Войнов Глеб чуть не подавился, опять.
– Ты так думаешь?
– Конечно. Это чистый расчет.
– И все же. Всего этого бы не случилось, не будь у нас гениального маркетинга, – Глеб поднял бокал, – твоих скидок и акций. Выпьем за лучших работников месяца!
Стекло издало цок, и Войнов Глеб приложился. В отличие от Мари, которая сделала птичий глоток, он опустошил треть содержимого.
– Ты знаешь, Глеб, о чем я думаю в последнее время? Раз у нас так хорошо складывается, то, может, попробуем реализовать идею с творческими вечерами, о которой ты говорил когда-то?
– Живая музыка по пятницам? Это здоровская идея. Я бывал на таких выступлениях в московском баре, – с пивной отдышкой проговорил он. – Очень крутом баре, внутри он смахивал на театр.
– Может, ты просто пил в театре? – передразнила Мари.
– Там я не бывал ни разу. Хотя публика выглядела такой же культурной.
– Вот! Я того хочу, чтобы у нас изменился контингент. Выступления, как по мне, должны привлечь больше молодежи и творческих людей. «Пивная Яма» находится на одной из главных улиц города, а публика… а публика оставляет желать лучшего.
– На то и Петербург! Здесь каждый второй интеллектуал одевается как быдло, ты сама это знаешь.
– Я сомневаюсь, что те мужики в кожанках были интеллектуалами.
– Те – исключение из правила.
– Надеюсь. Но есть еще одна проблема. Мне кажется, у нас слишком мало места, где мы посадим условную толпу?
Глеб окинул помещение взглядом. Холодильники и столики, расположенные хаотично, занимали большую часть территории. Места здесь много, подумал Войнов Глеб, только используется оно нерационально.
– Смотри: вот здесь, возле стойки, можно разместить музыкантов. Холодильник передвинуть к противоположной стене. Что один, что второй. Поставим их в ряд.
– А людей?
– Ну, если закупимся столиками и стульями, то устроим посадочные места, например, вдоль правой и левой стены, как в обычных пивных. Так мы спокойно вместим человек двадцать. Можно полукругом, тогда проход будет где-то сбоку, но меньше мест. Вариантов, короче, много.
Когда Глеб осушил свой сосуд и начал наполнять новый, у Мари оставалось еще половина. Если она пила, то очень маленькими глотками. Ну и пусть, Глебу больше достанется. Как-нибудь потом, на случай, когда надумает накидаться вишневым. Но сейчас ему хочется самого крепкого – Бельгийского, практически проспиртованного. Возвращаться к Ореховому казалось чрезвычайно скучным продолжением.
– А ты ведь рисовать любишь, Мари? Никогда не хотела показать миру свои работы?
– Предлагаешь устроить художественную выставку в пивной? Не думаю, что человека, пришедшего купить литр Чешского, заинтересует натюрморт с тыквой и одуванчиками.
– Нет, я не про пивную… – сказал Войнов Глеб, хотя про себя отметил, что в этой идее что-то есть. Сочетать несочетаемое, это будто отдельный вид искусства. – Можно выставить работы на современной арт-площадке. Сейчас это модно, когда на разрушенной кирпичной стене висят картины. И эффектно.
Мари перевела взгляд на потолок, в золотистых глазах работал ум.
– Согласна, выставки могут многое дать. Но для этого нужны знакомства, время, деньги. И мне кажется, много денег. В наше время недостаточно сделать что-то качественное и уникальное, чтобы обрести успех. Нужно приложить кучу усилий для продвижения работы, иначе ее просто не заметят. В мире сейчас чересчур много творчества. Я, скорее, рисую для души, да и вряд ли кто заинтересуется моей мазней.
– Заинтересуются, – запротестовал Глеб, – заинтересуются, и ты сама только что сказала почему. «В мире слишком много творчества». Его много потому, что творчеством многие интересуются. Не меньше восьмидесяти процентов людей на земном шаре, это серые и бесцветные существа, которые соприкасаются с искусством в надежде скрыть свою духовную немощность. Я знаю, о чем говорю. Сам такой. Мне нравятся картины, нравится музыка, но создавать это неспособен – поэтому я готов это покупать. И чем больше выбор, тем больше буду скупать, ведь бездарность-то моя никуда не пропадет!
