– То есть, ты хочешь сказать, все девочки – лживые суки?
– Именно! – Как с языка снял, подумал Война.
– А вот и нет. Ты мыслишь стереотипно. Нельзя накладывать на кого-то ярлыки, особенно на весь женский род. Да: кто-то любит обманывать, а кто-то нет. Все разные. Каждый уникален по своей природе.
– Спорим, я по одному запаху смогу отличить, шаболда девочка или нет? – Судя по прищуренным глазам, Володя не уразумевал смысла слов. – Если разделять на типажи нельзя, то почему все доступные девки пахнут одинаково? Скажи мне? Почему иногда достаточно одного взгляда, чтобы понять, что из себя представляет тот или иной человек? Не знаю, как ты, но я очень чуток к людям. Будто вижу их насквозь.
– И поэтому враждебно ко всем относишься?
– Да! Оправдываю прозвище!
Володя заломил руки и признался:
– Конечно, я подозревал что-то неладное, когда тот урод не отводил от нас взгляда. Но мне казалось… я и до сих пор думаю, что это не ее парень вовсе. У меня просто малышку отбили! А затем и нас вдобавок, как бифштекс! – Добавил он и выругался.
«Что правда, то правда» Неудивительно, что вчерашний вечер Войне запомнился урывками. Если одну половину он забыл из-за отбитой головы, то другую – потому что был пьян.
– А как мы вообще прошли в клуб без документов?
– Я показал охраннику паспорт.
– И что с этого? Тебе же тоже нет восемнадцати.
– Зато было пять тысяч. Мы же еще смеялись с тобой, как он быстро наступил на купюру, когда та вылетела из паспорта.
– Не помню. – Война потер подбородок, раздалось громкое шуршание. – Получается, отмодохали нас платно. Итого, сколько я тебе должен?
– Нисколько, – засмеялся Володя, как только может смеяться человек с разбитым ртом. – Мы с тобой в расчете. Спасибо, кстати, что вмешался.
– Не я один. Там еще вроде твой дружок Носов был.
– В том и дело, что «вроде». Видел его мельком. – Палец указал на котенка, свернувшегося клубком на подоконнике. – Твой Рыжик и то полезнее был. Шипел, карябался, а затем прыгнул с Дашиных рук кому-то прямо в лицо.
– Правда?
– Я тебе говорю! Вот только что дальше было, не видел. Меня на тот момент уже в каблучки брали.
– Скольких ты вчера уложил?
– Четверых, а ты?
Война пожал плечами.
– Я не считал. Когда дерусь, то совсем голову теряю. Двух-трех, как минимум. Будь у меня зажигалка, я больше положил бы, даю слово.
– При чем здесь зажигалка?
– Для отягощения удара. Зажимаешь в кулаке любой твердый предмет – плюс десять килограмм к удару. Полезная штука, не знал что ли?
– Нет.
– Боксер! Что с него взять.
– Слушай, – оживился Володя, – а это ты вчера какому-то задницу порезал?
– Что, реально задницу?
– Реально. Самую что ни на есть задницу. – Он поднял взгляд на повязку и голосом, полным восторга, заявил: – Ты правда бешеный!
Вскоре Жемчужный Володя ушел к себе в палату, и Война остался в одиночестве.
Наступили часы, полные боли.
Он поднялся с койки и заставил себя сделать несколько шагов, разрабатывая тело. После сна все ломило. Когда Война приблизился к ширме, загораживающей умывальник, то вздрогнул от неожиданности, увидев там постороннего человека. Нет-нет, подсказал внутренний голос, этого человека он знает, и прекрасно. «Войнов Глеб, собственной персоной». Эти слова приходится повторять десятый раз, но сколько бы он ни вглядывался в отражение, все равно никак не мог смириться с сознанием, что ни здесь, ни по ту сторону зеркала нет его настоящего – того, которого прозвали Войной.
Что, собственно, стало с лицом? Оно мало походит на человеческое. Губы разбиты, лоб раскрашен синяками и царапинами. Особенно выделяется переносица, где зияет рана – розовая, слоеная. Кожа здесь разъехалась настолько ровными краями, что выглядит как порез. Война попытался вспомнить, не чиркнул ли кто ему ножом, хотя и сам знал, что никто этого не делал. Такой след оставляет кулак, прошедший по касательной. Вчера их прилетело множество, отчего сегодня приходится дышать через рот.
