– Глеб, что с твоими руками?
Вожак попытался их спрятать, но было поздно. Женщина держала за кисть. Стоило ей заметить вспухший кулак и темно-красные кончики когтей, неестественный вздох пронзил ее грудь. Она подняла испуганный взгляд.
– Ты опять с кем-то дрался?
– Да.
– До крови?
– Как сказать. Кровью был залит весь пол.
Женщина отстранилась от стола, закрыла лицо ладонями и начала рыдать. Плечи ее судорожно тряслись. Вожак способен на многое, но этого вытерпеть не смог. Он поднялся, чтобы уйти. Прерываемые плачем слова заставили его обернуться:
– На входе один из тюремщиков пошутил, будто мне придется чаще здесь появляться. Лет десять минимум. Теперь я понимаю, к чему это было сказано.
– К чему?
– Тебе грозит десять лет, сынок.
Вожак сдвинул черные брови.
– Мне не пришьют!
Рыжие лапы направились к двери спешной, но не менее властной походкой.
Глава 15
Не могут добавить десять лет к сроку. Не могут, говорил себе Глеб, плетясь по коридору в цепях. Но в прошлый раз он думал так же. «Не посадят» – а его взяли и отправили за решетку.
Вновь надетое железо жгло холодом. Руки тянуло к земле, а звон, преследуемый каждое движение, дразнил слух. Нет! Все это не может происходить по-настоящему, в жизни. Один большой ужасный сон. Он спит, скоро проснется в своей кровати. Надо проснуться. Пожалуйста, ущипните кто-нибудь, а то все заходит уже слишком далеко.
Мама напрасно плакала, будто потеряла сына. Десятку вешают случае убийства, но Глеб никого не убивал. Не убил, потому что Дежурный с Повислым подоспели вовремя.
Они отправили Сашу в лазарет, а его, дрожащего и не менее сумасшедшего, оставили в той же камере, одного, среди крови. Только кандалы надели, которые соединяют руки и ноги, как каторжному или убийце какому-то.
Каждая ночь в Штрафном Изоляторе казалась холоднее предыдущей. Свет не зажигали, но дневного освещения хватало, чтобы различить зловещие темные разводы, засохшие на полу. Повсюду были разбросаны крохи, похожие на гранатовые зерна. Кому пришло в голову разбросать по камере гранат, вразумить сложно, но приглядевшись лучше, Глеб отпрянул в сторону. Выбитые зубы! Рехнуться можно, сколько их здесь! Он, кое-как вскарабкавшись на полку, попытался огородиться от окружающего ужаса, хотя бы физически, но вся одежда была пропитана чужой кровью. Зря он в приступе безумства вымазался той ночью. Если бы знал, что придется ходить так несколько дней, то делать бы этого не стал. При одном воспоминании становилось дурно, а эти черные мазки будто бы обжигали руки – чувство не столько физическое, сколько нравственное. Глеб не мог переносить запекшуюся кровь ненавистного человека на своей коже.
Он был весь грязный, но когда зашел Повислый, тот не принес сменное белье, не снял цепи, а переселил Глеба в другую камеру. Точнее, в комнату с кроватями и персиковыми стенами, где жил высокий паренек, который все косился на оковы своим круглыми глазами, но заговорить не решался.
«Если они хотят, чтобы я и его избил, пусть пососут. Делать этого не буду. Размазал одного, теперь десяткой угрожают»
Если Штрафным Изолятором управлял один Повислый, то в общем режиме за порядком следили около шести «воспитателей». Несмотря на название своих должностей, одеты они были как тюремщики – в черную спецформу. На поясе у каждого висела дубинка, пользоваться которой никто не брезговал, как убедился Глеб в день своего приезда. Всеми ими командовал Дежурный. Именно он и отвел его, кандального, в столовую, где у рядовых зеков в это время проводился завтрак.
Стучали ложки, стаканы, пахло столовской едой. От царившей суматохи у Глеба разбегались глаза. Непривычно вновь было увидеть такое количество людей, собравшихся в одном помещении. Он и догадываться не мог, что в колонии вместе с ним содержится столько парней. Полсотни, того глядишь и больше – целая орава бритоголовых подростков помещалась за двумя рядами столов, ковыряясь ложками в мисках. На другом конце повариха шлепками наваливала рисовую кашу, возле окна раздачи выстроилась очередь.
