Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Заседание Государственного Совета

А я пошёл обратно в свою спальню. В ней на переносной вешалке висело нечто ослепительное. – Парадный мундир, – догадался я. Чемодуров помог одеться, нет, про такое надо было сказать: облачиться. На тёмно-синем сукне сияли золотом и брильянтами четыре ордена, подвешенные на разноцветных тесёмках; блеск круглых, с бахромой золотых погон заставлял прищуриться. – Как же они называются? Эполеты, вот! – Справа налево через плечо старик-камердинер навесил на меня широкую ленту небесно-голубого цвета, ловко прицепив к ней длинную шашку с золотым эфесом. Плечо ощутило ее приятную тяжесть, – Первый ведь раз оружие ношу, – подумал я с детским удовольствием. В довершение всего, слева направо на грудь легла другая, теперь уже золотая лента, к которой Чемодуров прицепил опять же золотые шнурки, свисающие вниз полукругом и заправленные под правый погон. Я посмотрелся в зеркало. – Блещут эполеты, – мелькнуло в голове. – Откуда это? Сколько лишнего и ненужного у меня в башке. – У государыни мигрень сильнейшая, – доложил Чемодуров, – сказала, чтобы вы ехали без неё, а вечером, если ей будет получше, надеется встретиться с вами в Мариинском театре. – В Мариинском, – повторил я зачем-то и направился к выходу.

В той же карете и с той же охраной поехали в Петербург. Въехали в город по широкой и прямой магистрали, по бокам которой стояли трёх– или четырёх-этажные дома, нельзя сказать, что уж очень опрятного вида, но добротные. Из окраинных проспектов Петербурга я хорошо помнил только Московский, по нему как-то ездил в Пулковский аэропорт. Он ли это? А спросить не у кого. На проспекте было довольно-таки чисто, но, когда я заглядывал в боковые улицы, то нередко видел облупившиеся и даже закопчённые фасады и грязные лужи на плохо вымощенных мостовых. – Да, видимо, как всегда, денег хватает только на центральные улицы. И кто у них дворники? В Москве всегда были татары, а здесь кто? Неужели финны, или чухонцы, как их там называли? Не похоже. – Народу на улицах было немного, карет и повозок – ещё меньше. – Может дело не в оцеплении – просто в городе мало народу, вот и всё. – Горожанки, по виду горничные или продавщицы, шли по тротуарам быстро и озабоченно. Мастеровые в картузах и высоких сапогах тащили баулы и ящики на плечах, а иногда даже на головах. Я заметил, что на некоторых перекрёстках, ближе к стенам домов сидели довольно обтрёпанные нищие и протягивали грязные руки прохожим. Никто на карету и казачий эскорт не обращал особого внимания. Все улицы, казалось, были гораздо шире, чем в 21-м веке, горожане то и дело переходили дорогу, где придётся. Ни дорожных знаков, ни разметки видно не было. Ближе к центру города дома стали повыше и побогаче, появилось много вывесок, некоторые на иностранных языках. Их старая орфография, полузабытые шрифты и наивные рекламные рисунки вызывали не раздражение, а улыбку. Стала попадаться и хорошо одетая публика, мужчины в сюртуках и цилиндрах на голове вели под руку дам в длинных и красивых платьях. – Нет, это – сон, – думал я покачиваясь на сидении из стороны в сторону, – сон и ничего больше. И что бы не случилось, всё кончится, и я проснусь. Когда-нибудь.

