И я не спеша поднялся в спальню Акане, начиная понимать смысл всех призрачных подсказок, распознавая ответ не столько в себе, сколько в окружающей меня пустоте. Раз за разом, вздох за вздохом – меня как будто бы вели к чему-то… И только на этот раз я не собирался сворачивать с предложенного пути.
Дверца шкафа была плотно закрыта, хотя ни я, ни Рю не касались её перед уходом. И я почти знал, что за этой дверцей не окажется никого и ничего, и я свободно смогу подняться на чердак, к месту, где прервалась жизнь Акане.
Я открыл шкаф на выдохе, как какой-то древний самурай в самоубийственной атаке, открыл – и тут же отлетел назад, смятённый и раздавленный. Вся моя напускная храбрость растворилась, и дело тут было не в её слабости или беспочвенности – просто увиденное мною и мгновенно обработанное мозгом действовало намного, намного сильнее!..
Сначала я сам не понял, что именно заставило меня отскочить от шкафа, как если бы из него на меня бросились все демоны всех возможных миров, но с каждой секундой осознание пробивалось сквозь заслонку тупого ужаса всё уверенней, и через бесконечную минуту я всё же сообразил…
Кукла стояла на том же месте, мрачная и безжизненная. Её бледное личико было сокрыто за водопадом блестящих чёрных волос, а губы презрительно сомкнуты. Руки же безвольно висели вдоль тела, как и в момент, когда Рю впервые взглянул на неё. И на первый взгляд всё осталось неизменным, но… Пальчики куклы, её белые детские пальчики двигались в такт несуществующему дыханию, совсем чуть-чуть, но достаточно для того, чтобы разглядеть и осмыслить. Да, на этот раз фаланги её пальцев не были соединены мастерски подогнанными в пазы деревянными шариками, они представляли собой единое целое, кажется, покрытое настоящей мертвенно-бледной кожей…
Я промедлил всего миг, после чего подскочил к кукле, схватил её за ворот облегающего траурного кимоно – и выбросил в окно, до последнего мига опасаясь, что случайно разгляжу её невидимое за щупальцами волос лицо…
Сглотнув, я почти неосознанно выругался. Кукла ответила снаружи глухим, трескучим звуком, видимо, рухнув прямо на каменную дорожку перед домом. Чтобы удостовериться в этом, я приник к подоконнику, не боясь порезать ладони осколками битого стекла, и уверенно подался вперёд. Да, искусственная девочка в чёрном кимоно покоилась внизу, на серой полосе бетона, хотя ещё миг назад я готов был бы поклясться, что, стоит мне выглянуть из окна, как её ледяные пальчики сразу же окажутся на моём горле…
Её личико по-прежнему было сокрыто, я видел только губы – даже сквозь покрывало шипящей воды – презрительно сомкнутые губы покойницы, бескровные и по-своему жестокие.
Я отпрянул от окна и посмотрел на свои окровавленные ладони, покрытые сочащейся из мелких порезов кровью – страх, похоже, сдавил моё сердце достаточно для того, чтобы убить любую чувствительность к боли…
В последний раз обернувшись на разом помрачневший шкаф, я покинул комнату и быстро спустился в ванную, промыл руки холодной водой, заклеил порезы тонкими полосками пластыря. Боли по-прежнему не было, на её месте царил невероятный ужас, до сих пор связывающий моё сознание. Отчего-то мне казалось, что кукла в чёрном кимоно сейчас появится из-за спины, заглянет через плечо, даже если ей не позволяет рост…
Отражение в зеркале ответило ужасной гримасой – и меня передёрнуло от собственного облика. За последние два дня лицо моё преобразилось почти до неузнаваемости: глаза впали, под скулами залегли тени – впрочем, это могли быть и следы ударов Рю – а по всему подбородку раскинулись заросли некрасивой чёрной щетины. Возможно, это кукле следовало испугаться меня, а совсем не наоборот?..
На миг я позабыл о страхе, и боль мгновенно скользнула в изрезанные пальцы, пронзила ладони насквозь, словно бы обдав их морозным, обнажающим плоть жаром. Вновь вспомнив несколько крепких ругательств, я развернулся на пятках и вышел в коридор, обулся в прихожей, понимая, что если немедленно не решить эту проблему по-другому, соседи могут счесть меня за убийцу и банального психопата, выбросившего из окна несовершеннолетнюю девочку.