При появлении залитого кровью новичка все притихли. Лица заключенных, и без того невыразительные, от удивления стали совсем отупевшими. Следующие шаги Войнову Глебу пришлось делать в гулкой тишине. Плитка под каблуками Дежурного отзывалась стуками, но большую часть шума производили цепи. Войнов Глеб, плетясь между рядами, замечал, как парни переговариваются, кивают в его сторону. Одни разглядывали без малейшего стеснения, другие, кто сидел спиной к проходу, оборачивались. Какой-то прыщавый парень аж выпрыгнул из-за стола, заметив Глеба в трех метрах от себя. Где-то в глубине столовой разбился стакан, а после прогремел отодвинутый стул. За ним еще один. И еще. Поднялось несколько человек. Прыщавый неуверенно начал хлопать в ладоши, кто-то в другом ряду поддержал его. Спустя миг шумела вся столовая. Войнов Глеб растерялся: кому все эти зеки аплодируют? Ему? Или разбитой посуде? Традиция ведь есть такая. Пока он пытался вразумить, удивленно озираясь вокруг, подскочившие воспитатели быстро всех успокоили. Повариха, и та изучала его, будто достопримечательность какую. «Что, никогда залитого с пят до головы кровью человека не видели? Еще и в цепях? Ну что ж, любуйтесь, тетя, только побольше каши положите, иначе и вас зашибу! Мне, цыганенку, теперь терять нечего». Глеб потянулся за тарелкой вздутой ушибленой рукой.
На второй день новый сокамерник все-таки нашел в себе силы и заговорил первый:
– Тебе не мешало бы умыться. Выглядишь как маньяк. Я всю ночь не спал, ждал, не сотворишь ли ты какую-нибудь дикость. Мы все начеку после больного Саши.
– Ты его знаешь? – непроизвольно вырвалось у Глеба, хотя он имел твердое намерение ни с кем не разговаривать.
– Даже больше: я с ним жил. И перевели его в одиночку после моего случая. – Сокамерник, свесив ноги, разместился поудобнее на своей койке: – Не знаю, как все так повернулось. Первое время казался мне нормальным соседом. Ничего странного не спрашивал, дурного не вытворял, но потом, знаешь, что-то у него щелкнуло. Он будто с ума сошел: начал глазеть на меня часами, не отводя взгляда. И все время на грудь, особенно, если я без футболки. Я ему по-хорошему сказал: «Саша, ну хватит так смотреть на меня. Перестань уже. Если не перестанешь, я тебе лещей надаю, честное слово. Не хочу, чтобы мне прибавили к сроку, поэтому, пожалуйста, прекращай пялиться». И он вроде бы стих. Но как-то ночью этот тип повернулся лицом ко мне и начал дергать свой пенис под одеялом. Я уже дремал, сквозь сон слышу – чавканье. Можешь себе представить? Наши кровати находились на том же расстоянии, что и эти сейчас, буквально в метре. Он лежит с открытыми глазами, дрыгается и думает, будто я этого не замечаю.
– Неприятно, – сказал Глеб, покачав головой, но, кроме смеха, рассказанное эмоций не вызывало. – И что ты сделал?
– А что я? Подскочил, стал сразу же колотить в дверь, – он начал размахивать кулаком для правдоподобности, – стучусь и кричу: «Срочно придите, здесь человеку плохо!».
– Да ему как раз-таки хорошо было.
– Понятное дело, но я на хитрости сыграл. Прокричал бы, что он здесь лысого гоняет, кто бы ко мне пришел? А так сразу вломился Дежурный, вздернул одеяло с этого больного и уже закричал сам. После перевели в одиночку, а там и выяснилось, что помимо своей нетрадиционной ориентации, Саша страдает каким-то психологическим заболеванием: не раздвоением личности, но чем-то похожим.
Глеб посмотрел на своего соседа, однако говорить ничего не стал. А он думал, Саша рехнулся именно в Штрафном Изоляторе. Молчание продолжалось минуты две, после чего парень не вытерпел:
– Так все-таки правда, что ты его до смерти забил?
– Нет. – Глеб машинально потер болячки на костяшках кулака. Если не будет отрицать эту чушь сам, то все подумают, что он действительно убил прошлого сокамерника, и тогда прибавят в сроке. – Нет, не до смерти. Помял маленько, и все.