Выехали на знакомую улицу. – Боже мой, да это же Невский! Какой он пустой и широкий. И ни асфальта, ни даже булыжника: на мостовой какие-то деревянные квадраты как на шахматной доске. А в центре, в центре-то что? Рельсы проложены. Откуда здесь железная дорога? Ааа, вот оно что… – Несколько огромных двухэтажных экипажей, похожих на лондонские автобусы только не красного, а тёмно-коричневого цвета, притормозили на перекрёстке и пропустили наш маленький кортеж вперёд. Вместо мотора и кабины с водителем, в них спереди были поставлены открытые скамейки, на которых сидели кучеры, натягивавшие поводья ломовых лошадей. - Всего пара для каждой такой махины! Как же это называлось? Вспомнил – конка! Конная железная дорога. - Мы свернули с проспекта, и всю перспективу справа заслонила громада Исаакиевского собора. Площадь была всё та же, до боли знакомая по телевизионным и прочим картинкам, всё так же стоял лишь на двух задних ногах чугунный конь под оседлавшим его императором: Николаем 1-ом или Александром 2-ом. – Моим дедом или прадедом, – подумал я и ухмыльнулся. Лошади взяли левее и остановились у трёхэтажного, но очень высокого дворца с белыми колоннами по всему фасаду, под высоким и тяжёлым крыльцом(84). – Так здесь же теперь Петербургская дума заседает, – невпопад вспомнилось мне. – Я по телевизору видел, там дрались ещё кто-то с кем-то. Только что вот значит это слово «теперь»? Где оно, это «теперь» в 21-м веке или в 19-м? – Взойдя на крыльцо и миновав несколько коридоров, я под руководством неизвестно откуда взявшегося Плеве вошёл в просторный зал с античными колоннами по всему периметру. Пространство было заполнено людьми в сверкающих мундирах, с красными и голубыми лентами через плечо. – Человек 50, не меньше и ни одного штатского, – пронеслось в голове. Зал, как его называли, Мариинского дворца был весь выдержан в тёмно-красных тонах: красные ковры на полу, вишнёвая обивка стульев, малиновое сукно столов тяжеловесно и солидно сочетались с ещё более темно-красной обивкой стен. Плеве повёл меня в центр главного стола, расположенного полукругом вдоль колонн. Места за этим столом, видимо, всем не хватило, и в центре помещения стояло ещё несколько столов, за которыми стояли люди, показавшиеся мне совершенно одинаковыми, как будто вышедшими из одного инкубатора. Центральное кресло с двуглавым орлом, на котором, видимо, должен был сидеть я, находилось под огромным, во всю стену портретом Николая 2-го, то есть меня самого. Справа и слева висели портреты других императоров, как я догадался, моего отца и деда. – Это не культ личности, – подумал я, – это культ семьи, это культ самодержавия, как основы всего в России. – У не такого высокого кресла справа стоял невысокий человек с окладистой седой бородой и многочисленными наградами на мундире, от которых рябило в глазах. – Михаил Николаевич, – шепнул мне на ухо Плеве. – будет вести заседание. – Здравствуй, племянничек, – сказал старик с наградами. – Запаздываешь, как всегда. – Я поймал себя на мысли, что ужас мой ушёл окончательно, противная дрожь в руках и ногах прекратилась. Пожав руку орденоносному старцу, я повернулся в другую сторону. Рядом с креслом слева стоял молодой человек лет 18-ти или 20-ти, гладко выбритый, с небольшими чёрными усами и густыми чёрными волосами, расчёсанными на прямой пробор. – Кто же это, – задал я себе вопрос из чистого любопытства. – Моложе меня, и держится так уверенно. Брат, точно, к гадалке не ходи, как его там зовут, Михаил что ли? – Здорово, Ники, – приветливо сказал молодой. – Как чувствуешь себя? – Я решил не отвечать и сел на предназначенный мне трон, за мной сели все присутствующие, и заседание началось.

