Недавно один русский общественный деятель, говоря об одном из «завоевателей» Большевизии, выросшем на вражеской помощи, заявил мне: «Что же, если дойдет до Москвы – будет Гарибальди. Ну, а не дойдет…» Значит, раздавить Троцкого и Ленина даже ценою унижения России – заманчивая вещь? И какая же разница тогда между Гарибальди и графом Кенсона, «который из верности своему королю служил нашему императору»?
О, я не хочу на этом основании подвергать сомнению любовь к родине этих людей. Конечно, они по-своему любят ее. Но, может быть, было бы лучше, если бы это было не так. Тогда все было бы ясно и понятно. Тогда не было бы морального соблазна и признаков морального разложения. Большевизм, верно, никогда и не мечтал о такой победе – величайшей из всех его побед: мрачная тень его затмила национальное самосознание. Большевизм загородил, извратил патриотизм.
Вспоминаются мне другие времена и другая обстановка. В декабре 1917 года я был схвачен большевиками и посажен в Петропавловскую крепость. В то же время сидел там лидер русских черносотенцев – покойный теперь В. М. Пуришкевич. Большевики «определили» его истопником, и он свободно ходил по корридору и мог заходить в камеры. То был момент, когда Троцкий сделал свой «beau geste»[6], прервал переговоры в Бресте и явился в Петроград проповедовать войну против Германии. Большевистская пресса была полна воинственного пыла. Заявлялось о непреклонном решении отстаивать «красный» Петроград и «красную» Россию. Нам в тюрьму газеты доставлялись. И вот, в одно утро, – с газетой и какими-то бумажками в руках – ко мне влетел возбужденный, взбудораженный Пуришкевич. Он прочел об этом «решении» большевиков и пришел предложить составить и подписать заявление. «Заявим, – говорил он, – что, если так, мы готовы идти делать что угодно. Пошлют на передовые позиции бороться с завоевателем – пойдем. Заставят быть братьями милосердия, сделают пушечным мясом – на все готовы. Пусть руководят, но пусть не слагают оружия защиты». Я отказался от этого заявления и ему посоветовал не делать его, ибо, во-первых, не верил всей этой большевистской шумихе, а во-вторых, наше положение – пленников – было деликатное, и всякое такое движение с нашей стороны могло быть истолковано как желание, прежде всего, выбраться из тюрьмы. Но не в моей позиции дело, и не о ней хочу я говорить теперь. Дело в Пуришкевиче. Мы были с ним политическими антиподами, и никогда ничто общее нас с ним не связывало и не могло связывать. Но я должен сказать, что в тот момент, поскольку я верил полной искренности порыва Пуришкевича, он – руководитель черной сотни – был психологически мне ближе, чем все те – даже радикальные – политики, которые в борьбе с большевизмом уничтожают самый смысл этой борьбы, которые интересам борьбы с большевизмом – сознают они это или нет – жертвуют интересами России.