Жалобный, будто детский писк, происходящий от усилия, вылетел у Войнова Глеба из глотки, и в ответ где-то совсем-совсем близко над ухом раздался искаженный злобой голос:
– Я просто смотрел на тебя. Я не желал зла! Но тот, кто пытается избежать, чаще всего на зло и напарывается!
Ужас отобразился у Глеба на лице. Он вдруг понял все. Он понял, что нет никакого шарика, нет сна, что в настоящую минуту совершается нечто жуткое, его хотят задушить насмерть.
– Нет! – только и крикнул он, прежде чем неестественный хрип оборвал голос. Саша, лежа сверху, вдавливал его череп в деревянную поверхность. Он душил не руками, а какой-то удавкой, слишком сильный напор для его тощих рук. Но размышлять времени не было, и Глеб с размаху саданул кулаком себе за плечо. Послышался удар обо что-то твердое. Саша охнул. Удавка впилась в шею сильнее. Борьба усилилась, и вместе с тем яростное сопение, возня, шлепки рук по телу отчетливее гремели в воздухе тюремной камеры.
Разноцветные колючие точки замельтешили перед взором. Глеб услышал резкий писклявый звук и ощутил, как руки с каждой секундой становятся тяжелее. Вместо той привычной легкой энергии по мышцам потекла вязкая субстанция, которая сковывала движения. И вдруг случилось ужасное: в момент очередного удара кулак, зависший в темноте, медленно потянулся вниз, свесился с края койки и больше не подавал признаков жизни. Левой рукой Войнов Глеб тоже ничего не мог сделать, потому что сдерживал напор удавки. Отчаяние завладело всем его существом. Глеб что есть силы рванул к краю, надеясь слететь со второго этажа, пусть разобьет голову, но не будет задушенным. Но едва сдвинулся в места.
«Нет! Нет, нет, дерись, не сдавайся, – кричало внутри, – СОБЕРИСЬ!»
Гигантский колокол загремел над головой, оглушительным звоном отразился в ушах. Звон этот отодвинул звуки борьбы на второй план. Больше как будто ничего не слышно. Слабость разлилась по телу, и Глеб, теряя равновесие, начал проваливаться куда-то в темноту. Ему казалось, что под ногами образуются кочки, дыры и ямы. Он бежит по полю, черная трава доходит до груди и мешает ему выбрать путь. Гряда холмов поднимается из земли внезапно. Нога попадает во впадину, он вытаскивает ее и бежит дальше.
Именно с этого момента все переменилось.
Отныне весь белый свет потерял значение, так как первостепенную роль обрел мир внутренний. Ощущение целостности и нерушимости собственного организма стало для Глеба главной жизненной ценностью, и значение этой ценности все более возрастало от борьбы, которая велась за нее. Но кто? Кто был его врагом? Войнов Глеб больше не знал этого. Тот враг, человек из внешнего мира, жаждущий его смерти, как-то растаял перед лицом более грозной, могущественной силы, возникшей из ниоткуда. Если раньше имелось представление о противнике и известно было, куда следует наносить удары, то сейчас же велась борьба вслепую – борьба, которая из физического обретала исключительно нравственный облик. Какая-то неведомая темная сила умоляла Глеба остановиться, перевести дух, прилечь на траву. Но поддаваться слабости нельзя. Глеб знал это. Напрягаясь и сопя от напряжения, он двигал ногами, проваливался, поднимался и продолжал бежать вновь. Он жабрами души чувствовал в траве смертельную опасность, чувствовал, что если расслабится хоть на мгновение, то темнота завладеет им безраздельно. И наступит смерть. Теперь он был уверен, что темнота есть смерть.
Когда находишься на грани между жизнью и смертью, плевать становится на прежние волнения. Плевать на существование близких, на свое прошлое, на будущее, главное – нерушимость собственного организма. Только это имеет значение, и ничего более. Ты не переживаешь жизнь за секунду, как показывают в фильмах, не видишь светлых воспоминаний или кадров счастливых моментов. Никакие философские мысли в критический момент тоже не появляются. Все это для ублюдских фильмов. Здесь же ведется борьба со смертью, и нет времени для инородного чувства. Здесь лишь ужас и паника, а также миг усилий, потому что надеешься, будто что-то еще зависит от тебя. И обступаешь ямы, внезапно вылезающие под ногами, пыхтишь, как бы не упасть, не потерять сознание.
