так приказал мацмайский губернатор.
Выслушав этот рассказ, я приказал Дьячкову сходить на другой день к Сумеди-Сама и попросить его придти ко мне. Я намерен был с ним поговорить на счет наезда офицеров и солдат на Сахалин. Наезд этот может иметь одну из из целей. Первое – если мацмайскому губернатору дано знать, что русский посланник Путятин приедет на Сахалин по поводу занятия нами селения Томари, и тогда мацмайский губернатор почел нужным устроить обычный церемониал приема, к которого и понадобилось собрать на Сахалине большое число офицеров. Второе – что японцы, просто труся русских, не решались жить без прикрытия солдат, но тогда странно, зачем приехало так много офицеров – разве только для того, чтобы под видом свиты их собрать большое число солдат, не давая подозрения нам. Наконец – действительно японцы, может быть по случаю льдов не имея достаточного количества судов в Сое для перевозки, решились мало-помалу собрать столько войска на Сахалине, чтобы поддержать в случае нужды свои требования силою. Но правду сказать последнее предположение очень невероятно. Как бы они решились, придя с мыслью воевать, жить под нашими выстрелами в таком малом числе? Надо постараться разъяснить это дело.
На другой день, 20-го апреля, во 2-м часу я послал казака Березкина сказать, что иду с визитом в Миве-Саме. Он отвечал, что меня ожидают. Я и Рудановский одели новые сюртуки без шпаг. Людям, назначенным нести гостинцы, я приказал надеть мундиры: их было пять. Войдя в японский дом, мы увидели, что нас примут в входной же зале, потому что возвышенное место с очагом, находившееся у окон, было застановлено раскрашенными ширмами. Отдельные же комнаты были все закрыты. Нас встретили Сумеди-Сама и Яма-Мадо. Сняв шинели и галоши, мы вошли в огороженное ширмами место. Посереди его стоял стол покрытый красным[3] войлоком. Около этого стола стояли два складных стула и скамья, покрытая красным войлоком; с левой стороны сидело 5 на солдат на полу на матах. У ширм, по левую руку от входа, что приходилось прямо против стола и стульев, поставлена была скамья ничем непокрытая. На столе стояла свеча в высоком медном подсвечнике[4]. Я сказал, что при входе нашем стулья были не заняты, вероятно, по японскому этикету хозяин должен выходить к месту приема позже гостей. Солдаты, уже знакомые нам, вежливо поклонились, а Сумеди провел нас к покрытой скамье и посадил на нее. Тотчас же вошли и Мива-Сама и Уди-Сама, и раскланявшись с нами сели на стулья. Сумеди поместился ниже вас на ставчике. На непокрытой скамье усадили наших матросов и казаков. У входа на полу поместились два аина – Испонку и другой старик – оба в пестрых шелковых халатах. Аины эти, в особенности Испонку, невольно возбуждали презрение к себе униженностью своих движений и раболепным выражением глаз. Я заметил, что во всех церемониальных визитах японцы помещали двух аинов – почти всегда Испонку и Пенкунари. Началось угощение. Японцы внесли чай и разные печенья. Наши люди – самовар с готовым кофеем, мелкий сахар на блюде, чернослив и изюм. Все это было внесено завернутым в шелковые платки, фрукты на тарелках, сахар на блюде, для кофе наших 6-ть чашек с блюдцами. Я хотел вещи принесенные нами оставить в подарок Миве-Саму рассчитывая на то, что если он и не примет их, то это не будет иметь значения, потому что когда он приходил ко мне с визитом, то тоже унес обратно всю посуду, служившую для угощения, оставив только в подарок сласти. Всего более неприятно в этом визите было невольное сравнение, которое пришлось сделать, чистоты и богатства одежды и ловкости и благородства приемов у японских солдат, с грубыми мундирами наших матросов и неловкостью приемов их, еще более увеличившейся от непривычки сидеть при офицерах. Они не звали куда деть свои руки и ноги, несмотря на частые повторения от меня, чтобы были свободнее и не думали о том, что сидят в моем присутствии. Японцы очень охотно пили кофе. Разговор не мог быть жив, потому что проводился через переводчиков. Просидя около часу времени, поднялся с своего места, чтобы дать тем знак концу заседания. Я просил Сумеди предложить от меня Миве-Саме подарок все вещи, принесенные нами. Мива-Сама отказался с большим смущением; видно было, что он боялся обидеть меня. Заметив это, я сказал с веселым видом, что нисколько не обижаюсь отказом, который вовсе не изменит наших дружеских отношений, а потому и не настаиваю. Я велел высыпать сахар, чернослив и изюм на японские подносы и, уложив нашу посуду, взять ее обратно домой. Японцы очень