– Маленько, – весело отозвался парень, – так, что в неотложку отправили! Говорят, как котлету отделал! Ты всегда так дерешься или только на особо манерных срываешься?
Наверное, Войнов Глеб выглядел слишком серьезно, потому что сокамерник рассмеялся и махнул рукой:
– Это шутка, расслабься. Я боксер, поэтому и интересуюсь.
– Не будь этого, – Глеб продемонстрировал цепи, плотно сжимающие руки, – я бы проверил, какой ты боксер.
Сокамерник остановил на Глебе свои несоразмерно развитые глаза и с интересом стал его рассматривать.
– Не будь этих цепей, с тобой бы все равно никто силами мериться не стал. Я профессиональный спортсмен и боксирую с себе подобными. Для кого бокс как искусство. Но не с теми, для кого это способ решения конфликта, где такие, как ты, зашибают друг друга до смерти, чтобы выяснить, за кем стоит правда.
За два дня, что жили вместе, они успели неплохо сдружиться. Нового соседа по койке звали Жемчужный Володя. Если фамилия Жемчужный ассоциируется с жемчугом, то сам Володя из-за своего высокого роста и худого телосложения, с круглыми глазами, напоминает скорее палку с двумя выпуклыми зенками. Волосы светлые, лицо округлое, ни бороды, ни щетины нет. Над губой вылезли белые волосики, которые растворяются при дневном свете. Внешность благородная, нрав дружелюбный, шутит и смеется так, будто находится где-то на воле, а не в колонии несовершеннолетних.
И какого будет его удивление, когда Глеба приведут в комнату умытого, в чистой одежде. Тот, наверное, привык к зловещему виду своего соседа.
– Про какую десятку мне мама только что говорила, Повислый? – дрожащие плечи до сих пор стояли перед глазами.
– Десятка в случае смерти малого. Ты кого-нибудь убивал?
– Нет.
– Ну и все!
Для того чтобы обернуться, пришлось замедлить шаг. Повислый ответил кривой улыбкой. Доверять этой усатой твари нельзя. Тот сделал такое лицо, будто прочитал мысли, и толкнул Глеба. От большого шага цепь натянулась, железо впилось в ногу, раздирая кожу.
– Я тебе не Повислый, цыганенок! Заруби это себе на носу! Шире шаг!
«А я не цыганенок» Войнов Глеб стиснул зубы и с чувством загнанного в клетку зверя продолжил свое звонкое шествие дальше. Шажок правой, шажок левой, как в детском саду, но по-другому нельзя. Если цепь, соединяющая обручи на голенях, вновь натянется, то это причинит ему немало страданий.
Они уже приближались к концу коридора, как дорогу перегородил рыжий котенок, держа что-то серое в пасти. Выждав, когда Глеб остановится, он положил ему под ноги мышь и ступил назад, словно преподнес дар. Рыжая шерсть пестрела в тени, как пламя костра. Глаза напряженно выжидали.
– А ты ему нравишься, – выглянул из-за спины Повислый. – Такой же бестолковый малой: только спит и дерется. В натуре, не зря говорят, два дебила это сила.
Глеб хотел уточнить, имеет ли он в виду себя и Дежурного, но не успел. Последовал толчок в спину, из-за которого нога поехала по чему-то скользкому. Видя, как из мыши вытекают кишки, Рыжик выгнулся колесом, выпустил когти и в ту же секунду ринулся на Повислого. Тот одним махом берца отразил атаку, и котенок улетел в тень.
Войнов Глеб сжал кулак, испытывая не меньшую боль, чем котенок. «Обязательно заберу тебя отсюда, когда буду выходить. Обязательно, помяни мое слово, Рыжик. Хоть через десять лет, но заберу»
Повислый отпер чугунную дверь и пригласил взмахом ключей на лестницу. Благо, подниматься пришлось на второй этаж. Большего бы Глеб не вынес.
На центральном проходе было много парней: кто-то драил полы, кто-то вытирал пыль со стен. Заключенных, притаившихся в темном углу, заметить удалось не сразу. Повислый указал на них пальцем:
– Вон, видишь, трутся у стенки?
Один стоял спиной к проходу, время от времени по-воровски оборачиваясь. Он пытался заслонить второго, своего товарища, который сидел и крошил на коленках табак.