Входная дверь, кажется, поддалась неохотно, но на самом деле это мои руки двигались слишком медленно, и, хотя страх вновь заполнил всё моё естество, место для боли на этот раз осталось неприкосновенным.
Как будто бы затеявший дурацкую игру дождь истощился – он словно б только и ждал, когда я снова окажусь в доме, чтобы показать всю свою мрачную силу – и я вышел под взгляды серых туч, глупо неся перед собой раскрытый чёрный зонт.
Кукла не исчезла и не поднялась при моём приближении, она оставалась недвижимой, а конечности её – неестественно вывернутыми, как будто бы скрывающими множество серьёзных переломов. Тонкие губы теперь были чуть приоткрыты, и между ними существовала та странная тьма, которую боишься и можешь отнести к чему угодно, но только не к внутренней полости банальной деревянной болванки…
Приблизиться к кукле было намного труднее, чем выкинуть её из окна, и с каждым шагом уверенность внутри меня умирала всё быстрей. Наконец, пересилив себя, я сделал последний шаг и осторожно подцепил полу её кимоно, поволок странную игрушку за собой, в задний дворик, окружённый с одной стороны зарослями крохотного сада, а с другой – каменным забором высотой в два человеческих роста.
Не отводя взгляда от жутковатой куклы, я открыл прилипшее к стене здания складское помещение и выгреб оттуда ворох старых газет, вытащил увесистую лопату, которой мне всё не приходилось воспользоваться за последний год.
Небольшую яму я выкопал прямо в центре дворика, между домом и высокой стеной напротив. Сырая почва поддавалась неохотно, и потому я, наверное, провозился чуть дольше, чем мог бы, с трудом перенося взгляд незримых глаз куклы. Наконец, когда усталость окончательно парализовала мышцы и разрываемые болью ладони, я воткнул лопату в землю и без особой гордости посмотрел на своё творение, опасно похожее на плохонькую детскую могилу. Впервые я испытывал к физическому труду столь явное и раздражающее отвращение, но… Мне казалось, что другого выбора просто не было…
Отдышавшись, я разгрёб ворох сухих и толстых газет, выложил их на дне ямы, после чего подтащил куклу ближе и уложил её на эту импровизированную перину. Бросив на игрушку последний взгляд, я щедро засыпал её сухой полиграфической бумагой и потянулся за коробком спичек, нервно ожидая любых проявлений безумия. Впрочем, всё оставалось недвижимым. Могло даже показаться, что весь окружающий мир просто замер, ожидая, чем же закончится это дурацкое действо, в котором мне посчастливилось выступить за главного персонажа. Моей трагической героиней была проклятая кукла, а орудием убийства – небольшой коробок… Нет, мир явно переоценивал меня и созданные мною декорации.
Чиркнув о коробок одной из спичек, я отбросил её от себя и до последнего мига смотрел за тем, как маленький жёлтый лепесток утопал в пучине просроченной прессы. Но прошла секунда – и от пугающего безмолвия не осталось и следа, безумный костёр вспыхнул быстро и яростно, вгрызаясь в долгожданную пищу, пожрал газеты за несколько секунд – и сразу же переключился на мёртвую, теперь уже точно мёртвую для меня куклу. Красивое чёрное кимоно поддалось не сразу, но устоять перед дыханием первородной стихии не могло даже оно; пожираемая огненной купелью чернота отступала с тела куклы, обнажая обыкновенные деревянные сочленения, связанные воедино множеством скрытых во всех подвижных частях блестящих сфер. Сферы эти теперь проглядывались и на тонких пальчиках, делали ладошку куклы похожей на ладонь робота из старых мультфильмов и новых фантастических боевиков…
В последнюю очередь занимались пламенем прекрасные волосы искусственной девочки. Они горели медленно и жалко, танцуя и расползаясь по игрушечному – теперь я мог быть в этом уверен – детскому телу. А потом волосы сползли с тонко очерченного треугольного личика, и я впервые увидел глаза куклы – невыразительные провалы серых глаз, устремлённые прямо на меня, провалы, в центре каждого из которых существовало по безумному водовороту черноты… Эти глаза, сверлившие меня до самого последнего мига, не были глазами манекена… Они могли быть чем угодно – но только не обыкновенными стекляшками! И когда они, издав глухой стук, провалились внутрь полой головы куклы, меня чуть не стошнило от страха и ощущения странной свободы.