Выступавший первым министр иностранных дел Лобанов-Ростовский выглядел гораздо старше, чем я предполагал. – Да ему лет 70, а то и больше. Посмотреть вокруг, так половина всех этих вельмож старики, а другая половина – глубокие старики. Геронтология какая-то. – Один из этих старцев выглядел не так, как другие: его абсолютно гладкий мундир без эполетов и прочей золотой мишуры был застёгнут на все пуговицы вплоть до подбородка, так что казалось, что у человека нет шеи, на груди висел лишь один металлический крест на голубой подвязке. Человек сидел абсолютно спокойно, скрестив костлявые пальцы рук и, ни на кого не обращая внимания, смотрел прямо перед собой вдаль, в вечность. – Вот это тип! – подумал я, – похож на летучую мышь, которая перевернулась и села вверх головой, спрятав за спиной свои перепонки. – А Лобанов-Ростовский между тем продолжал вещать витьеватым слогом о прелестях русско-французской дружбы. Из его красочных фраз я понял, что осенний визит во Францию – дело решённое, и что во время него состоится закладка уникального однопролётного моста через Сену, который будет назван в честь Александра III, а в ответ французы – может быть – построят постоянный Троицкий мост через Неву. С Запада министр переместился на Восток и обрадовал всех присутствующих, что оба договора – с Китаем о строительстве Маньчжурской дороги и сдерживании Японии, и с Японией о совместных действиях в Корее и сдерживании Китая – уже согласованы и готовы к подписанию. Услышав имя Ли Хунчжан, я посмотрел на Витте, который сидел тут же, рядом. Витте заёрзал в кресле и, как мне показалось, даже слегка покраснел. – А уж не в доле ли он с этим китайцем, – осенило меня. – Сколько из этого полумиллиона, откатит китаёза назад кому надо? Нет, не может быть, Мария Фёдоровна же сказал, что Витте – честный человек. Может, просто это ему не приятно – отдавать такие деньги неизвестно кому и неизвестно за что? Могу ли я вообще понять этих людей, которые меня теперь окружают?

Перешли ко второму вопросу. Наместник в Финляндии произносил свою речь с сильным финским акцентом, напоминающим анекдоты про горячих эстонских парней и про черепашек, которые «так и мельтешат» перед глазами. Из его доклада выходило, что в Гельсингфорсе всё спокойно, и единственно чего не хватает Финляндии, так это собственной валюты. Зал встретил его речь с заметным неодобрением, старцы начали о чём-то активно переговариваться, и председательствующему пришлось даже позвонить в колокольчик. Он кивнул Плеве, тот поднялся и начал говорить горячо и довольно бестолково о земствах, которые много себе позволяют. – В Воронеже, – поднял палец вверх полу-русский, полу-немецкий Государственный секретарь, – потребовалось распустить всё земское собрание, чтобы прекратить самоуправства. – Да, насолили они тамошнему губернатору, – произнёс дядя Михаил почти шёпотом, но я всё равно его услышал. Брат же Михаил во время всех докладов не произнёс ни единого слова, он рассматривал лепнину на потолке и явно скучал. Плеве закончил своё выступление обещанием представить на высочайшее имя предложения по дальнейшему упорядочению земских прав и обязанностей. Я милостиво кивнул головою, и заседание закончилось.