Голову ломило сильнее всего. Сильнее, чем остальные раны, вместе взятые. Войнов Глеб чуть не взвыл, когда врач при осмотре дотронулся до макушки.
– Больно? Не шевелитесь. Мне необходимо как можно внимательнее осмотреть это место. – Он кашлянул, когда направил свет хирургической лампы. – Где это вас, молодой человек, так угораздило?
– С лестницы грохнулся.
– Ах, ну да, весьма распространенная проблема. Спускался по лестнице, поскользнулся, грохнулся головой об бутылку. Такое часто случается.
– Откуда знаете, что именно на бутылку?
– Потому что в затылочной области у тебя находятся осколки зеленого стекла. От сильного удара отдельные фрагменты залезли под кожу.
Войнов Глеб заерзал от этой новости. Осколки могут привести к заражению крови или алопеции, то есть облысению. Он не думал, что все настолько серьезно.
– Не волнуйся. Хорошо, что обратился сразу же. Вытащим осколки, обработаем, зашьем, и до свадьбы заживет. – Врач вынес палец, пока писал в бумажке. – С условием, что со свадьбой вы, молодой человек, некоторое время повремените!
Знал бы врач, что основную боль причиняют не раны, а вид собственного уродливого лица. Войнов Глеб изучал незнакомого себя в отражении и откровенно не понимал, как ему жить дальше. Ясно одно: теперь он никогда не будет прежним. Когда-нибудь эти красные и бурые пятна заживут, но шрамы от увечий останутся навсегда. Люди привыкают к своему безобразию спустя время – вот только Война не из их числа. Нет! Он лучше умрет, чем станет жить вполсилы, с комплексами, со страхом собственной внешности. С таким мерзким и изуродованным лицом.
В бессилии Война облокотился на раковину и пустил плевок. Слюна прозрачного цвета, хотя во рту до сих пор стоит вкус крови. Даже сигаретой не перебьешь.
Лучше убраться, он знал это, но что-то влекло к зеркалу вновь и вновь. Не иначе как мазохистские наклонности, которые принуждают растравливать горе. У основания горла сгустился ком. Становилось тошно.
В коридоре кто-то продолжительное время разговаривал, и голос этот сделался громче, когда дверь в палате открылась. Сквозь полупрозрачную ширму мелькнула белая фигура в халате, за ней еще одна. По полу застучали каблуки. Войнов Глеб высунул голову, чтобы посмотреть, кто пришел, и в следующую секунду целый мир ушел у него из-под ног.
Мама! Расстегивая шубу, она оглядывалась по сторонам. Прежде чем остановиться на взъерошенной койке, она обратила внимание на обилие сора, раскиданного по тумбе, где помимо бинтов, пластырей и таблеток лежало четыре окровавленных бычка. Держа руки в карманах, врач тоже искал кого-то. И только третий, шедший позади, который был ниже всех на целую половину, заметил Войну первым. Восьмилетний Илья был удивлен встрече не меньше, чем его старший брат, что можно понять по округлившимся глазам. Разноцветная кепка так сильно съехала на лоб, что ему приходилось задирать голову. В руках находился нектарин, наполовину потрепанный от укусов.
– Илья, иди поздоровайся с братом, – сказала мама, тоже заметив его, а после обратилась к врачу. – Спасибо, что проводили нас. Мы непременно зайдем к вам и подпишем все, что требуется.
Илья прижал нектарин к животу и двинулся вперед, протягивая крошечную руку. Стоило ему сказать одно слово «привет», как Война ощутил не только внешнее, но и внутреннее уродство. Родной братик не узнает его, это слышно по голосу, по той робости в голосе, которая появляется у детей при разговоре с чужим взрослым человеком.
– И тебе привет. – Их руки соприкоснулись. – Как поживаешь?
– Холошо.
– Давно мы не виделись. Ты изменился. Подрос.