Глеб чуть ли не закричал, когда заметил перед собой белесого человека. Тот сидел в траве и на звук приближающихся шагов поднял голову. Саша Пастухов. Хилое тело его было оголено, черепушка выбрита до белизны, весь в грязи, он казался еще более убогим, чем обычно. Заметив Глеба, он взорвался визгливым смехом. «Это я! Давай ударь меня напоследок! Я знаю, ты любишь драться!»
Войнова Глеба охватил гнев, он еще никогда не испытывал столько ненависти к одному конкретному человеку. С ревом бросился вперед, влетая с ноги в костлявое тело Саши. Все перевернулось, пошло кувырком. Вот и смерть, подумал Глеб. Или уже умер? Вопрос времени.
Темнота крутилась, пока боль не проткнула правую сторону лица. Под рукой твердая поверхность, явно не трава. На том свете тоже бетонные полы? Надо же, какое совпадение, у него в Штрафном Изоляторе были такие же. Сквозь сумрак виднелись стены, освещенные луной. Потолок кружился. Сверху что-то упало, рядом раздался грохот, стон.
Темная фигура шевелилась, но недостаточно быстро, чтобы уползти от Войнова Глеба. Она издавала какие-то завывания, когда Глеб залез сверху и ударил в отверстие, откуда исходило большинство звуков. Раздался треск сломанных зубов, брызнула жидкость. После того как бритая голова несколько раз соприкоснулась с полом, шума больше не происходило. Но это не остановило, а наоборот, придало Глебу энергии. Он с размаху вогнал кулак во что-то мягкое и склизкое, и каждый последующий удар возбуждал все большую и большую злость. Эти смачные шлепки, этот холодный пол, эта темнота бесила! Ведь из-за темноты Глеб не сможет рассмотреть лицо человека, который хотел убить его. Пусть от лица там мало что осталось, кроме крови и месива, он бы все равно нащупал две щелочки и раскрыл их, дабы взглянуть в глаза этой твари.
Войнов Глеб скатился только когда начал задыхаться. Сердце стучало как после часовой пробежки. Немного остыв, он ощутил, что сидит в луже. Вода светилась красным цветом, здесь же отражалась луна. Не может такого быть, подумал Войнов Глеб, неужели все это – кровь?
Он заржал, когда догадался.
Так это же Луна Кровавая!
Смех раскатился под потолком, будто десятки заключенных смеялись вместе с ним. Почему бы и нет? Это смешно. Правда смешно! Это не кровь, просто освещение такое. Кровавое!
Глеб заслонил лицо руками, чувствуя, что сейчас умрет от смеха. Такого абсурда в своей жизни он еще не встречал.
Глава 13
Они сидели вместе с Повислым среди синих стен дежурного кабинета и глотали горькую водку. Со скуки, как говорилось между ними, но Дежурный знал истинную причину – работа такая. В плане не водку пить, а переносить тяжелую моральную нагрузку, от которой необходимо отдыхать.
Как и всегда в конце смены, после проведения вечерней поверки заключенных, они со вздохом падали на стулья и запирали дежурку изнутри. Распахнув по-домашнему кителя, ослабив шнуровку на берцах, блюстители порядка наконец доставали стаканы и звучно брякали их об стол. Повислый извлекал из неиссякаемой нычки бутылку водки, шуршал пробкой, а затем решительными движениями начислял. Стаканы были большие, граненые в СССРовском стиле и наполнялись как минимум наполовину. В садике имелась такая же посуда, ностальгировал Дежурный, только раньше он пил более безобидные напитки. В молодости он был максималистом и ужаснулся бы от мысли о своей будущей профессии. Что-то в нем все-таки осталось от того прежнего мечтающего мальчика, это временами проявляется в недовольстве собой и собственной работой. Но в подобные моменты он напоминает: нет худа без добра, и дерьмо – это часть большого плана. Пусть он проводит дни в воспитательной колонии несовершеннолетних преступников, это ненадолго, это необходимо для будущей карьеры. Жизнь научила, что невозможно просто взять то, что хочешь. Прежде необходимо выслужиться.