Если бы я отодвинул волосы с лица куклы раньше, если бы встретил взгляд этих глаз, прямой, безразличный, пробирающий до костей… Если бы я встретил этот взгляд, то, уверен, просто сошёл бы с ума. Понимание этого не приносило облегчения или хотя бы успокоения, скорее даже наоборот – на сердце стало ещё чернее, ещё тяжелее.
Не так давно я нарушил покой спальни Акане, а теперь сжёг драгоценную куклу усопшей невесты. Что могло ожидать меня дальше? Любовная измена на кровати, которую я когда-то делил с Акане? Бред… Бред всё крепче принимал меня в свои объятия…
Я потряс головой, прогоняя проклятые мысли, и собрался уже засыпать кострище землёй, когда услышал приближающийся звук шагов. Кто-то шёл по направлению к этому закутку, и насыщенная влагой почва щедро отвечала неприятным, почти физически ощутимым причмокиванием.
– Кто здесь? – я напрягся, потянул на себя лопату, неуверенно взвешивая её в руках.
– Я, – девушка в чёрном блестящем дождевике выглянула из-за угла, сохраняя на губах широкую кошачью улыбку.
– Акане, – я не смог сдержать облегчённого вздоха. – Я уже не знал, что думать…
– Наверное, вы хотели сказать «Другая Акане»… Разве нет? – она как будто бы изменилась в лице, стала чуть более печальной, чуть более задумчивой…
Я обмер. Осознание слов девушки пришло слишком поздно, принеся с собой какой-то странный, могильный холодок. Поначалу я даже не мог найти разницы между тем, что сказал я и тем, что предложила студентка… А когда всё-таки вспомнил…
Выругавшись, я потёр переносицу, прогоняя из головы странную сонливость.
– Что-то не так? – девушка неуверенно, бочком, приблизилась к умирающему кострищу и глупо остановилась на полушаге. Взгляд её вдруг стал необъяснимо серьёзным. – Эта кукла… Зачем вы сожгли её?
– Долго объяснять, – огрызнулся я, бросив на почти уже пожранное огнём тело куклы первую горсть земли.
– Она была красивой… Это… ваша?
– Нет, – почему-то мне захотелось рассказать всё, вообще всё, что я только чувствовал и о чём боялся думать. – Кукла принадлежала Акане. Моей Акане, – не преминул исправиться я.
– Вот как… Вы убиваете собственные воспоминания?.. Разве это правильно? Разве… Разве это позволит вам убежать от одиночества?!
– Я не страдаю одиночеством! – странно, но этот ответ вызвал во мне больше неоправданной злобы, чем надлежащего осмысления. – И я не убиваю… Не убиваю воспоминания, просто…
На миг мне показалось, что эта, другая Акане, сейчас угадала слишком верно, слишком точно, и… И я ничего не мог с этим поделать – только упорно отрицать всё, что вторгалось в мой мир извне…
– Это ведь была очень красивая кукла, – повторилась девушка.
– Не знаю.
– Посмотрите, она совсем как маленький человечек… Как живой ребёнок. Как маленькая живая девочка…
Она могла бы быть живой, если бы я не убил её, не сжёг её – но живой немного не так, как думала Акане, не живой даже – просто двигающейся, дышащей и…
Что-то внутри меня оборвалось, к горлу снова подступил мерзкий и, кажется, шевелящийся комок дурноты.
– Вы нездорово выглядите, – студентка решилась подойти ближе и только сейчас обнаружила, что мои ладони покрыты выбивающейся из глубоких порезов кровью. – И ваши руки… Что произошло?
– Ничего особенного, – я бросил лопату в хранилище, оставив пепелище засыпанным лишь наполовину.
– Вам кажется, что я задаю слишком много вопросов?
Вместо ответа я одарил её таким взглядом, от которого любой вежливый человек поспешил бы спрятаться за сотней извинений и на более чем почтительном расстоянии. Юная Акане даже не вздрогнула.
– Господин Саюки, – она попыталась подойти ближе, но я жестом приказал ей держаться в стороне. – Господин Саюки, возможно, я вмешиваюсь в вашу жизнь и всё в этом духе, возможно, я даже мешаю вам, но…
– Но? – глухо поинтересовался я, понимая, что на крохотном заднем дворике меня не держит уже ничего.
– Скажите, разве с моим приходом вам стало хуже? – она определённо шла ва-банк, ставила всё на этот простой вопрос, всё, что у неё было здесь, в пределах моего серого мира… Она рискнула – и не ошиблась. – Мне даже показалось, что я видела в ваших глазах облегчение… Ну, когда я только пришла сюда. Вам стало легче…
– Просто ты оказалась не той, кого я боялся увидеть, – я свернул за угол и подошёл к раскрытой настежь входной двери, проверил замок, просто не решаясь признаться себе в том, что не могу вот так вот просто бросить девушку снаружи.