Два глазика жадно смотрели на него, и Война чувствовал себя неуютно, как на иголках. Ему захотелось спрятать лицо, зарыться или убежать куда-нибудь, но куда бежать? Единственное, что мог позволить, это встать спиной к подоконнику, чтобы встречный свет хоть немного смягчил его изуродованный облик.
Рукопожатия разъединить удалось с трудом. Липкая от нектаринового сока ладошка прилипала. Обнаружив, что у него теперь такая же, Война почувствовал невероятный прилив желчи. Зачем вы пришли, раздраженно подумал он, зачем пришли в это неподходящее время?! Жалкий и разбитый, он и без присутствия семьи с трудом переносит свое положение. Боль кричит в организме, все силы устремлены на ее содержание – неудивительно, что ему ничего не хочется. Кроме как забраться в темный угол, чтобы ничего не видеть и не слышать. Мама с братиком пришли утешить, но это не нужно! Когда человек страдает, то лучшее средство для него одиночество, только оно позволит зализать раны. Войне нужно побыть одному, запертым в четырех стенах, хоть немного.
Мама продолжала обмениваться словами с врачом, и как только белый халат скрылся за дверью, она повернулась к сыну.
Вынести на себе второго взгляда, более осознанного, Война не смог. Растерявшись, он будто потерял над телом контроль. Ноги унесли его за ширму.
– Глеб, ты меня очень сильно напугал! Что за ужасы среди белого дня? Мне звонят из больницы и говорят, что у тебя серьезные травмы. Я думала, ты еще в колонии, – добавила она несколько изменившимся тоном.
Ветхая, полупрозрачная ширма являлась сейчас надежнее всякой каменной стены.
– И вообще, Глеб, неплохо было бы поздороваться со своей матерью для начала, – продолжала она. – Я, как сумасшедшая, бросила все свои дела, сорвалась, приехала в Москву!
– Привет, – произнес Война более холодно, чем хотелось.
Вода в раковине журчала для правдоподобия.
– Когда ты вернулся?
– Вчера.
Мама хлопнула себя по бедрам, как бы выражая отчаяние.
– И сразу же ввязался во что-то ужасное! Неужели тебя ничему там… – Она замялась, – ничему не научили в воспитательной колонии?
– О-о… – Война уперся руками в раковину, теперь уж глядя только в свои темные глаза, пятнами святящиеся в отражении. – Чему-то научили. Только не уверен, что хорошему.
Каблуки мамы звонко прошлись по палате, но, оказавшись возле ширмы, больше не произвели ни звука. Застыв в нерешительности, она ничего не говорила. Видимо, запас упреков иссяк. Повисло неловкое молчание, благодаря которому Война обнаружил, что его нахождение возле умывальника затянулось. Скрипнув краником, он подобрал ватное полотенце и отошел к окну, по возможности прикрывая лицо.
– Врач сказал, у тебя подозрение на сотрясение мозга. – Краем зрения он заметил, что мама убрала мусор и начала выкладывать продукты. – Если будут делать рентген, держи голову ровно и не вздумай двигаться, чтобы не переделывать заново, как в прошлый раз с рукой. Рентгеновские лучи вредны. Кушай фрукты, вот, я принесла. Это главный залог твоего выздоровления.
– Хорошо, спасибо. – На тумбочке лежала связка бананов, горсть винограда и нектарины. Красные сочные плоды выглядели аппетитно, но их количество забавляло. – А почему два нектарина? Я вроде бы еще не покойник.
Война усмехнулся, однако реакция у мамы была совершенно иная. Она вырвала у Ильи покусанный плод.
– Вот тебе три! – Голос стал визгливым, как случается каждый раз, когда она оскорблена. – А если не захочешь его есть, то отправь в помойное ведро. Только сделай это, когда мы уйдем! Илюша, перестань играть с котенком! Попрощайся со своим братом, нам пора!
Бляха муха. Война вспомнил о присутствии братика, только когда тот приблизился к нему. Он вновь пожал Илье руку, маленькую и липкую, вдобавок с налипшей рыжей шерстью, однако не почувствовал ни злости, ни раздражения. Ничего. Пустота, безэмоциональная пустыня.