– Шмон выдерживают, а на таких мелочах попадаются! Щеглы! – Пренебрежительно фыркнул Повислый, но затем, видимо, вспомнил, что разговаривает с таким же щеглом. – Давай, шагом марш! Только тихо! Не спугни мальцов.
Парни услышали лязг цепей, но слишком поздно. Повислый стоял позади, крутя дубинку. Несовершеннолетние зеки, и без того зашуганные, испугались на несколько лет вперед. Табак полетел на пол, когда они вытянулись по струнке.
– Залет! Отправитесь в ШИЗО!
– Нет, – залепетал тот, что крошил табак. Он метнул глазами в сторону Войнова Глеба. – Только не Штрафной Изолятор, пожалуйста!
– Тогда вы знаете, что делать.
Повислый шагнул одной ногой вперед, замер. Заключенные переглянулись, но никто спорить не стал. Сначала, опустившись на четвереньки, к сапогу приложился один, а затем второй провинившийся.
Хочешь избежать одиночки, подумал Войнов Глеб, целуй сапоги тюремщика. В этом вся жизнь.
Звон цепей слышно издалека, поэтому Жемчужный Володя смотрел на дверь, когда Глеб зашел.
– Ничего себе, ты умылся! – Он пробежался с ног до головы. – Стал похож на человека, но цепи почему не сняли?
– Считают меня за особо опасного заключенного.
– Интересно, с чего бы это?
– Сам понять не могу.
Боль вспыхнула, стоило Глебу приземлиться на койку. Он задрал обруч на ноге. Новая ткань еще не прорвалась, но кожа под штанами зудела. На запястьях картина не лучше: еще в первую ночь он пытался вытащить руку из обода и разодрал кожу до крови. Если ему прибавят десять лет к заключению, он лучше задушит себя этой цепью. Терпеть это не будет.
– Володя, скажи, а тебе ведь тоже большой срок грозит?
– С чего ты это взял?
– Мы с тобой в одной камере, а я, как видишь, «в почете».
– Вообще-то, нет, – Володя вытащил из-под матраса блокнот с пометками. – Меня должны выпустить через… через пять дней!
От внезапного счастья Володя заплясал по комнате, как обезьяна, а Глеб лишь проглотил большой ком, который встал у него поперек горла. Теперь понятно, почему подселили именно к такому заключенному, как Жемчужный Володя. Через пять дней тот выйдет на свободу, а Войнов Глеб останется в одиночке, вновь изолированный от общества, точь-в-точь как его бывший сокамерник. Разве что условия будут лучше. Он их, по крайней мере, заслужил. Кровью и потом.
Опустив голову, он вытащил из-под ногтей последние сгустки черной запекшейся крови.
Глава 16
– ПОДЪЕ-Е-ЕМ! – Надрывный голос Дежурного прорвал благоговейную утреннюю тишину. – ПОДЪЕМ! ПОДЪЕМ! ПОДЪЕМ!
Жемчужный Володя в испуге открыл глаза. Два дня. Ему осталось терпеть два дня. Но этого времени хватит сполна, чтобы этот недружелюбный пронзительный будильник отпечатался в памяти на всю оставшуюся жизнь.
Ударив ногой по одеялу, Володя как можно скорее вскочил с кровати. За окном еще темно, почему их разбудили ночью? Стоп: или уже наступило утро? Сложно осознавать что-либо в минуту страха и ненависти. Вон, его сосед, Войнов Глеб тоже ничего не понимает, сидит на кровати и протирает глаза. Бронзовая кожа его контрастирует с белоснежными цепями.
«Ему хотя бы одеваться не нужно за тридцать секунд. Спит в одежде. Я бы тоже не отказался от цепей. Надоела паршивая спешка!»
Володя прыжком залез в штаны. Только начал завязывать ботинки, в комнату со своим звериным ревом вошел Дежурный:
– БЕГОМ, ЖЕМЧУЖНЫЙ, НА ЗАРЯДКУ! ПОСТРОЕНИЕ НА УЛИЦЕ, ТЕБЯ, ЦЫГАНЕНОК, ЭТО ТОЖЕ КАСАЕТСЯ!
Володя перепрыгнул через порог, и спустя пару шагов крик Дежурного, смешанный с лязгом цепей, растворился за спиной.