– Боялись увидеть, – её глаза сузились – девушка явно вернулась на проторенную дорожку, углядела в моей простой фразе квинтэссенцию всех своих увлечений и интересов. – Вы боялись увидеть… её?!
Я молча вошёл в прихожую и попытался закрыть за собой дверь, но Акане каким-то образом успела оказаться рядом, проскочить под моей вытянутой рукой и исчезнуть за моей спиной. Прошло несколько секунд – и я услышал её топот по лестнице на второй этаж…
Странно, но раздражение отпустило меня, от тупой ноющей злобы не осталось и следа. Теперь, когда студентка сама отважилась войти в мой дом, я почувствовал, что был не один в своей боли. И мне действительно стало легче…
…Комната Акане, кажется, стала ещё мрачней, ещё холоднее с того мига, когда я швырнул в окно проклятую куклу. Хмурый утренний воздух, напоённый дыханьем дождя, проникал всюду, его присутствие вдруг стало столь же естественным, как и бесконечный страх у меня в сердце.
Акане-студентка не заметила меня сразу, я некоторое время просто стоял за её спиной, поддерживая сложившуюся атмосферу угнетённости. Девушка ничего не искала и не высматривала – она вдыхала естество спальни с печалью и уважением к усопшей, боясь даже двинуться без моего непосредственного разрешения.
– Что ты здесь делаешь? – наконец, промолвил я. При звуке моего голоса Акане вздрогнула, но не обернулась и не ответила, как если бы берегла таинство неведомого для меня ритуала. Затем, двигаясь с непонятной осторожностью и сожалением, она подошла к раскрытому шкафу и взяла с ближайшей коробки фотографию в красивой толстой рамке.
– Это была… Акане? – она показала фотографию мне, и в лице её я впервые увидел страх.
Я коротко кивнул. На фото действительно была изображена моя Акане, задорно улыбающаяся и крепко прижимающая к груди свою заветную куклу. Куклу, на лице которой тогда ещё жил забавный румянец, куклу с обыкновенными стекляшками глаз, куклу, столь же мёртвую, как и все остальные – даже очень хорошие – игрушки.
– Она действительно похожа… – девушка осеклась. – Нет, это я действительно похожа на неё, на госпожу Акане. Только… У неё родинка на шее и глаза другие… Наверное, вы действительно могли перепутать меня с ней…
Я хотел возразить, но не смог.
– Подождите, – студентка вдруг оживилась. – Эта кукла… Это та самая, которую вы сожгли?!
– Да…
– Но… Это же… Это же две разных куклы! Они не похожи!
– В нашем доме не могло быть двух таких игрушек. Это был единственный во всём Токио подарок, уникальный…
– Уверена, Токио достаточно большой город, и в нём немало людей, готовых выложить деньги за столь…
– Эту куклу делали по образу двоюродной сестры Акане, Мимиру…
– Звучит… странно. Но… Эта Мимиру, что с ней произошло?
– Она утонула, – тяжело ответил я. – Через несколько дней после того, как кукла была закончена.
– Я сожалею, – девушка положила фотографию на стол и снова вернулась к дышащему враждебностью и скрытым ужасом шкафу. Она не хотела снова оскорбить меня своим незнанием, не хотела принести мне боль, и поэтому просто рассматривала воздух перед собой.
Возникла напряжённая пауза.
А потом потолок прямо над моей головой вздрогнул, мне показалось, что в сгустившемся воздухе послышались звуки шагов, тихий стон и грохот падающего тела – всё это одновременно, слившееся в сплошную феерию бессмысленных шумов.
– Что это? – глаза Акане расширились, лицо её побелело, точно свежевыпавший снег.
– Чердак!? – зло предположил я, отталкивая девушку от шкафа. Конечно же, все подсказки вели меня к чердаку, к месту, где моя Акане встретила свою судьбу, но… Каким же трусом я был, каким ничтожным, глупым трусом… И не потому, что бегал от каждой тени – из-за своего страха перед ответственностью, перед истиной, перед чем-то, что было рождено моим проклятым любопытством!