Как только я встал, ко мне со всех сторон не подошли, а прямо-таки сбежались все или почти все присутствующие. Вся эта тёмно-синяя толпа с золотыми орденами и лентами, проявив неожиданное проворство, повскакала со своих мест и окружила меня плотным кольцом. Передо мной выстроился ряд блестящих лысин, седых шевелюр и не менее седых бород и усов. Слышались пожелания здоровья и скорейшего выздоровления. – Благодарю вас, господа, – сказал я негромко и беспомощно оглянулся. Вся эта череда блестящих, как будто отлакированных старцев опять стала кружиться у меня перед глазами. На помощь мне неожиданно пришёл Витте. Он взял меня под локоть и с присущей ему стремительностью отвёл в сторону. – Я вижу вам значительно лучше государь, – сказал он, склоняясь к моему уху. – Не совсем ещё, – сказал я из предосторожности. – Вы выглядите… – он сделал небольшую паузу, – как обычно, и я рад. Мы с вами совсем коротко переговорили вчера, но есть много безотлагательных дел, которые надобно обсудить. Я знаю, что день у вас сегодня занят. Но дозвольте завтра к вам приехать? Я понимаю, воскресенье – но, может быть, после службы? – Да, да, приезжайте. – Весьма благодарен. Да… сейчас у вас обед с Победоносцевым в Зимнем. Хотелось бы вас предостеречь: опять он начнёт свои идеи развивать о закрытии всего и вся. Очень большая просьба, государь, прежде чем одобрять его прожекты, посоветуйтесь со мной. – Ах вот она в чём причина твоей торопливости, – подумал я. – Хорошо, Сергей… э-э Юльевич. У меня тоже к вам небольшое дело. Вчера у меня был, начальник охранки, то есть Охранного отделения Секеринский. – А-а-а, этот, – протянул Витте довольно презрительно. – И сказал, что в Москве при коронации готовится покушение. Я понимаю, что коронацию отменить невозможно, и всё же. Соберите соответствующих министров, Горемыкина там, ещё кого-нибудь – сами решите – и обсудите, насколько всё это серьёзно. – Слушаюсь, – Витте склонил голову. – Да, и… проводите меня.

Увидя, что Витте уверенно ведёт меня по коридору, Плеве и все остальные как-то поотстали. Я уже привычно сел в экипаж, который быстро покатил в сторону Невы. Площадь перед Зимним дворцом открылась внезапно и мощно, во всём своём великолепии. Меня поразило, что она выглядела совершенно такой же, как на туристических открытках сто с лишним лет спустя. Гранитный столп с ангелом наверху всё так же твёрдо стоял в центре огромного пространства, зелёный барочный фасад Зимнего дворца с белыми колоннами обрамлял её слева и терялся вдали, а справа по-прежнему закрывало перспективу здание Генерального штаба с высокой аркой, перегороженной ажурной решёткой с двуглавым орлом посередине. – Когда же это будут лезть на неё революционные матросы? – прикинул я, – да всего-то лет через 20. – Если не считать нескольких фигур то ли гвардейцев, то ли городовых по углам, площадь была совершенно пуста. Мы въехали через дворцовые ворота во двор и остановились у большого, видимо, парадного крыльца. Я был в Эрмитаже несколько раз, всё казалось очень знакомым, именно отсюда мы, туристы и входили во дворец, отстояв здесь, в этом дворике огромную очередь. Уродливое кафе-стекляшка справа конечно отсутствовала, и от этого я почувствовал даже странное облегчение. Меня встретил молодой, лет 30-ти, офицер явно кавказской наружности и, вытянувшись в струнку, взял под козырёк. – Вольно, вольно, – сказал я милостиво и пожал ему руку. – Ратиев, Иван Дмитриевич, комендант, – отрекомендовался он приятным высоким голосом без какого-либо акцента. – Откуда будете? – Из Орловской губернии, – с достоинством ответил он и, увидя мой удивлённый взгляд, добавил: – Мои предки князья Ратишвили. – Ратиев-Ратишвили повёл меня к парадной беломраморной лестнице, и мы то ли поднялись, то ли невесомо взлетели по ней на второй этаж среди сияния огромных зеркал и золотых канделябров.