Странные ощущения. Сейчас произошла встреча, которую он так сильно ждал со вчерашнего дня. В глаза бросился бомбер, комом свернутый на стуле. Грязный, весь в крови.
Война стянул с себя футболку и, представ перед зеркалом с голым торсом, отклеил пленку с груди. Погладил пылающую чернильным огнем надпись. «Ангел». Он набил ее в честь мамы, ведь имя ее – Ангелина.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НА ВОЛЕ НЕ ТАК ВОЛЬНО, КАК НАМ ПОРОЙ КАЖЕТСЯ
Глава 25
Мрачен, нелюбим, но все же не лишен эстетического очарования период поздней осени. Война двух могучих владык разворачивается на просторах России, и Ноябрь – это картина полного торжества одного над другим, на которой победитель пляшет на костях поверженного, морозом сжигая последние его останки.
Еще в начале Ноября вспыхивают ожесточенные схватки; клочья зеленой земли, как и листва, всеми силами цепляются за жизнь, противясь холодным ветрам – но уже к пятнадцатым числам превращаются в сгнившее месиво под черными, желтыми или бордовыми сапогами людей. Исход становится очевиден. Всем без исключения. Облысевшие деревья с укором обращают взор к небесам и проклинают эту затуманенную серую гладь, за что неизбежно подвергаются каре, и плоть их обрастает мхом и желтым налетом.
Спустя тридцать дней наступает Декабрь. К этому времени тела падших накрываются белой простыней осадков. Но только не в этом году. В этом году, судя по всему, снега не будет.
Глава 26
Отец сидел за своим любимым дубовым столом и листал книгу, содержащую не менее тысячи страниц. Его заинтересованность в желтых листочках была так велика, что сам бы он ни за что не заметил сына, если тот вдруг не закашлялся в дверях.
– А, Володя, – отец даже не оторвался от чтения. – Ты очень кстати зашел ко мне, есть весьма серьезный разговор.
– Разговор? – вымолвил Володя и в ту же секунду ощутил, как в животе у него раскинулась пропасть. Добра ждать нечего, официальный тон отца значит многое. Одна рука держалась за дверь, в щели которой виднелся коридор с винтовой лестницей, и Володя задумался на мгновение, не уйти ли ему обратно. «Нет, бежать нельзя. Не будь причины, я бы не пришел в этот кабинет».
Володя прошел вглубь дорого обставленного кабинета и плюхнулся на кожаный диван. Стены бежевого цвета, не особо приметные, но мебель на их фоне смотрится солидно. Три шкафа, расположенных в углу, под завязку забитых книгами, стол, точно зависший в воздухе, но на самом деле держащийся на тонких резных ножках, и подлокотники отцовского кресла – все сделано из дуба. Цвет благороднейшей древесины напоминает то ли бронзу, то ли молочный шоколад. Но больше всего глаз привлекает этот ковер из коровьей шкуры, который расстелен в центре кабинета. Есть и другие элементы декора, не менее дорогие: золотой глобус на подоконнике, старинный причудливый торшер и картина Бородинского сражения. Полотно представляет собой панорамный пейзаж, где среди холмов, пушек и дыма были изображены люди, бегущие на смерть ровными рядами. Обезумевшая от взрывов лошадь смотрела с картины, будто живая. «Надо будет проверить, нет ли у нее в глазах камеры» – подумал Володя.
Прежде чем взяться за сына, Анатолий Жемчужный десять минут листал книгу, хмурился, выписывал какие-то важные абзацы в свой блокнот. Наконец, он отодвинул бумаги, снял очки и закурил сигарету, на сей раз уже внимательно оглядев сына.
– Что с твоими волосами?
– А что с ними такое? – включил дурочка Володя.
– Они у тебя рыжого цвета.
– А, это смывающаяся краска, пустяки. Просто захотелось чего-нибудь новенького.
– Крашеные волосы, разукрашенная физиономия, это что, какое-то своеобразное проявление современного искусства? – Володя оставил без внимания шпильку отца, хотя тот этого не требовал. – К слову, у тебя достаточно быстро зажило лицо.