Перед первым приемом они, обычно, не обмениваясь друг с другом ни словом, запрокидывали голову и в несколько глотков выпивали содержимое. «Фу-у-ух! – корчил рожу Повислый, – э-э-э!» Тот вытирал усы и приходил в порядок. А вот ему, Дежурному, давалось нелегко, он не привык поглощать такие объемы за раз. Жидкость обжигала внутренности, особенно после первых глотков. На объекте он служит полтора года, еще не успел привыкнуть к здешним обычаям, в отличие от коллеги, который топчет в колонии двадцать с хреном лет.
Когда Дежурный отнимал стакан ото рта, усилием кадыка проталкивая спиртовые газы вглубь, чтобы организм не отверг выпитое, Повислый уже ждал его с бутылкой в руках.
– Так сразу? – удивлялся он первое время. – Может, передохнем для начала?
– Мы на службе, – шевелил усами Повислый, – отдыхать нам по уставу не положено!
Повислый любил пить беленькую большими глотками, так, чтоб в глотке екало, и презирал всех, кто делал это иначе. Единственный момент, где Дежурному не удалось переделать коллегу под себя. В остальном тот был послушен, как пес, поэтому, собственно, и образовалось прозвище Повислый. Когда напивался, он опускал голову, а на трезвую славился взрывным нравом по отношению к заключенным, точно цепная псина.
Они подняли стаканы, и как бы нехотя чокнувшись, выпили еще. По традиции бутылка заканчивалась за три начисления. И нынешний вечер был не исключение. Дежурному самому не верилось, что человек может так выпивать, но они как-то умудрялись. От выпитого горело лицо, даже в пот бросало.
– Когда ты, говоришь, отваливаешь? – спросил Повислый, разрывая кусок бутерброда зубами. Бородинский хлеб и вареная колбаса с мясными вкраплениями, выглядит вкусно. Рот наполнился слюной. Может Дежурному тоже что-нибудь съесть?
– Через две недели будет полтора года, тогда и свалю. Дай колбаски.
Повислый протянул ломоть на острие ножа.
– Оставайся, что ты как черт? Тебе плотят больше, чем мне. Чего тебе все не хватает, м?
– Дело не в бабках, – тщательно пережевывая, ответил Дежурный. – Мне нужно было отработать с трудными малолетками полтора года, и я это сделал. От звонка до звонка, как говорится. Этого ада с меня достаточно! – Колбаса скользила по зубам, но от духоты, стоящей в кабинете, пропадал аппетит. Может, он и вправду находится в преисподние? Дежурный провел рукой по влажному лбу, хотя всего сильнее досаждало другое. – Слышишь, открой окно, от твоих башмаков ужасно воняет.
– А от твоих будто бы не воняет, м? – упрекнул его Повислый. – Они у меня новые. Посмотри, мать твою, как сверкают!
По столу прошла дрожь, когда Повислый поместил на него свои ноги. Крепкий запах гнили распространился в радиусе метра, и Дежурный быстро переместился к окну. Растворив раму, он вдохнул. Свежий ночной воздух ударил в оголенную грудь, но удар был мягок и приятен. Где-то вдалеке висела ржавая луна. В окне, точнее, в раме между двумя стеклами лежала гора засохших мух, как на какой-то известной картине с черепами. Как же он понимает их предсмертные мучения, подумал Дежурный, он сам едва не задохнулся. Но теперь стало легче. Ветер ласкал грудь лучше всякой любовницы. Еще сигаретку покурит, и вообще красиво будет.
Вытащив нос из щели окна, Дежурный подкурил, а затем отправил пачку на стол. Сигареты звучно врезались в бутылку, но Повислый будто и не заметил этого. Он в каком-то самозабвении разглядывал свои блестящие мыски.
– Настоящая кожа, крепкая. Высшее качество, мать его! Такие берцы долго прослужат. – Остального мира для Повислого в эту минуту не существовало. Только он и сапоги. – Военная обувь, она как баба: если ухаживать правильно, то целую жизнь верой и правдой прослужит.