На центральном проходе царила паника, как всегда. Из комнат выбегал народ, кто-то прямо на ходу надевал рубашку. Точно муравьи, такие маленькие, спешащие на общее дело, они стекались к выходу с разных сторон, образуя затор. В дверь помещался только один человек, но стоило выбежать на лестницу, вокруг барабанили десятки ног.
Утренняя свежесть прикоснулась к плечам холодными пальцами, и Володя почувствовал, как коже у него выступили мурашки. Хотелось солнца, но оно пряталось за лесами и бараками, предоставляя теням править миром. Судя по траве, покрытой белой коркой, ночью был мороз. В воздухе над плацем до сих пор висит белая шапка тумана, от которой все сильнее брал озноб.
Парни становились в линию, мрачно глядя на двери барака. Минуту назад нежась под теплым одеялом, но теперь оказавшись на улице, все чувствовали дискомфорт. Многие переминались с ноги на ногу, били подошвами, сжимали кулаки. Некоторые тихо ругались и бормотали проклятия себе под нос. Кто-то зевал, пуская по воздуху белую струйку зловония. Нет ничего противнее вони нечищеных зубов.
Неблагоприятных факторов было множество, а Дежурный с Повислым, как назло, выходить не спешили. У Жемчужного Володи начала трястись челюсть, когда, спрыгивая с крыльца, выбежали запоздавшие. Сосед Войнов Глеб семенил последний.
Широко расставив ноги, укутанный в телогрейку, Дежурный гаркнул:
– НА ПРА-А-АВО! ДЕ-ЕСЯТЬ КРУГОВ ВОКРУГ ПЛАЦА БЕГОМ МА-А-АРШ!
Шеренга жалких, безвольных муравьев повернулась и двинулась в одном направлении. Точь-в-точь как паровоз. Куда, зачем и почему они должны бежать на морозе – никто так и не спросил. Ну и пусть. Через два дня всему придет конец, подумал Жемчужный Володя. Два дня, и это бессмыслие будет вспоминаться ему как страшный, безвозвратно ушедший сон.
После десяти кругов бег не прекратился, и они побежали в барак чистить зубы и умываться. Чтобы не произошло толкучки, некоторые парни сразу направились застилать кровати. Другие хватали зубные щетки. Считалось, что за десять минут пятьдесят несовершеннолетних заключенных должны не только принять водные процедуры, когда в их распоряжении всего четыре крана, но также переодеться, подмести, убрать мусор и навести в комнатах порядок. Самое удивительное, что они как-то успевали. Наверное, потому что все делали бегом.
Жемчужный Володя набрал в рот воды и сразу же выплюнул. Больше секунды не продержишь, она настолько ледяная, что зубы режет. Оказавшись в колонии первые дни, он брезгал умываться. От воды разило тухлыми яйцами. Плюнув зубной пастой, Володя принюхался. Сейчас ничем особенно не пахнет, кроме мятной пасты. Скорее всего, он просто привык.
В центральном проходе раздался голос Дежурного. Володя вытер лицо жестким вафельным полотенцем и, даже не взглянув в зеркало, ринулся к выходу.
В семь тридцать утра, когда белое пятно, заменяющее солнце, поднялось выше макушек деревьев, их муравьиная колонна стояла напротив столовой и готовилась к приему пищи. Но прежде их ждал ежедневный утренний ритуал.
Набрав полную грудь воздуха, Дежурный закричал так, что в строю зашевелились головные уборы.
– ПОЗДРАВЛЯЮ, ТОВАРИЩИ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ! СЕГОДНЯ ВЫ НА ДЕНЬ БЛИЖЕ К ВЫХОДУ НА ВОЛЮ, А ЗНАЧИТ, БЛИЖЕ К СВОЕЙ НОВОЙ ЖИЗНИ!
В ответ подхватило пятьдесят голосов:
– УРА! УРА! УРА-А-А!
По команде Дежурного они направились в столовую.
Дисциплина соблюдалась везде, и прием пищи не был исключением. Придерживаясь строгой последовательности, топчась друг за другом с подносами в руках, несовершеннолетние заключенные приближались к окну раздачи. Каждый поочередно брал булку, сливочное масло, чай с молоком, рисовую кашу. Еду здесь называли баландой, и не зря. Она не имела ни вкуса, ни запаха, и даже такие «ароматные» продукты как капуста, рыбные палочки и печень жевались, как трава.