– Мне так не кажется. Уже две недели прошло, а ссадины до сих пор видны.
– Хм, когда мы с тобой последний раз виделись?
– Две недели назад.
– Правда? – Если тон отца и изображал удивление, то лицо его по-прежнему не выдавало никаких чувств. Дым белой струйкой тек к потолку. – В последние месяцы у меня много работы из-за этого громкого скандального дела. И все же, у нас всегда есть возможность встречаться за ужином.
– Ты ведь знаешь, по вечерам у меня тренировки.
– Тренировки. – Отец со вздохом откинулся на спинку кресла, закинув ногу на ногу. Стоило усесться в эту позу, Володя понял, про отца можно забыть. Отныне перед ним находится Анатолий Жемчужный. Стрелка на выглаженных брюках отличалась такой геометричностью, точно ее чертили по линейке. Чтоб как-то соответствовать, Володя поправил волосы, хотя вряд ли помог делу. После покраски они иссохли, как солома, и стали совсем своевольными.
– Спорт, это, безусловно, дело похвальное, но ты уделяешь ему слишком много внимания, не находишь? Что не так с твоим чувством меры, Володя? – Он недоверчиво покосился на сына, пока стряхивал пепел. – Только не говори мне, что ты рассчитываешь стать профессиональным боксером.
Если слова имеют силу, как это принято говорить, то они двинули Володе под дых. Так или иначе, он уже как-то свыкся с мыслью, что отец считает его никчемным во многих сферах жизни, но то, что он считает его никчемным даже в боксе – ударом было серьезным.
– А почему нет, – замигал Володя, – у меня хорошие результаты. Я уже кандидат в мастера спорта. Скоро Первенство Москвы, а там и Чемпионат России, если отберусь. Есть все шансы выполнить мастера в этом году, хотя мне еще только семнадцать.
– Володя, – строго одернул Анатолий Жемчужный, – тебе уже семнадцать. Что за детские фантазии? Хватит летать в облаках! Ты вообще думаешь, что ждет тебя в завтрашнем дне?
Володя растерялся.
– Что в завтрашнем дне?
– Это переносное значение, – объяснил отец, – я про твое будущее, Володя, про университет, про карьеру.
– А-а, ты про это. Ну, в спорте, между прочим, тоже можно построить карьеру.
– Ты можешь быть юристом, судебным экспертом, предпринимателем, инженером, экологом, банкиром. Архитектором, если ты так предрасположен к творчеству, или дизайнером. – Тон его давал понять, что Володе стоит внимательно прислушаться к словам. – Юриспруденция, международные отношения, гуманитарные и общественные науки. У тебя есть возможность получить образование в лучших вузах страны, поскольку оплату за обучение я возьму на себя, так же, как одно затруднительное обстоятельство.
– Какое?
– Вызванное твоей недавней судимостью. – Каждый раз от темы о судимости отец чувствовал дискомфорт, пусть и старался всячески это скрывать. И неудивительно почему. Первый адвокат в России, а сын – преступник. Анатолий Жемчужный одернул ворот рубашки, достал из пачки новую сигарету. Володя не заметил даже, как он потушил прошлую. – Но вопрос решим. Благо, все понимают: нравственно погибших людей в восемнадцать не бывает.
– Мне семнадцать отец.
– Тем лучше, – отмахнулся он, – это твоя жизнь, и решения в ней тоже принимаешь ты. Я только надеюсь, чтобы ты был благоразумнее, думал головой, а не надеялся на кулаки. Они не принесут тебе ничего хорошего.
Володя открыл рот, чтобы возразить, но отец предупредил его слова.
– Знаю, ты хочешь сказать: «спорт – моя стихия». Но основная причина, Володя, почему я не разделяю твои стремления… всему виной твои несформированные взгляды на жизнь. Ты должен понимать, что каждый человек занимается спортом в молодости. Мое поколение уж точно. Все мы настолько же серьезно относились к спорту, как ты, особенно когда случались взлеты. Но потом случались падения. А вместе с ними рисовались какие-нибудь другие обязанности, дела: курсовые, подработки, конференции. Спорт – дело проходное. Все, в конечном счете, перерастают этот период. В трехлетнем возрасте мой сын играл в машинки, в семнадцать у него появились игры посерьезней, но все равно игры. К тридцати я мечтаю увидеть своего сына взрослым и успешным, а чтобы им стать, тебе нужно начинать сейчас.