– Теперь понятно, отчего ты каждый день их драишь.
– Сук судят по глазам, мужчин – по прическе. А служивого судят по обуви. Это считается его вторым лицом, ты слышал об этом? Взгляни-ка на свои.
Выдыхая крепкий дым, Дежурный опустил взгляд. Сапоги как сапоги, подумал он, только слегка потрепались и не блестят. Да и нужно ли это? Через полторы недели они окажутся в мусорном баке. Он – молодой майор, и следит за своей карьерой, нежели за армейскими сапогами.
Дежурный затянулся, красный кончик сигареты пылал, комната устилалась туманом. Ему показалось или этот усатый сукин сын позволяет говорить что-то нравоучительное?
– Убрал живо свои говнодавы со стола, – сказал он начальническим голосом.
Повислый медленным движением перевел два глазика на Дежурного, хотел сцепиться, но кое-что осознал.
– Мать твою, ну и слово. Где ты его взял – «говнодавы»? От малых нахватался?
– Из книг вычитал. – Заслышав еще одно странное слово, Повислый недоверчиво прищурился, и Дежурному пришлось выпустить облако дыма, чтобы скрыть улыбку. – В книгах таится великая сила, Повислый.
– Тебя не смущает, что чтение это бабский удел?
– С чего бы?
– Мужик создан действовать, отсиживать зад за чтением не в его природе. – Убрав ноги, Повислый теперь раскачивался на ножках стула, и с каждым счетом делал это все амплитуднее. – Этим занимаются сопливые девки.
– Да ну? А как же дети, профессора? Что, по-твоему, читают бабки, отжившие свой век, но у которых еще осталась привычка жизни? Их впирает Донцова, ведь там любовь и убийства. Так они вспоминают, что было, и готовятся к тому, что будет, то есть, к смерти.
– А я вижу, ты шаришь! Сразу так и не скажешь, что увлекаешься книжками!
Своим язвительным тоном Повислый хотел вывести Дежурного из себя. И, признаться, у него это получилось. Слова ощущались как пощечина. Дежурный, который провел половину жизни в учении, а другую в терпеливом служении, двинулся большими шагами к тюремщику. Приблизившись вплотную, он склонился и назидательно вынес палец, чтобы Повислый раз и навсегда зарубил себе на носу.
– Книжками увлекаются люди, которые витают в облаках и ни капли не разбираются в жизни! Литература создана для салаг! Только зеленые мальчишки ставят перед собой задачу набраться ума с каракулей. Но ты не вынесешь что-то для себя с чужих историй! Постичь правду жизни можно только в жизни самой, а не на листе бумаги, где через каждое слово чертово прилагательное!
Повислый выругался, прежде чем поджать усы и отвернуть лицо в сторону, будто при виде чего-то противного.
– Меня эти прилагательные тоже бесят! В школьные годы заставляли читать, и меня это занятие просто убивало!
– А ведь считается, чем больше литературы ты прочитал, тем умнее! – продолжил рассуждение Дежурный, чтобы коллега понял его позицию. – Но кто бы ни говорил, ни доказывал значимость книги, мне плевать на их мнения совершенно, понял? Это не тот случай, где нужно иметь большой ум, чтобы разобраться в вопросе. Я тоже живу, думаю, чувствую, и я с уверенностью заявляю: исписанные бумажки не несут в себе ценности. Человек сейчас другой пошел, не тот, что на бумаге, а это значит, весь опыт, основанный на человеческих отношениях, тоже обесценивается, становится ненужным хламом.
Повислый в знак одобрения кивал. Понимает ли он, как показывает это?
– Вот скажи, – обратился к нему Дежурный, – скажи: будет ли писатель писать про все низменные и туфтовые вещи, которые происходят у нас здесь, в настоящей жизни? – Он развел руками, акцентируя внимание на убогих синих стенах кабинета, а затем сделал этими же руками красноречивый жест. – Вот тебе, кукиш! Ему подавай возвышенность.
Дежурный ждал какой-нибудь реакции, но Повислый потупил глаза, видимо, пытаясь обмозговать мысль, которая не умещалась в голове. От долгого слушания он помрачнел, сгорбился. Чтобы как-то расшевелить тюремщика, Дежурный совершил начисление.