Только когда сел за стол, Жемчужный Володя выдохнул. Взял ложку, но кушать не торопился.
В рисовой каше выделялось что-то темное. Похоже на изюм. Он подцепил кашу ложкой, гадая, будет ли сухофрукт иметь какой-нибудь вкус. Или опять окажется безвкусным? Но темный кусочек шевелился. Нет, это не изюм, понял Жемчужный Володя, это таракан. Насекомое увязло своими мохнатыми ножками в белых зернах, но не оставляло попыток выбраться.
Глаза пробежались по столовой. Пятьдесят парней, склонив белесые, короткостриженые головы, усердно работали ложками.
Два дня, подумал Володя, всего лишь два дня.
Он выпил чай, разломал булку на две части. Как только съел половину, принялся мазать масло на второй кусок, но раздался грубый голос:
– ПРИЕМ ПИЩИ ОКОНЧЕН!
Отложив булку, Жемчужный Володя вздохнул, ничуть не сожалея, что за три месяца, проведенные в воспитательной колонии, он так и не научился быстро кушать.
Глава 17
Войнов Глеб с затаенным дыханием наблюдал, как сокамерник макает швейную иглу в чернила и прикладывает острие чуть ниже плеча. Сейчас будто комарик укусит, уверял себя Глеб, только от укуса останутся красивый черный рисунок. Жало ударило резко, решительно. Кожа ответила жжением. Он, может, и отвел бы взгляд, но некуда. За окном непроглядная тьма, а света в комнате, кроме теплого луча фонаря, направленного прямиком на плечо, больше не было. Они с Володей специально дожидались трех ночи, чтобы никто не смог помешать процессу наколки.
Через пару часов, с первыми лучами солнца Жемчужного Володю выпустят из колонии несовершеннолетних – на «волю», как выражается он сам.
– Значит, ты не только боксер, но еще и художник?
– От слова худо. – Усмехнулся Володя, но вскоре и сам осознал неуместность такой шутки. – На самом деле у меня художественное образование, но все говорят, будто я растрачиваю свой талант впустую. Ты, наверняка, тоже слышал, за что меня осудили.
– Нет. Почему я должен был это слышать? – Как бы Глеб ни пытался отвлечь себя разговорами, ощущение иглы под кожей занимало все его внимание.
– Ну как, я тоже здесь вроде местной звезды. Даже телевидение приезжало. – Володя поднял глаза, пока крутил иглу в чернилах. – Я храм Христа Спасителя разрисовал.
«Храм Христа Спасителя – что-то знакомое»
– Это в Москве?
– Ага, почти в самом центре, на Волхонке. Кафедральный собор Русской православной церкви, белый, великий, с золотыми куполами. Ты что, никогда его не видел?
– Нет. Я из Питера.
– Культурная столица, – присвистнул Володя. – В таком случае, что ты здесь забыл? Мне казалось, в Можайской колонии содержат преступников из центральных регионов России.
– Долгая история. – Глеб зашипел от боли. – Если в двух словах, то на каникулы приехал. К маме, в Подмосковье. Там же и взяли.
– По какой статье?
– Сто шестьдесят вторая – разбой.
Пока Володя колол татуировку, сгорбившись, проворно тыкая швейной иглой, Глебу представилась возможность разглядеть лицо сокамерника поближе. Такой здоровой кожи, признаться, он давно не видел. Нежная, румяная, она напоминала Глебу о детстве, ведь когда-то и у него была такая же. Не такого светлого цвета, конечно, но все же. В пятнадцатилетнем возрасте все изменилось. У него начали появляться прыщи, на щеках и подбородке вылезли волосы, и кожа огрубела. Усики Володи поблескивали при желтом свете фонаря, свидетельствуя о том, что в скором времени и ему придется испытать то же самое. Глеб не знал, можно ли доверять этому круглоглазому пареньку, но чем-то он внушал доверие.
– А ты и Москву-Сити знаешь?
– Конечно, – отозвался Жемчужный Володя. – Московский международный деловой центр. Самая дорогая недвижимость в России, если не во всей Европе.
– И как по мне, самая красивая.
– А я слышал, что эти небоскребы много кому не нравятся. Якобы разрушают исторический облик Москвы. Слушай, а ты мне хорошую идею подкинул.
