Между дремучим бором угрюмых елей и сосен и небольшим взгорьем мелкого разнолесья нешироким коридором простлалось мшарное болотце, в средине его мочевинка, вокруг потная кайма с зеленой сочною травою. Болотце это примкнуло к взгорью, на котором по боровому вереску рассыпался брусничный ягодник, морошка и можжевельные кусты.
Вблизи этого-то притаманного местечка и таились на погибель пернатых лакомок зырянские снаряды моего приятеля – петли и слопцы.
Крупные перья кем-то съеденного мошника и кругом пестревший пух еще какой-то птицы вместе с разрытой кучкой муравейника и глубоко примятою травой сразу указали нам на посещение этой местности, кроме птиц, и еще какими-то животными.
– Ишь, проклятый лончак [4] опять приходил; вот и глухаря в силках слопал, – ворчит Вихряй, рассматривая поличные улики посетителя, и предлагает мне остаться здесь на нынешнюю ночь: – Може, и опять припрется шатун лохматый…
Предложение было принято, в охотничьей сумке у меня нашлась пара пуль, пригнанных по гладкоствольному ружью, и я закатил эти шарики в стволы вместо дроби, расположившись ожидать шатуна тут же, на самом месте содеянной им покражи.
С горизонта давно уже свалилось солнце, и розовый фон его следов картинно просвечивался между темными силуэтами могучих сосен и вековых пирамидальных елей, стоявших перед нами густою стеною. Заревой туман, тихо всплывая, забелелся, и в тонком вечернем воздухе отчетливопослышались разнообразные голоса окрестных обитателей. В болоте начали отзываться молодые журавли, и вскоре, родительски покурлыкивая им в ответ, из-за леса появился старый; мерно взмахивая своими огромными крыльями, он низко протянул над нами и, спиралью обогнув болото, спустился в его крепях… Где-то вдалеке голодный переярок затянул мудреное соло из печальной арии на свое проклятое житье в стороне от нас, как в порожнюю бочку бухнул выпь, а над нашими головами назойливо чирикала какая-то птичка.
Опрокинутый рог молодого месяца показался на чистом небе, и кое-где чуть видно замерцали звезды; одна из них скатилась – мой товарищ мечтательно заговорил по этому поводу.
– Вон звездочка погасла, видно, чья-нибудь безгрешная душенька богу понадобилась…
– Почему так? – полюбопытствовал я, поддерживая разговор.
– Да уж это всегда так: умрет святой человек, и непременно в это время одна звездочка погаснет на небе.
– Ну, а когда умирают грешные, что бывает?
– Грешные? Ничего не бывает, разве только дежурный чертенок в кремень постучит, ну, где-нибудь в глухом месте и блеснет искорка, да и то редко, больше все так, ничего не бывает.
– А ты, Иван, чертей боишься? – спросил я у него, зная общую наклонность здешних жителей к суеверию.
– Нет, что же их бояться? Заживо не тронут, а умрешь, и сам к ним попадешь.
– Почем же ты знаешь, что после смерти попадешь куда-нибудь?
– Я-то доподлинно не знаю, а старики по кабакам за выпивкой болтают, что, как умрешь, так сейчас тебя с чертями по этапу и отправят на тот свет… А там уж, известно, и жди своего решения – либо самого тебя на вечные времена в огонь посадят, или, того еще хуже, к каторжной работе приставят – друзей поджаривать велят, – поясняет он мне с самым простодушнейшим выражением в лице и голосе, только в глубине его глаз при этом светятся искорки, умные такие, плутоватые.
– Ну, а насчет себя-то ты как полагаешь, по своим делам – в каторжную или на поселенье угодишь туда?..
Улыбнулся он над моим наивным вопросом и, не отвечая, как-то странно посмотрел на меня, точно в свою очередь хотел мне задать вопрос вроде следующего: «Уж не из полицейских ли ты, дескать, будешь, что тебя так очень уж забирает?..» И мне сделалось как-то неловко, просто совестно перед этим человеком, точно я его и в самом деле чем-нибудь обидел. Разговор прекратился.
Я сидел под нависшими ветвями старой ели и внимательно вглядывался в постепенно темневшую передо мной лесную глубь и в узкую полоску за ней потухающей зари, а в голове у меня роились невеселые думы о судьбе моего загадочного товарища, и преобладающей из этих дум все-таки было крайнее желание разгадать его настоящее положение.