– Ну, давай! Нужно жить и не жалеть даже о самых дерьмовых моментах в жизни. Тогда ты будешь доволен всему, что у тебя есть. Тогда не будет и нужды в чтении бредовых историй, написанных какими-то там обабившимися натурами!
– Обабившиеся, это точно! – быстро и злобно проговорил Повислый, еще не оправившийся после выпитого стакана. – Будет ли нормальный, здоровый, полный сил мужик сидеть целыми днями на стуле и писать о чем-то несуществующем? Моя бывшая жена как раз ушла к такому журналюге! У него там, видите ли, в газете целая колонка! А у меня, мать твою, что, хуже? У меня целая колония. КО-ЛО-НИЯ! Сотня щеглов, готовых растоптать мир, если выпустить их на свободу! – Он поднял взгляд, будто произносит речь перед всевышним. – Ну и что, сука, шкура, кто из нас большую пользу обществу приносит? – Произошел такой удар по столу, что подпрыгнула бутылка. – А ты знаешь, что она мне перед самым уходом выкинула?
– Ну?
– Ты, мол, обреченный человек.
– Обреченный?
– Да, мать его! Я тоже сначала не понял и спросил почему. Она мне сказала, что у меня искаженное представление о мире. Неправильная философия. «Ты занимаешься тем, чем заниматься не хочешь, злишься из-за этого, но ничего не меняешь, я устала от этого» Она заливала мне про работу!
– При чем здесь работа? – Спросил Дежурный, но икота прервала слова.
– Потому что работа должна приносить удовольствие! Где ты видела, чтобы работа приносила удовольствие, шкура? РАБОТА – ЭТО РАБОТА. «Вот поэтому я от тебя и ухожу!» Неправильная философия, врубаешь? Она ушла… ушла потому, что я серьезный, ответственный человек! Я тот, кто занимается тяжелым делом и получает за это копейки. Это минус, но не все исчисляется в деньгах. Есть то, что не купишь! Вещи, важнее денег. Например, мужество. Есть честь, которая не позволяет метаться от одного к другому, как собака. Кто, если не я? Я посвятил себя суровой профессии, вложил всю свою жизнь, от которой теперь не вправе отказаться. Это долг, ответственность, это мужество! Я несу крест потому, что никто кроме меня это делать не будет. Я плюнул на себя ради дела, стал жалким, знаю это, и мне все равно. Но когда плюют на твое дело, которому ты посвятил себя, это совсем другое. – Повислый помотал головой. – В каком-то смысле я лучше многих других: я верен своему делу, и раз взялся за что-то, то буду стоять до конца. Я мужчина в истинном смысле этого слова, я не стремлюсь успокоить свое эго, мне не требуются большие деньги, чтобы почувствовать свою значимость. А она… – на последних словах голос тюремщика пискнул, – …а она от меня ушла, сука!
Короткое мгновение спустя Повислый сдался, опустил голову. Слезы душили его. Минуты две он плакал, хлюпая носом. Потом собрался, поднял мокрые стеклянные глаза, которые вдруг вспыхнули силой и самообладанием.
– Начисляй! И давай посмотрим, чем там занимается наши Войнов и Пастухов! К черту сопли! Слезы у мужика должны течь только из-за злости!
– Давай.
Дежурный запустил компьютер, на мониторе высветилась загрузка.
– Думаешь, успеют зарубиться в мои оставшиеся две недели?
– Черт его знает. – Повислый задумался. – Все к этому идет.
– А вдруг кто-нибудь из них того?
После загрузки дело оставалось за малым: попасть курсором на программу видеонаблюдения. Но картинка в глазах разбегалась.
– Что – «того»?
– Поляжет к чертовой матери!
– О. Ну, в таком случае навесим срок.
– Но и на нас ответственность ляжет, – Дежурный повернулся и пристально вгляделся в лицо тюремщика. Теперь и оно расплывалось. – По протоколу мы не должны помещать психологически несовместимых в одну камеру, понимаешь?
– Да фиолетово, отмажемся! Навесим все на заключенного, как на особо буйного и невменяемого. Будто не знаешь, как все делается.