– Какую?
– Сделаю одну из высоток своим следующим арт-объектом!
«Шутка ли?» Не особо веря в осуществимость идеи, Глеб все же поинтересовался:
– Что именно ты рисуешь?
– Граффити. Но я рисую так, что надписи выходят у меня как картины. Получше многих картин. Чтобы ты понимал уровень, один раз я изобразил кусок, окруженный роем пчел, где каждая буква в виде улья, другой – в средневековой стилистике. Слова там были нанизаны на меч, а сбоку стоял двухметровый рыцарь в сверкающий доспехах, опирающийся на надпись. «ГЛАВНОЕ НЕВЕСОМО» – мой псевдоним как девиз. Иногда бывает обидно, что не каждый способен оценить такое творчество. Хотя, с другой стороны, именно это и прибавляет делу романтики.
Какой бунтарь, подумал Войнов Глеб. Но в то же время был приятно удивлен, обнаружив смелый характер в таком, с виду улыбчивом и дружелюбном человеке. Игла ужалила сильнее обычного, когда Володя произнес следующие слова:
– Как по мне, это смешно: если нарисовать на полотне и на стене одинаковый сюжет, один из них будет искусством, другой – вандализмом, неким преступлением против нравственности. Ну, не абсурд ли?! Искусство не должно быть загнано в рамки. Представь, если бы Ван Гог написал свою «Звездную ночь» где-нибудь на заборе, а затем его поймали. По современным реалиям он сидел бы на нарах.
– Недолго. Рано или поздно он отрезал бы себе ухо, а там, сам знаешь, куда определяют. ШИЗО. – Злодейски улыбнулся Войнов Глеб. – Но, погоди, я правильно понимаю: ты замышляешь новые рисунки, когда еще не отбыл наказание за свой прошлый? – Володя кивнул. – Не боишься, что история может повториться?
– Не боюсь, – сразу ощетинился тот. – Для того чтобы заниматься уличным искусством, нужна большая воля и любовь к своему делу. Если я остановлюсь теперь, после всего случившегося, то и сам перестану себя уважать. Так и буду гнуть свою линию. Разве что в этот раз аккуратнее. – На центральном проходе кто-то шоркнул, и они загородили фонарь подушкой. Спустя две минуты Володя возобновил работу иглой, но теперь говорил шепотом. – А когда тебя на волю выпустят, чем будешь заниматься?
От вопроса кольнуло не только в плече, но и в груди. Об этом Глеб еще не думал. Мысли о будущем то и дело натыкались на возможность десятилетнего приговора… Но если допустить, что приговора все-таки не будет? Что в таком случае ждет Войнова Глеба там, за забором? Он попытался вспомнить, чем жил раньше. Такие далекие, но до сих пор свежие будни предстали, как пазлы, образуя общую картину: гульба, засаленные столы, пиво в пластмассовых стаканчиках. Конфликты. Подворотни. Драки. Телефоны, кошельки, то золотые, то серебряные цепи. Головокружения от наживы. И ни капли здравого смысла. Так чем же он вообще занимался?
– Я не знаю.
– Может, у тебя были какие-нибудь желания, на которые раньше никак не хватало времени? Или смелости? Чем бы ты вообще хотел заниматься в мирное время?
– Понятия не имею.
Володя на мгновение остановился, поднял от татуировки глаза, полные разочарования – разочарования по отношению не к человеку или личности, а скорее, к собеседнику, который не желает разговаривать откровенно. От этого взгляда Войнову Глебу захотелось рассказать все, что лежит на душе, как бы трудно в этом ни было признаться.
– У меня, правда, нет ярко выраженных увлечений, в отличие от тебя. Ты занимаешься боксом, в чем-то развиваешься, рисуешь. У меня всего этого нет. Я не знаю, в чем хорош. Взять даже срок: если ты наказан за какую-то собственную идею, ради которой нарушил закон, то я… сказать прямо, я оказался на скамье подсудимых из-за безделья. – «И собственной никчемности». Глеб поработал кулаком, ощущая резь в костяшках. Дубинка, а потом еще драка не позволяли пальцам зажить. – Может быть, тоже следовало бы на бокс записаться. Это здравая идея, чтобы выпускать дурь и не встревать в неприятности, учитывая мой характер.
– В самом деле так часто дерешься?