Я ворвался в тесное углубление шкафа и упёр ладони в деревянную пластину прямо над собой, отодвинул её, насколько позволяли скрученные ужасом мышцы, и тут же упёр ногу в первую попавшуюся коробку. Набитый вещами контейнер выдержал мой вес – и я уверенно взобрался наверх, в наполненное затхлым воздухом чердачное помещение. Здесь было темно и тесно, а со всех сторон давили тонкие деревянные балки, словно бы сплетающиеся в единую мёртвую клетку, клетку для меня и моего страха.
Я не боялся прыгнуть в черноту, не боялся встретиться лицом к лицу с творениями собственной фантазии… Слишком поздно я обнаружил правду. Слишком поздно заставил себя понять, что в этом тесном, давящем помещении прямо под низкой покатой крышей просто нельзя было повеситься: стоя в полный рост, я задевал макушкой самую высокую из поперечных балочных конструкций. Здесь. Нельзя. Было. Повеситься.
Моя Акане стала жертвой убийства, и я остервенело скрывал это, в особенности – от самого себя…
Акане-студентка последовала за мной, не спрашивая и не прося помощи. Она знала, что иначе никогда не сможет разгадать ту загадку, которую перед ней воздвиг обыкновенный человеческий интерес.
Я осторожно перешагнул через балку, огораживающую лаз ко второму этажу, и припал на колено примерно в том месте, которое отдавалось внизу тем самым утробным грохотом. Грохотом падающего тела… Хотя… Ровно год и несколько дней назад я сам снимал возлюбленную покойницу, снимал бесшумно и осторожно. Значит, грохот должен был быть рождён немного раньше, ещё до того, как…
Мою Акане задушили, вдели её голову в петлю – и повесили в сантиметре над полом. Её убили. А я… Я ничего не смог с этим поделать. Я был внизу. Я сердился на неё из-за чёртовой книги! Я… Я был таким дураком!
– Посмотрите, – девушка подошла ближе и указала на тонкую щель в полу, больше похожую на трещину, продавленную чем-то, на что давили с почти животной ненавистью. Я сам не понял, как смог разглядеть эту щель в почти полной темноте, но ошибки быть не могло – под полом действительно существовало скрытое пространство…
Выругавшись сквозь зубы, я попытался отодвинуть пластину пола и удивился той лёгкости, с которой та отошла в сторону. Под нею действительно существовала пустота, но… Не такая, какой она должна была быть – пустота полная страхов, надежд, боли, веры, истины и лжи… Пустота, ударившая в воздух запахом горелого мяса и криками пронзаемых сотнями игл храмовых жриц; шёпотом полумёртвых татуированных девушек, прибиваемых к полу в самой глубокой из пещер; дышащая странным смехом девочек в одеянии Химе-Мико, Принцессы-Жрицы, призванных вбивать в ладони и ступни жертв длинные серебряные колья. Пустота ответила даже на мой испуганный вздох, и в ответе этом сплелись последние секунды перед смертью, перед моментом, когда отражение в сокрытых под татуировками глазах поглотило весь потрясённый мир.
Там, в объятиях этой осязаемой пустоты, лежала толстая пачка бумаги, сцепленная по углу пожелтевшей от времени шёлковой лентой. Бумага выглядела старой и почти рассыпающейся в прах, иероглифы на ней смазались… А кое-где ужасными провалами глазниц таращились на меня следы, оставленные неукротимым пламенем – отчасти почерневшие и съежившиеся страницы.
– Что это? – голос Акане стал глухим и жалким, в нём сейчас было больше страха, чем я мог бы перенести за всю свою жизнь.
– «Серебряные Нити», – только и смог пролепетать я. – Это «Серебряные Нити». Акане… Моя Акане так и не сожгла её…
Трясущимися пальцами я дотронулся до полыхающей аурой злобы и страха рукописи. Это было моё творение, и оно узнало меня, узнало вопреки всему, вопреки даже своей мёртвой сущности. Я почувствовал жар костра, в который бросил эту книгу, почувствовал, впитывая его каждым порезом на окровавленной ладони.
А потом я просто потянул книгу на себя – и встал во весь рост, обрывая её связь с основой этого здания. Множество криков, что жило в моей голове, вдруг почти растворилось, безумная какофония звуков вновь приобрела формы разрозненных, но вполне понятных фраз.
«Больно ли, когда тебя пронзают кольями?»…
«Я хочу, чтобы меня когда-нибудь пронзила Мисао. Мои руки. Мои ноги. Я хочу быть Священной Девой…».