Обед с Победоносцевым

Из окон второго этажа открылась панорама Невы с множеством лодок и пароходиков, дымивших невысокими трубами, и далёким силуэтом Петропавловки в лёгкой дымке майского погожего дня. Из большой залы мы свернули налево и оказались в небольшой по масштабам дворца комнате с белыми стенами. На них висели громадные вытканные картины, – как они там называются, гобелены что ли – или нет, шпалеры, вот! – со сценами охоты и изящными дамами, родом явно не из 19-го века. В центре был белый стол, уже сервированный к обеду, в углу и у стены – два лёгких буфета с хрустальными бокалами, и такая же хрустальная люстра свешивалась с потолка. У выходившего во внутренний дворик окна стоял совершенно лысый человек в гладком, тёмно-синем и, как мне показалось, слишком длинном мундире. Он повернулся ко мне лицом, и я сразу узнал старца-бэтмена, которого я видел на заседании Госсовета. Победоносцев, а это был именно он, тщательно застёгнутый на все пуговицы, слегка и безо всякого подобострастия поклонился и что-то пробормотал. Я не расслышал и решил не переспрашивать. Сели за стол, и неслышные лакеи стали накладывать нам на тарелки какие-то непонятные закуски и наливать напитки в хрустальные бокалы. – Спасибо, что нашли время встретиться со мной, государь, – начал Победоносцев очень тихим голосом. – Вы не могли бы говорить чуть погромче, Константин Петрович, – вспомнил я его имя-отчество и опять обрадовался, – я знаете ли недавно ушибся… очень сильно… головой… и теперь плохо слышу. Да и память ко мне по-прежнему не вернулась. – Я в курсе, – ответил Победоносцев без малейшего пиетета и пробормотал полагающиеся слова о скорейшем выздоровлении. – Я, государь, пользуясь случаем, – сказал он вдруг ясно и чётко, – хотел бы предложить вашему вниманию свою книгу, только что вышла из печати. Назвал я её Московский сборник, итог всей жизни, так сказать. – Бесшумный лакей внёс на подносе довольно объёмистый том в красном переплёте. – С моей личной надписью и посвящением вам, дорогой мой ученик. – Победоносцев вскинул глаза на лакея, и тот поднёс книгу к мои глазам. – Привык командовать, – подумал я. На второй странице наискось было написано ужасным почерком целое послание. Я вежливо кивнул в знак благодарности, и фолиант тотчас исчез. – А поскольку вам, как я знаю, читать сейчас будет недосуг, – продолжал бэтмен, – позвольте изложить вам некоторые основные положения. – Да, прошу вас, – сказал я и принялся за еду. – Может, это и невежливо, – подумал я, – но есть хочется смертельно. – Победоносцев говорил негромким, но твёрдым и размеренным голосом, оттеняя интонациями главные мысли и делая несколько картинные паузы. Так повествует, наверное, старый профессор о предмете, который он знает досконально, будучи в полной уверенности, что никто лучше него знать этот предмет явно не может. Он говорил цельными фразами, словно цитируя самого себя, округло и правильно без слов-паразитов, но с каким-то стародавним акцентом, произнося вместо «што» – «что» и ставя иногда ударения в неожиданных местах. Осторожно посасывая из ложки необычайно вкусный суп, похожий на итальянский минестроне, я продолжал разглядывать главного идеолога Российской империи. Проповедуя, Победоносцев сидел совершенно неподвижно и почти ничего не ел. Время от времени он скрещивал пальцы рук перед собой (видимо, любимая его поза) и тогда становились видны красно-золотые манжеты, которые, казалось, выезжали из рукавов его совершенно гладкого синего мундира. – Не с него ли писал Чехов своего человека в футляре, - подумал я. – Нет, тот был слишком мелок и трусоват, а этот – мыслитель. Ишь, как заливается. Кого же мне он напоминает? Каренина, вот! Мужа Анны, как его там звали? Так он, должно быть, и выглядел по замыслу Толстого. – Глаза Победоносцева ничего не выражали, он смотрел не на собеседника, а вглубь себя. На лице полностью отсутствовала мимика, оно словно окаменело. Его худой овал обрамляли непропорционально огромные уши, что еще больше усиливало сходство с летучей мышью или нетопырем. – Хватит его разглядывать, – приказал я себе, – надо в конце концов понять, что он хочет сказать. – И я поспешил вникнуть в его правильную и красивую речь, как будто включив телевизор и оказавшись прямо в середине выступления популярного телеведущего.