– Большинство проблем в моей жизни возникало именно из-за драк. К примеру, из школы выгоняли четыре раза.
– Да ладно?
– Там целый список. – Глеб всмотрелся в черноту ночи, мысленно переносясь к школьным дням. – Выбил как-то раз однокласснику глаз.
– В смысле выбил глаз?
– В прямом: ударил ему куда-то в бровь, у него глазное яблоко выскочило. – Желтый, склизкий и запутанный клубок болтался на уровне носа. Одноклассник, прикрывая лицо, визжал на весь этаж, и на душераздирающий крик сбегались учителя. Прошло три года, а Глеба до сих пор воротило от воспоминаний. – В другой школе жирный черт выругался прямо перед моей мамой, и я вмазал ему. Еще в начальных классах как-то щеку одному ученику разодрал.
– Ты реально зверь.
В какой-то момент он перестал царапать плечо, и Глебу удалось рассмотреть рисунок. Две театральные маски: одна печальна, другая – начинает склабиться. Один в один, как на эскизе, что говорит о мастерстве Володи.
– Если решишь заниматься боксом, то тебе нужно будет псевдоним придумать. У нас такая традиция.
– «Электрик». – После минуты размышлений ответил Глеб. – Как тебе?
– Что еще за «Электрик»? – Володя не стал скрывать улыбки.
– У вас в боксе же есть выражение: «гасить свет»?
– Да. Это значит отправить противника в нокаут.
– Вот я и буду специалистом в сфере электричества. Понял суть?
– Тогда уж лучше «Дежурный». Он тоже здесь свет на ночь выключает.
Глеб представил, как, вызывая на поединок, судья выкрикивает прозвище «Дежурный» и он, в красных перчатках, поднимается на ринг… но стоило Володе прыснуть со смеху, Глеб сразу же вразумил, что прозвище неудачное.
– Нет, это мне не подходит.
– Не знаю, в курсе ли ты, но у тебя уже есть одно: «Красные Ногти». Услышал в столовой, так тебя ребята называли.
Из-за крови под ногтями, понял Войнов Глеб. Неужели она так сильно кидалась в глаза?
– Что, тоже не нравится? – по продолжительному молчанию догадался Володя.
– Нет.
– А «Цыганенок»?
– Нет!
– Понять можно. Давай тогда по классике: какая у тебя фамилия?
– Войнов.
Жемчужный Володя, разогнувшись, раскрыл во всю ширину глаза, будто его осенила гениальная идея.
– Давай, «Войной» будешь?
– «Войной»? – недоверчиво повторил Войнов Глеб.
– Конечно! Прозвище под стать твоему безбашенному характеру!
«И вправду неплохо. Вот только…»
– Меня женский род напрягает.
– Кого он только не напрягает! – беззаботно махнул рукой Володя и вновь воткнул иглу в плечо.
В тишине Войнов Глеб задумался о будущем. «Война» – что предназначено ему? Жить новой жизнью с новым именем или погибать в тюрьме до тридцати лет, воюя с зеками по воровским законам? Стоило всего раз представить волю, мысли о ней теперь не отвязывались.
– Знаешь, Володя, первое, что я сделал бы на воле, это выпил пива. Бутылочку, чисто стряхнуть стресс. Потом уже со спокойной душой можно за голову браться. Стоп: или ты не пьешь совсем?
– С чего ты это взял?
– Ты же боксер.
– И что с того? Вся футбольная культура основывается на пиве и драках. А мы, боксеры, чем хуже, если еще и деремся лучше?
Нет, этот парнишка нравится все больше и больше! Войнов Глеб не смог сдержать улыбки.
– Вот это по-нашему. А на тренировочном процессе как-нибудь отражается?
– Нет. Я же не прихожу на тренировки пьяным. Пьем редко, но метко. Разве что курения не признаю. Дыхалка портится.
– О, зря ты так. Лично я бы сейчас душу за какой-нибудь окурок продал!
– Сигарет нет, но кое-чем я могу тебя угостить.
Закончив работу с татуировкой, Жемчужный Володя смахнул сгустки чернил и крови, помазал зудящую кожу кремом, наложил пленку, а после нагнулся и вытащил из-под койки пакет, набитый зеленым порошком.
– Откуда у тебя столько шпака? – теряя дар речи, едва вымолвил Войнов Глеб.