«Знаю, но отчетность себе портить не хочу в последние две недели»
После нескольких попыток удалось кликнуть нужный столбец. На мониторе высветилась трансляция камеры Штрафного Изолятора.
– Цыганенок! Матерь Божья!.. – челюсть Повислого отвисла от увиденного на экране.
Стаканы звонко опрокинулись, когда Дежурный с Повислым выпрыгнули из-за стола.
Глава 14
На дворе стоял тот классический осенний полумрак, по которому нельзя определить время и разобраться, утро сейчас или близится вечер. Понятно было одно: в данную минуту самая светлая часть дня. Ярче уже не будет. Коридор из каменных и бетонных блоков сам по себе казался мрачной постройкой, а этот бледный свет делал его еще более убогим. Если дождь когда-нибудь прекратится и солнце вновь поднимется над горизонтом, то вряд ли эти стены несколько преобразятся.
Он зевнул так сильно, что пасть себе чуть не разорвал. Как же спать хочется! Из-за погоды постоянно клонит в сон, но, сколько бы ни отдыхал, все равно не восстанавливаешься. Тем более, он только что глаза продрал. Виделись какие-то ужасы, словно у него пропал пушистый рыжий хвост, и вместо своей уверенной походки ему приходилось бродить на двух лапах, по-человечьи. Он разговаривал на чужом языке, но никто не понимал слов. Люди смеялись над его цветом шерсти. «Рыжий, рыжий!»
Вот приснится какая-нибудь гадость – и все настроение к чертям собачьим летит! Он тряхнул мордой. В животе заурчало. Это голос голода, мяса хочется. Может, прогуляться до кухни, поводить хвостом, глядишь, угостят чем? Нет, опять сапогом под зад ударят. Надоело! Повара дают обед в разное время, когда им удобно, а то, что ему нужно питаться чаще, чем раз в день, им все равно. Его организм растет, требует пищи. Он желает есть, как только возникнет желание, а не по расписанию.
Он, конечно, не сидит взаперти, как некоторые люди, но чувствует себя не более свободно. Никакой жизни здесь нет. С виду может показаться, что он лоботрясничает – но нет. Он несет караул. И в каком жутком месте! От подоконника идет холод, а по стеклу без остановки барабанят капли, и так сильно, что ему временами кажется, будто они вот-вот пробьют прозрачное ограждение и вода хлынет прямо на морду. Воду он терпеть не может. В жизни ничего не боится, кроме мерзкой влаги, которая делает из него медлительного и неповоротливого. Все сородичи этого боятся. Дождливый день срубил многих сторожил, и за нехваткой караульных поставили его, как самого молодого. Тоже, нашли щенка! Подрастет немного, задерет тут всех!
Внизу что-то мелькнуло. Серое пятно юркнуло и засело в тени снова. Пусть пятно скрылось с виду, но уши слышат чье-то присутствие. Где же оно? Его глазам потребовалась секунда, чтобы распознать уродку. Крыса, это крыса бежит! Люди боятся, вернее, кричат от омерзения, когда видят ее, но он испытывает к уродке только ненависть. Среди полной тишины раздавалось шуршание. Кровь вскипала, но нутро призывало к спокойствию. Ему нужно выждать еще мгновение, прежде чем прыгать. Он пригнулся, напряг лапы. Подождать, когда крыса выйдет на свет.
В нос ударил запах сухой травы. Мышь, понял он. Крысы пахнут помоями: сгнившими плодами, картоном, тряпками, а мыши – сеном. Первые облезлые, шерсть грубая, слипается от жира и торчит сосульками, к ним прикасаться неохота, не говоря уже, чтобы потреблять внутрь. А мыши ухаживают за своей шерсткой, расчесываются так тщательно, что подавиться нереально. Об этом рассказывали на лекции, в настоящей жизни он еще ни разу не пробовал.
Ни о чем не подозревая, мышь семенящей походкой вышла на свет, и он сиганул с подоконника, расправив лапы в воздухе, как рыжая летучая смерть. Уродка аж взвизгнула от страха. Опомнившись, ринулась вперед. Это и нужно. Он бежал наперерез.