– Поэтому я и утверждаю, – размеренно говорил Победоносцев, – что парламентаризм – величайшая ложь нашего времени. Посмотрите на этих кривляк из австрийского парламента – разве можно доверить таким управление страной? И потом – они же временщики, их избирают на четыре, может быть, на пять лет, и главная их цель – урвать что-либо для себя, да побольше, и прославиться. – Почему же так происходит? – решил я вставить слово. – Да оттого, государь, что при выборах всегда побеждают не умные, честные и порядочные, а самые пронырливые и нахальные. Порядочному человеку стыдно и неловко расхваливать себя, он познаётся в делах, а не в словах. И у прозорливого и мудрого государя всегда достанет времени и терпения, чтобы выбрать истинно лучших и честных, и доверить им дела государственные. – Да, именно такие, лучшие из лучших и угощают всех коньячком во время заседаний, – устало подумал я. – Да и что такое демократия, – продолжал постаревший Каренин, – как не торжество большинства над меньшинством, тогда как самые разумные идеи и начинания всегда, во все века исходили из просветлённого меньшинства. Там, где парламентская машина издавна действует, ослабевает вера в неё; ещё славит ее либеральная интеллигенция, но народ стонет под игом этой машины и распознает скрытую в ней ложь. Едва ли дождёмся мы, но дети наши и внуки несомненно дождутся свержения этого идола, которому наши либералы продолжают еще в самообольщении поклоняться. А взять нашу печать или свободную прессу – какое право имеют они называть себя общественным мнением? Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея свои или достав чужие деньги, основать любую газету, привлечь туда какие угодно таланты, и они для него напишут, что угодно. Да мало ли было легкомысленных и бессовестных журналистов, по милости которых подготовлялись революции, закипало раздражение до ненависти между сословиями и народами, переходившее в опустошительную войну? Иной монарх за действия этого рода потерял бы престол свой; министр подвергся бы позору, уголовному преследованию и суду; но журналист выходит сухим из воды, выходит, улыбаясь, и бодро принимается снова за свою разрушительную работу. – Мрачную картину вы рисуете, Константин Петрович. – Да уж какая есть. А всё идёт от заложенной в русском человеке неуёмной жажды преобразований. Вот есть что-то в стране хорошее, работает прекрасно, так нет: надо это изменить под соусом улучшения. А лучшее, государь, оно всегда враг хорошего. – Так в чём же выход тогда? – В постепенности и стабильности, государь. В единстве самодержавия, православия и народности. Это Уваровым было правильно сказано. Я тоже был либералом в юности, а кто им не был? Писал памфлеты, а Герцен их печатал в Колоколе. Но ведь излечился же я от этой заразы! Просвещение нужно, но только терпеливое и постепенное. А не так, как сейчас – насадят в школы невежд и те проповедуют детям всякую ерунду вроде учения этого.. Дарвина. Нужен большой духовный авторитет для общества, каковым был любезный друг мой Фёдор Михайлович. – Достоевский, – пробормотал я. – А вот нет его, – продолжал Победоносцев, – и некому сказать молодёжи об опасности революционных мечтаний. Поверьте, Ваше Величество, если произойдёт революция в России, то все ужасы французской смуты покажутся детскими игрушками. Мир содрогнётся. – Говоря всё это, Победоносцев продолжал сидеть совершенно спокойно, упираясь в тарелку скрещенными костлявыми пальцами. – Я также подготовил вам, государь, предложения по усилению роли и укреплению престижа православия, ибо только верой можно скрепить наше распадающееся общество. – Что же присылайте, я почитаю. – Победоносцев встал, так ничего и не съев и не выпив. – Необходимы срочные меры государь, – сказал он уже в дверях и удалился. Из раскрытой двери пахнуло свежим ветром, и я расстегнул верхнюю пуговицу. В дверях уже стоял потомок грузинских князей. – Позвольте проводить вас в апартаменты, государь. – И я последовал за ним.