обрадовались, что обстоятельство, казавшееся им чрезвычайно щекотливым, кончилось благополучно. Когда все было уложено, я встал и простившись с японцами возвратился с Рудановским домой. Около этого времени мои отношения к Рудановскому совершенно изменились, после бывшего между нами объяснения за несколько дней перед приходом японских судов. Принимая еще зимою все меры на случай осады нашей крепостцы и не нуждаясь для этого в помощи Рудановского, я ограничивал по-прежнему[5] наши сношения вежливыми поклонами при встречах и расспросами о его картографических работах. В конце марта я уже заметил, что Рудановский сводил иногда разговор на тему о нашем положении на острове, на поздний вероятно приход судов наших и на другие распоряжения, сделанные Невельским, и которые по-моему мнению были неудобны. Помня очень хорошо, что Рудановский был один из тех, который поддерживал Невельсвого, когда дело шло о занятии Томари, и что когда зимою я строил башню, то он говорил, что вероятно нам придется защищаться против каких-нибудь духов; я по-прежнему предполагал, что Рудановский продолжает одобрять все, что Невельской говорил и делал, и потому оставлял его намеки без внимания, отвечая коротко, что без сомнения Невельской делал такие распоряжения, которые совершенно обеспечат нас. Между тем Рудановский все чаще и чаще сходился со мною на прогулках и постоянно сводил разговор на японцев. Раз случилось ему проводить меня; мне неловко было не пригласить его войти, и он остался у меня пить чай. Ему было известно, что я послал четырех человек в Сирануси и Сиретоку для разведывания о японцах, и что со стороны Странуси получено известие от казака Березкина, что пять японских судов пришло в Сирануси. Он спросил меня, что я думаю об этих судах. Я сказал, что их так мало еще, что опасаться пока нечего. – «Однако надо быть готовым на все», заметил он мне. Я этого и ждал и тотчас спросил его разве он переменил свое мнение о том, что занятие русскими Томари не может иметь никакого влияния на японцев и что они по-прежнему мирно придут работать на Сахалине. Он отвечал мне, что он действительно прежде так думали, вполне полагаясь на то, что если Невельской был так уверен в своих планах, значит они были на чем-нибудь основаны. Я заметил ему, что в таком случае не следовало, так настойчиво поддерживать мнение Невельского. С этого мы перешли вообще на все действия как мои, так его на Сахалине. Рудановский хотя и упрекал себя, но упрекал и меня в том, что я вообще обращался с ним как с человеком, которого не любят и потому без церемонии устраняют от общества и дела. Я старался ему доказать, что приняв роту в непосредственную свою команду, я не мог терпеть, чтобы он, не стесняясь моим присутствием, хозяйничал, а во время первых построек это случалось не раз, а потому, выведенный из терпения, я решился устранить его совершенно от внутренней жизни в посту, предоставив ему исключительно заниматься съемкой страны. К сожалению моему я не мог его убедить в том, что для него нет ничего унизительного служить младшим в роте, которою он командовал в Камчатке. Кончив этот спор, он все-таки признал себя отчасти неправым и опять возвратился к вопросу, что я думаю на счет нашего положения. Видно было, что он опасался, чтобы наша экспедиция не кончилась катастрофой, так как уверения Невельского на счет раннего прихода наших судов не сбились. Он спрашивал меня, что мы будем делать, если японцы вздумают осадить нас, между тем как в крепости нет даже воды, и перенесен ли провиант? Я с усмешкою заметил, что хотя он полагал, что надо ледник устраивать под горою и набить его льдом с моря, а работа, которую я назначил, очень трудна и ни к чему не служит, – я все-таки устроил ледник в крепости и набил его пресным льдом; следовательно, вода у нас есть. Муки и соли запасено на месяц; сухарей на 20 суток. Орудия стоят наготове, люди рассчитаны на случай боя. Рудановский видимо был доволен, что все было мною предусмотрено, так как был уверен,: что японцы затевают что-нибудь худое против нас. Он просил меня, чтобы я назначил ему место на случай тревоги. Я ему сказал, что когда будет нужно принять последние уже меры, то я сам скажу кому что делать. Действительно, когда от Березкина прекратились известия, и я считал его в плену, то Рудановскому я поручил наблюдать за нижнею башнею и приучить людей в действию орудиями. После того скоро я усилил караул и назначил очередное ночное дежурство себе с Рудановским. С того времени мы стали ежедневно видеться и ходить друг к другу.