На расстоянии двух прыжков она поняла, что бежит в ловушку и проскочить не успеет ни при каких обстоятельствах. В черных как бусинки глазах мелькнула жажда жизни. Уродка на полном ходу выгнула спину и понеслась дугой. Будет метаться по кругу, учили на лекции. Такими легкими маневрами его не проведешь. Чтобы не занесло на повороте, он выпустил когти. Помимо писка, теперь слышался скрежет когтей по камню. Дистанция сокращалась благодаря его тонким, но жилистым лапам. Никуда ты не уйдешь, передал он ей мысленно, я уже у тебя за спиной. Уродка. У тебя слишком мало места для маневров. Хвост, тонкий, серый, маячил перед носом, и он цапнул его клыками. Заверещав от боли, мышь брыкнулась, но он держал ее крепко. Чувствуя дыхание смерти за спиной, она предприняла отчаянную попытку оцарапать его коготочками, но он огрел по голове, и весь забег закончился. Уродка потеряла сознание.
Разжав челюсти, он тронул мышь лапой. Придуряется, подумал он, и чтобы рассеять сомнения, вонзил ей в шею клыки. Теплая кровь брызнула в стороны. Мышь расслабилась, так и не издав предсмертного писка. Всего-то? А ему рассказывали, будто она изрекает не только самые грязные слова, но и проклинает всю родословную, прежде чем испустить дух.
Что ж, это его первый трофей. Он бы уродку сохранил на память, но попробовать мышиного мяса тоже хочется. Вкус крови разыграл аппетит.
Схватив за хвост, он оттащил мышь на линию света. С чего бы начать? С головы, брюха или лапок? Брюхо, как говорят, самая деликатесная часть. Слюни текли из пасти. Начну с хвоста, решил он, наконец.
Хвост у мыши был маленький, размером с червяка, хрустящий, без ярко выраженного вкуса, с прожилками – словом, что надо для разминки. Затем он отделил лапку, разгрызая клыками. Хруст косточек и хрящей приносил большое удовольствие, но передняя лапка была неподходящих размеров, чтобы распробовать мясо. А вот брюхо было в самый раз. Сладкое и сочное мясо, будто бы уже с бульоном, нежное, с теплой жировой прослойкой. Кровь текла по усам, и он слизал ее языком. Если бы он был голоднее, то съел бы внутренности тоже, но от них исходит не самый привлекательный запах. Пусть собаки доедают, если охота.
Перекусив, он залез назад на подоконник. Вот и обед подвернулся не по расписанию. Очищая кровь из-под когтей, он ощутил, какое блаженство жить в мире хищником. Он, в принципе, и человека загрызть может, если захочет. Но сперва ему предстоит подрасти, задрать некоторых сторожил, тем самым завоевать лидерство в стае, и тогда можно будет думать о великих свершениях. Армия хвостатых… Он явится на кухню и заявит: «Ну что, собаки, кого вы там под хвост пинали?»
Он почти задремал, как с левой стороны коридора хлопнула дверь. Ветер принес запах пота, железа и еще чего-то специфичного, но приятного. Раньше он не встречал такого аромата. Он еще принюхивался, когда в проходе показалось два человека. Первого с ключами в руках, усатого, он знал. «Повислый» – его человечье имя. А вот этого, что плетется в железе, видит впервые. Цепи белоснежной змеей оплетали руки и брякали под каждый его шаг. Одежда была залита черной краской. Кровь, с воодушевлением понял он, но кровь не свежая, трехдневной давности, прогорклая. Это именно от одежды исходит дурманящий дух. И пот трехдневный, человек не мылся три дня. Нюх никогда не поводит.
– Давай, – Повислый толкнул человека в спину, – давай пошевеливайся. Сейчас умоешься, смоешь с себя все дерьмо.
«Дерьмо, вот как называется этот приятный запах на человечьем. Дерьмо. Интересно, надо запомнить»
Человек шел, волоча ногами, но сам хранил молчание. Глаза у него злобные, как у хищника, и не растворялись в тени, а наоборот, становились более насыщенными, потому что имели собственный темный цвет. От каменных стен, дождя, затуманенного неба исходила та же мрачная сила, что от его облика, как будто этот человек был вожаком темной энергии.