– Я думаю, в каждом человеке есть творческое начало, – невозмутимо ответила Мари.
– Нет, – Глеб горько улыбнулся, – не в каждом.
– Почему ты думаешь, что в тебе его нет? Ты очень талантливый, Глеб.
– Ну да, просто обалдеть насколько! Я работаю семь дней в неделю, прихожу домой, ужинаю и ложусь спать. Делаю все это машинально, как робот. В последнее время даже думать перестал – сил не хватает! Я живу без мыслей, не говоря о каких-то творческих чувствах. – Глеб акцентировал внимание на своем лице, заросшем бородой, и не так давно разбитого в щепу. – Взгляни на меня: какой здесь может быть талант?
Мари всматривалась своими золотистыми глазами, и не сказать, что испытывала омерзение. Она вздохнула, собираясь с мыслями.
– Пусть мы знакомы два месяца, я могу сказать, что хорошо тебя знаю. Знаю, какой ты на самом деле.
– И какой же?
– Я думаю… – Мари подобрала его руку своими двумя маленькими, нежными руками, чтобы продемонстрировать татуировку «пусто» на боковой части пальца. – Я думаю, в жизни не происходит случайностей, и в тюрьме ты сидел неспроста. Такой ужасный: общаешься с компанией подростков, которые выглядят и ведут себя, как настоящие отморозки. Набиваешь мрачные татуировки – чего стоит одна эта надпись. Ругаешься, а еще, когда не в духе, смотришь на посетителя так, будто испепелить его хочешь. Не бреешься, видимо, хочешь отрастить черную бороду. – Она все гладила его костяшки, и Глеб не уразумевал, почему она продолжает это делать после сказанных слов. – Своим внешним видом ты обманываешь всех, кроме меня. Я знаю, ты добрый, Глеб, у тебя светлое сердце, но ты прячешь его от всех – почему?
Войнов Глеб глотнул через силу. Теплые слова, особенно если учесть факт, что в него никто никогда не верил. На него постоянно вешали клише трудного подростка, не отдающего отчета собственным поступкам. Или считали просто за отморозка. Не верила даже мама, иначе она не оставила бы его на произвол судьбы в тринадцатилетнем возрасте, отправив в другой город к старушке. Мама священна, но Глеб никогда не чувствовал ее морального присутствия в минуты трудностей. У них не было этой духовной связи – а с Мари эта близость есть, Глеб чувствует ее. Ощущает так же ясно, как эту влажную ладонь.
Обнаружив, что прикосновение затянулось, Мари отпустила его. Войнов Глеб колебался: ему хотелось перехватить кисть, прижать к губам, покрыть поцелуями пальцы, руку, поцеловать Мари в шею. Спуститься пониже, вдохнуть аромат волос, расстегнуть пуговицу, поцеловать в ключицу. А потом что, спросил внутренний голос, что сделаешь потом? Ничего. Мысль о телесной близости показалась оскорбительной, несмотря на то, что Мари казалась ему красивее других. Раньше такого с Глебом не случалось. Неужели Мари и вправду порождает в нем что-то светлое? Она будто ангел, и если его внешность ассоциируется с демоном, то золотистые глаза и соломенные волосы олицетворяют свет.
– Я не показываю свои чувства, потому что это то же самое, что жить за стеклом. Да и как ты можешь судить о моем «светлом сердце», когда до сегодняшнего момента мы не разговаривали о чем-то таком? Всегда о пустяках.
– Человек раскрывается как раз в пустяках, при самых обыкновенных условиях, когда он ничего не обретает и ничего не теряет.
– Не знаю, в колонии… – Глеб мотнул головой, ощутив омерзение от собственных слов: какой же он непутевый! – … в сложных и суровых условиях люди меняются, показывают свое истинное лицо. Я неоднократно это замечал. Будто бы что-то щелкает внутри, и у человека просыпаются черты, о существовании которых он сам никогда не догадывался.
– Например?
– Например, сколько бывает злости. Сколько безумия.
– Это у кого-то? Или у тебя?
– У меня.
– И злость до сих пор не прошла?
– Вроде бы прошла.