Володе не хотелось слушать надутые воздухом речи. Пусть произносит их на работе, в своем долбаном суде, если охота. Володя поднялся с дивана с намерением приблизить конец разговора, хотя одного он все-таки никак не мог понять.
– Разве при выборе будущей профессии не руководствуются своими сильными сторонами, способностями и, в конце концов, душевными предпочтениями? Если выбирать направление, рассчитывая на годы вперед, я бы хотел, чтобы оно приносило удовольствие и не надоедало даже со временем.
Анатолий Жемчужный смотрел на сына, не мигая, только сигаретный дым перемещался. От такого взгляда Володе стало не по себе.
– Признаться, я рассчитывал, что мы никогда не вернемся к этому вопросу после воспитательной колонии. Жизнь в суровых условиях должна была научить главному правилу: ты не можешь говорить о том, что хочешь, пока не сделал, что обязан. Одни женщины или недалекие живут желаниями. У мужчины есть долг. Прежде всего, долг перед семьей, перед обществом, перед самим собой. Рано или поздно каждый до этого доходит, вопрос времени, однако чем скорее постигнешь этот принцип, тем большее влияние ты обретешь в социуме.
Володя как-то совсем не нашел что ответить отцу. Стиснул челюсти и поиграл скулами, мечтая поскорее уйти.
– Надеюсь, ты услышал мою мысль, Володя. У тебя еще будет время поразмыслить. Но ты куда-то собрался? Присядь, я только начал, нам еще есть о чем поговорить.
– Я лучше постою.
Водянистые, скорее серые, чем голубые глаза Анатолия Жемчужного дольше обычного задержались на сыне. «Ну что ж, если для тебя это принципиально, то – пожалуйста» – сказал про себя Володя, усаживаясь обратно на диван. Ему искренне хотелось верить, что его собственные глаза не производят на людей такое же жуткое впечатление.
– Итак, расскажи, чем ты занимаешься целыми днями.
– Чем я занимаюсь? – переспросил Володя, чувствуя подвох, но не до конца понимая, в чем он заключается.
– Да: как проходит твой день. Мы с тобой, оказывается, не виделись две недели. Расскажи про свои будни. У тебя же должен иметься некий распорядок дня?
– Конечно. – «Тонкий-тонкий лед. Первый шаг нужно делать аккуратно» – Подъем у меня в семь пятнадцать, начало уроков в восемь тридцать. В школе я обычно нахожусь до обеда.
– Не ври мне, Володя, – отрезал отец. – Ты явился сюда, чтобы нагло обманывать меня?
Володя униженно промолчал. «Провалился! Но как глубоко? Одной ногой, двумя?»
– В школе ты не находишься до обеда, обычно. Классный руководитель прислала на почту письмо, в котором описывает твое положение. У тебя выходит семь троек, сын?
– Вроде бы, – «С головой! Ушел под воду с головой!» – Но у нас на следующей неделе будут итоговые контрольные. Я исправлю ситуацию.
– В таком случае тебе лучше постараться.
Отец нетерпеливо побарабанил пальцами, в них же держа тлеющий окурок.
– Чем занимаешься после, когда приходишь домой?
– Делаю уроки.
– И для этого тебе нужна абсолютная тишина? Почему горничная приходит убрать квартиру, но ты просишь не шуметь пылесосом? Чтобы не нарушала послеобеденный сон?
– Нет, отец, я просто делаю уроки. А еще занимаюсь поисками репетитора. Постоянно на звонке, поэтому прошу не шуметь.
– Понятно. Однако тебе следует заняться поисками продуктивнее. На календаре двадцатое декабря, а это значит, до экзаменов осталось пять месяцев. У тебя зимние каникулы до какого числа?
– Приблизительно до десятых, нам еще точно не сказали.
– Сгодится. Этого времени будет достаточно, чтобы ты смог найти себе толкового педагога. Иначе по приезде я выберу его сам, как маленькому мальчику.