Но больше всего, конечно, симпатизировал запах. Люди пропитывают свое тело ароматами, пытаясь слиться с природой, и если бы у него, хвостатого, была такая возможность, он бы прыснул себе на холку пару капель прогорклой крови.
Когда люди прошли мимо, обдало ветром. Дурманящий запах поднял такое сильное влечение, что лапы сорвались и побежали сами по себе. Следуя за людьми по коридору, они вышли к раковинам и унитазам. Эту комнату он терпеть не мог, но сейчас был исключительный случай.
– Как же я буду умываться? – Человек поднял руки, звеня железом.
– Твои проблемы! – Ответил Повислый и скрылся за углом.
Человек постоял минуту, вглядываясь в своего сородича в отражении. Когда тот улыбнулся ему, послышался треск тряпки. Человек разорвал одежду и скинул ее на пол. Засунул голову в раковину. Зажурчала вода – самый раздражительный звук на свете. Хотелось убежать, но в воздухе стали распускаться новые ароматические оттенки. Вода разбавила тот крепкий дух прогорклой крови, делая его все более и более сладким.
Шея, грудь, руки, некогда окрашенные у человека в черные и алые тона, становились бледно-розовыми. Не смывай, хотелось крикнуть ему, оставь, тебе так лучше идет – но кто будет слушать хвостатого? Пусть дурман уходил, но влечение к человеку оставалось.
«Вот он, человек, которому я готов подчиниться. Приятель, хозяин и Вожак»
Твердыми ударами по плитке Повислый принес Вожаку одежду.
– Держи, натягивай. Я расстегну кандалы, чтобы ты лучше умылся. С мылом. Потом отправишься на свиданку.
– Куда?
– На свиданку. К тебе мать пришла.
Вожак отшатнулся от связки ключей, как от огня.
– Шутишь, Повислый?
– Ни разу.
– Нет, так я не пойду. Я не могу ей показаться в таком виде.
– Без кандалов пойдешь. Но не расслабляйся. После я надену их снова. – Он расстегнул железо и добавил: – Я тебе не Повислый, сукин сын!
Через пять минут, когда хвостатый вместе с Вожаком перепрыгнул через высокий железный порог, какая-то женщина вылезла из-за стола и воскликнула:
– Глеб!
– Мама… – чуть слышно сказал Вожак. Он имел такой вид, что, казалось, вот-вот упадет. Женщина бросилась с объятиями, но он устоял. – Как твои дела?
– Горе ты мое луковое! Как могут быть дела у матери, когда у нее сын в заключении сидит? Плохо, конечно, Глеб, я себе места не нахожу. Мечусь из угла в угол… но сейчас чувствую себя лучше. Так рада видеть тебя!
– И я, поверь мне.
– Ну, как ты здесь? Рассказывай. Как кормят?
– Сносно. Три раза в день, как в лагере.
– Там кормят четыре раза. Ты, между прочим, похудел.
– Теперь понятно, почему.
– А условия в общем какие?
– Ну, я не зря вспомнил про лагерь. Здесь практически так же, только…
– Только вместо вожатых тюремщики.
– Ага. Так воспитывают плохих парней.
– Глеб…
– Не печалься, у тебя всегда будет возможность вырастить хорошего и примерного сына. Как Илюша? Хорошо себя ведет?
– Хорошо, только отметки плохие получает. Три тройки на прошлой неделе! Математика не его конек. Но замечаний по дисциплине пока нет. Некоторые учителя даже хвалят. В школе недавно спектакль проходил, Илюша в роле Кощея Бессмертного выступал. Ты бы видел, как он отыграл! Все учителя хвалили, но я сама вижу, что у него талант. Думаю, может в школу актерского мастерства его записать.
Вожак качал головой и улыбался несмотря на то, что боль от него исходила вибрациями. Хвост напрягся от злости. Никто не смеет причинять Вожаку боль, никто! Дай мне сигнал, и я перегрызу ей глотку. Всего один сигнал. Но он его не подавал, лишь сидел и ковырялся в ногтях, вытаскивая частицы запекшейся крови. Наверное, женщина тоже унюхала этот ни на что не похожий запах.