«Я правда не хотела бросать тебя. Прости. Мне… Мне действительно следовало вернуться и закончить ритуал…»
«Во мне больше нет сил… видеть… этот мир!»
– Что это?! – девушка, до последнего мига прятавшаяся за моей спиной, испуганно прижала кулачки к груди. – Я как будто бы слышу голоса…
Не ответив, я оттолкнул Акане со своего пути и спрыгнул в пространство вдруг потерявшего свою простую красочность шкафа, вышел из потемневшей спальни, сытно напитавшейся зловонием смерти. Голоса следовали за мной, следовали даже после того, как я перестал слышать их – они рождались в моей голове, рождались, взлелеянные ужасом и странным, упёртым неверием…
Я спустился на первый этаж и тяжело рухнул на старенький диван, после чего швырнул «Серебряные Нити» на журнальный столик прямо перед собой. Пока у нас было время, у меня и у этой книги, время побыть наедине, как если бы напротив меня находилось вполне живое и осознающее себя существо.
– Почему?! – зло пробормотал я, проклиная себя за извечную слабость. – Почему я не смог сжечь эту… штуку… сам?!
Студентка оказалась рядом почти неожиданно, за последнюю минуту я даже забыл, что она вообще находится в этом доме – шок от найденной рукописи отбросил все остальные проблемы слишком далеко, чтобы на них по-прежнему можно было бы обращать внимание.
– Господин Саюки, – она уселась слева от меня, не сводя взгляда с жуткой бумажной стопки. – Это и есть… та самая книга?..
– Да, похоже на то, – я откинулся на спинку дивана и закрыл глаза ладонью.
Несколько секунд в зале царила матовая, непрозрачная тишина, в которой плавали следы моих убегающих галлюцинаций. А потом, видимо, прочитав первые страницы «Серебряных Нитей», Акане всё же отважилась снова заговорить вслух:
– Но ведь это не роман и не повествование вообще… Это больше похоже на научное исследование…
– Можно сказать и так, – безразлично отозвался я.
– Значит, сестра работала над этим…
– Сестра?..
– Вы, наверное, не помните её. Она была в той группе, которая сопровождала вас, ну, во время ваших поездок по горным деревням… Её звали Коджи Натсуме. И она не вернулась. Нам сказали, что она пропала в горах, сказали, что был несчастный случай… Я посвятила много времени тому, чтобы узнать о произошедшем как можно больше. Наверное, поэтому я начала интересоваться вашим творчеством вообще и вами в частности. Сестра много писала мне. О вас и о «Серебряных Нитях», писала о том, что виденное вашей экспедицией настолько ужасно, что для описания этого недостаточно человеческих слов… А в последнем письме она сообщила, что видела девушку, полностью покрытую тёмно-синими татуировками… Видела её как будто бы во сне…
– Всё здесь! – я озлобленно положил ладонь на «Серебряные Нити». – Здесь – результат моих исследований. Здесь – всё, что не должно было покидать тех горных деревень, где оно родилось. Здесь тайны пропажи нескольких человек из моей экспедиции… Тогда Акане – моей Акане – не было со мной, она не видела всего того, что видел я, и… И она не захотела сжечь эту книгу.
– Но зачем вы вообще работали над ней?! – девушка почти обвиняла меня за то зло, которое я переписывал своими собственными руками, за дотошно изложенные в рукописи ритуалы, за каждую мельчайшую подробность.
– Я не знаю, – ответ высушил моё горло, я хотел сглотнуть – но не смог. – Акане попросила меня провести исследования фольклора тех поселений, которые до сих пор живут в среде наших предков. Ей нужно было для работы, а я… Я неожиданно для себя самого увлёкся этим делом, но… В конечном итоге… потерял троих, троих друзей. И… Да, я помню Натсуме…
– Что с ней стало? – жалобно спросила девушка.
– Здесь, – я снова, не опасаясь повториться, хлопнул по стопке пожелтевшей бумаги.
– Вы не расскажете?.. Значит, мне нужно прочесть?..
– Нет! – возглас разорвал моё горло прежде, чем успел возникнуть в сознании. – Я… Я запрещаю тебе!..
– Н-но… В этом же нет никакой логики!.. И… Вы точно так же запрещали своей невесте сохранить эту книгу?! – проклятая девчонка раз за разом уязвляла меня всё больнее, всё опаснее – и я уступил, отвлёкся, позволил ей вырвать рукопись из-под моей ладони и скрыться в полумраке прихожей.