– По приезде?
– Да. Мы с твоей матушкой летим в Женеву на новогодние праздники. Покатаемся на лыжах, отдохнем душой.
– Ого. Когда улетаете?
– Как только покончу со своими делами. Предварительное слушание назначено на двадцать пятое число, надеюсь, оно не продолжится слишком долго, и мы успеем на самолет. Иначе будешь праздновать Новый год в компании любящих родителей.
Отец лукаво ухмылялся, но приятнее всего Володе было наблюдать, как он снимает ногу, а затем разглаживает стрелки на штанах.
– Значит, о школе, экзаменах и педагогах договорились. Также помозгуй насчет университета, в десятых числах я надеюсь обнаружить тебя со здравыми решениями. И, кстати, разговор о распорядке дня я поднял не случайно. – Вынесенный палец означал, что еще рано расслабляться. – Сейчас ты откровенно бездельничаешь, Володя, но когда начнешь втягиваться во взрослую жизнь, ты поймешь, как важно планировать свой день. Без порядка и дисциплины не будет продуктивности. – На последних словах отец вскинул руку и, изучая часы, поднялся из-за стола. – В принципе, это все, о чем я хотел поговорить с тобой на досуге.
Отец уже надевал верхнюю одежду, когда Володя вдруг вспомнил, зачем явился.
– Отец, а…
– Да, совсем забыл спросить, хватает ли тебе денег на нужды, Володя?
– Потихоньку заканчиваются.
– Сколько тебе нужно?
Анатолий Жемчужный, не дожидаясь ответа, открыл дверь и зашагал по ступеням, покачивая своим с меховым воротом пальто.
– Не знаю. Но чтобы до вашего приезда дожить.
– Скину на карту вечером.
– Спасибо, отец.
– Не за что. Ты все-таки мой сын, Володя. – Он спустился, и его голос доносился эхом. – Берись за ум. Мы с тобой из Жемчужных, и нам не пристало занижать свое фамильное достоинство.
Глава 27
Утром двадцать пятого декабря в школе состоялся последний учебный день. Хотя учебным он мог называться с натяжкой. Весь класс сидел за партами вполоборота, ожидая, когда учительница, обычно строгая, но сейчас не обращающая ни на кого внимания, дорисует оценки в дневниках. Кто-то радовался циферкам, кто-то не очень, но настроение в классе царило самое положительное. Даже подлизы, и те не скрывали радости от возможности отделаться от школы на какое-то время.
Все смеялись и попивали фруктовые соки. Никто не контролировал содержимое в стаканчике, и желание подбавить крепости напитку возникло само по себе. Жалко, никого из друзей нет рядом, подумал Володя, иначе бы он воплотил свою давнюю мечту и накидался прямо в школе! Носов заболел простудой, а Война уехал домой в Санкт-Петербург… хотя тот вряд ли бы согласился шагнуть за порог подобного заведения.
Облокотившись на парту, Володя за неимением лучшего дела поглядывал в окно. В сером мире кишели черные и бурые краски – о белых, в канун праздника, приходилось только мечтать. Утренний мороз схватил грязь коркой, но и та подтаяла. Слишком невзрачно для Нового года. Что-то шумело, и когда Жемчужный Володя пригляделся, заметил в воздухе не то дождь, не то снег. Ветви деревьев скреблись в стекло третьего этажа, словно пальцы бездомных, которые просились погреться в теплое помещение.
Ветер крепчал, осадки усилились. Спустя две минуты в воздухе стояла мутная стена дождя. В щель приоткрытой рамы летело множество мелких брызг, возникающих от удара о внешний подоконник. Влага оседала на парте, становилось зябко. Кое-где валялись градинки, как крупные частички соли.
– Галина Анатольевна, разрешите окно закрыть? – сказал Жемчужный Володя громко, чтобы его голос услышали с последней парты.
– Закрой, если холодно, – отозвалась та.