Успокаиваясь и затихая, постепенно замолкала дневная жизнь, и кругом делалось тихо, неподвижно-тихо, как-то пустынно-сонливо; дремота почудилась даже в самом воздухе… Один только неугомонный пугач тоскливо ухал в глубине леса, и то как-то лениво, изредка, словно и он засыпал… Вдруг за моей спиной сначала потихоньку, робко таково, раз, другой свистнул, потом сильнее и громче защелкал соловей, сделал какое-то милое коленце с переломом и раскатился своей забористой трелью… Я обернулся с понятным удивлением и вместо птицы увидал красивое лицо Вихряя с его детскою улыбкой; он, видимо, наслаждался созерцанием природы в ее ночном безмолвии и как нельзя более гармонично нарушал теперь это безмолвие пленительными звуками ее вольного певца.
– Где это ты слышал такого дорогого соловья? – спросил я у него, думая застать врасплох этого великого артиста в своем роде, но он, нисколько на этот раз не стесняясь, ответил мне просто:
– В Курской губернии есть Обоянский уезд, так там они самые лучшие живут.
– А ты там давно был?
– Давно и не помню когда.
– Что же ты там делал?
– Да вот у певчих пташек песенкам учился, – ответил он с такой улыбкой, от которой я по-прежнему почувствовал себя как-то неловко и, чтобы выйти из этого состояния, обратился к нему с прямою просьбой:
– Иван, голубчик! Скажи мне, кто ты такой?
– Асинька-с? – недослышал он моего вопроса, и мне показалось, что выразительные глаза его затуманились в эту минуту не то тревогою сомнения, не то желанием откровенной людской беседы. Вот, думаю себе, еще один удачный людской вопрос – и передо мной польется живая повесть загадочной жизни этого интересного человека, но он по-прежнему стоял молча и не то во что-то вслушивался, не то о чем-то вспоминал; я был уверен, что в эти моменты перед ним проходит его лучшее былое время, его прежняя далеко не такая жизнь, и как-то невольно у меня сорвалось вновь:
– Слышишь, расскажи, Иван…
Но в эту минуту ночной тревожный крик случайно испуганной вороны пронесся из глубины болота и заставил вздрогнуть нас обоих.
– Слушай туда, что-то лезет, – почти беззвучно проговорил Иван, указывая мне по направлению крика и припадая к земле у меня за спиною.
Эти слова имели на меня магическое действие. В один миг всякие расспросы и даже самый герой меня интересовавшего романа были забыты, обычный восторг охотника обхватил меня всего, и я, как говорится, замер на месте, окаменел в чуткой неподвижности.
Вскоре действительно послышался какой-то шорох впереди нас, вот хрустнула сухая ветка, и от этого ничтожного звука затрепетало сердце, сдавленное приливом сладостных надежд, а в висках громко застучали жилки.
Но совсем потухшая заря и густой сумрак окружающего леса, несмотря на лунный полусвет, слабо освещавший верхи дерев, внизу стушевали все, не допуская различать предметы далее шагов десяти перед глазами, а желанный гость все подвигался в нашу сторону привычною ему тропою. Отчетливо доносились его осторожно неуклюжие шаги, с легким треском ломавшие сухие ветки под своей тяжелою стопою, и по временам, точно тяжелые вздохи, даже показывали, как подозрительно он обнюхивал воздух, – и нетерпеливое воображение охотника рисует мне хорошо знакомую круглую морду, ее темный оскал с блестящими вершковыми зубами и изумленно злобный взгляд. Но темень! Ненавистная темень скрывает эту живую картину, и снова обхватывает всего жгучий трепет желанной встречи, а в мыслях носится усердная о ней мольба.
Кто из охотников не переживал этих невыразимо приятных, но вместе и мучительно тяжелых минут страстного выжидания своего выстрела на слуху или на виду осторожного зверя? Эх! – хороши, дороги, но и долги же эти минуты бывают охотнику!! Перещупают они и пошевелят в нем каждую жилочку своим опасением за какую-нибудь проклятую случайность лишиться этого выстрела в данную минуту… В такой-то момент моя собака зачуяла близость зверя и, прижимаясь ко мне, боязливо заворчала… О, проклятие!