Рама как будто треснула, когда Володя толкнул ее, но никто не обратил на это внимания. В классе происходило празднование. Одноклассники во что-то играли. Видать, он плотно призадумался, раз совсем не заметил произошедшую перемену. Пару ребят стояли у доски: один в раскоряку, упершись руками в стену для лучшего равновесия, другой помещался у него на плечах. Володя не мог понять, что пытается сделать верхний, пока тот не дотянулся до портрета Пушкина. Картонка была крепкая, но он сумел как-то ее скомкать. А затем, по-прежнему удерживаясь на плечах товарища, отправил комок в мусорное ведро. Мусорка, поставленная в кабинете только сегодня для выброса соков и тортов, имела настолько широкий диаметр, что в нее практически невозможно было промахнуться. При каждом трехочковом попадании класс взрывался, как на стадионе. Среди беспорядков поражало также и другое. На доске, перед глазами у всего класса, намалевали неприличнейший рисунок. Девочки тыкали в него пальцем, смеялись и с игривой манерой расстегивали на себе рубашки – разноцветные лифчики с особым изяществом пестрели на фоне пресловутой школьной формы.
Удивление чуть ли не прибило Жемчужного Володю к полу. «Что за?» Он проглотил ком, который встал поперек горла, и перевел взгляд в другую часть класса. На Галину Анатольевну. «Я ведь минуту назад спрашивал разрешения закрыть окно. И она никуда не уходила. Верно?» Отыскать учителя среди хаоса далось непросто. Особенно с растрепанной прической.
Галина Анатольевна с легкостью кошки забралась на стол и как давай бунтовать:
– К черту школу, к черту школу! – В руке, как знамя, у нее крутился чей-то лифчик. – Жемчужный Володя, почему сидишь? Ты ведь тоже ненавидишь школу! Залезай ко мне, будем бунтовать вместе, Жемчужный!
Галдеж в классе творился неимоверный, точно все разом посходили с ума. Одноклассники выкрикивали матерные слова, и каждый старался перекричать другого, как на базаре. Володе приходилось напрягать слух, чтобы различать слова Галины Анатольевны. Тем не менее, связкам учительницы стоило отдать должное. Среди общего шума голос ее крепчал, слова становились все громче и громче. И вдруг вырвались наружу.
– Жемчужный Володя! Ты уснул, что ли, там на своей последней парте?
Володя поднял голову. Правая щека онемела от жесткости и неудобного лежания. Все глаза одноклассников обращены в его сторону. От него не ускользнуло, что рубашки у одноклассниц застегнуты. На доске тоже чисто, портреты классиков висят на месте.
– Бегом ко мне за дневником!
Протерев глаза, вытерев слюну, Володя нарисовал сосредоточенность на лице. С таким же выражением он стоял возле учительского стола и наблюдал, как рука Галины Анатольевны выводит тройки, не до конца осознавая, сон ли это или у него действительно столько плохих оценок. Русский язык, Алгебра, Геометрия, Литература, Право, Обществознание, История, Английский язык, Немецкий язык…
– Нет, Галина Анатольевна, подождите, – возмутился Володя. – По Английскому у меня четверка, по Обществознанию тоже. И по Русскому. Сверьтесь, пожалуйста, что-то много троек вы мне поставили.
– Да, Жемчужный, у тебя выходили четверки по этим предметам, пока ты не завалил итоговые работы! – Галина Анатольевна уставила на Володю самый суровый из своих взглядов. – Ты превратился в махрового троечника, Жемчужный!
Володя понимающе кивнул.
«Что же поделать, не у всех есть желание превращать свою жизнь в унылое дерьмо из-за каких-то циферок!» – вот что хотелось ответить Жемчужному Володе, но благоразумие овладело. Будь у него больше храбрости в характере, он бы все высказал.
Сон как рукою сняло. Приземлившись за последнюю парту, Володя еще раз взглянул на столбец итоговых оценок. И, сказать честно, он растерялся. Что ему делать? Одиннадцать вместо семи троек выглядели ужасно. Да, он вандал и преступник, но, кроме того, сын своего отца. «Мы с тобой из Жемчужных, и нам не пристало занижать свое фамильное достоинство» – как живые восстали в памяти слова родителя. Плохих оценок вышло почти в два раза больше ожидаемого. Это катастрофа. Ужасно. Поистине ужасно.