Неуверенный ответ Мари не смутил.
– Я убедилась, что все проходит со временем, и подобные трансформации личности тоже. Человек может сколько угодно выходить из зоны комфорта, чтобы развить в себе определенное качество, но если вдруг перестанет поддерживать развитое, он каждый раз будет возвращаться к состоянию, в котором ему проще и удобнее жить…
Попивая, Глеб задумался. Неужели он говорит с девочкой, или ему кажется? Такой философский, постигаемый будто бы только на интуитивном уровне смысл заключен в ее словах. Мало того что у Мари имеется сформированный взгляд, удивляла еще та простота, с какой она выразила такую громадную мысль.
– … как моя подружка, которая посчитала, что стеснительность – это ее комплекс. Она записалась на тренинги и начала читать какие-то психологические книжки про то, как правильно заводить знакомства.
– Такие книги популярны у мальчиков-подростков, – заметил Войнов Глеб.
– Я ей то же самое говорила! Ха-ха! Но ей было все равно. Она хотела побороть скромность, ведь прежде всего ей это нужно было для работы. И своего добилась! Где-то на второй месяц она свободно выступала на публике, не краснела, не запиналась. Когда все начало получаться, она перестала посещать тренинги, а спустя еще какое-то время перешла на другую должность, где начала работать с одними документами. И такими маленькими шажками она вновь вернулась к прежней версии себя: стеснительной и неспособной поддержать беседу в незнакомой компании.
Мари брякнула пустой кружкой и заложила прядь за ухо. Глеб предложил ей выпить еще.
– Я думаю, мне хватит. – Но глядя, как он наливает себе, Мари не удержалась: – Хотя ладно, давай немножко!
К девяти часам вечера она начала собираться домой.
Выйдя из служебного помещения, Мари предстала перед Глебом в новом свете. Прическа была все та же, но платье сделало из нее самую красивую девочку на свете.
Она подобрала пальто, а затем зашла за стойку, чтобы обняться с ним на прощание, как делала всегда. Но что-то в настоящую минуту было новое между ними. Точно было. Мари встала на цыпочки, протягивая руки, и Войнов Глеб прижался к ней. После рабочего дня волосы ее по-прежнему пахли свежестью. Она пользуется вкусным дорогим шампунем, подумал он, хотя привлекал другой аромат. У Мари был собственный запах, и он опьянял в разы сильнее. Куда сильнее выпивки. Глеб напряг руки и зарылся лицом в белокурые волосы. Щекой он чувствовал ее шею – теплую, нежную шею. Волосы шевелились под его дыханием. Кажется, он чуть не заплакал от мысли, какое счастье держит в руках.
Мари отодвинула его легким движением руки, заглядывая в лицо. Кажется, удивленно. Хотя нет, во взгляде у нее было написано слишком много, чтобы разобрать что-нибудь сейчас. Он слишком много выпил. Слишком много, чтобы контролировать себя.
В груди учащенно стучало, но стоило приблизиться к Мари, сердце будто остановилось совсем. Ее губы отдавали кислинкой после вишневого пива. При поцелуе она закрыла глаза, однако не проявляла по отношению к нему той же страсти и импульсивности. Глеб испугался, что чувства не взаимны, и хотел прекратить поцелуй, но Мари не остановилась. Она продолжала едва двигать губами. Именно в эту секунду явилось понимание: никто в жизни не целовал его так нежно.
Ощутив эту робкую девичью энергию, подчиниться ей было одно удовольствие.
– Ах, что я делаю?.. – оторвалась Мари, страстно выдохнув, и подняла голову, как бы на мгновение представляя происходящее трезвым взглядом. Но улыбка не сходила с лица, и Глеб притянул обратно. Как только он проявил свою силу, она разом утратила собственную.
После поцелуев в шею Мари не говорила ни слова, только постанывала. Золотая сережка сверкала, но милее всего переливался на свету белый, едва заметный пушок в районе скул. Она обхватила за шею и прижалась, когда он понес прочь от барной стойки. Локоны валились с одного бока на другой, легкие, как перья.
Дверь служебного помещения шандарахнула, Войнов Глеб сгреб бумаги, над которыми Мари работала весь день, усадил ее на стол. С каждой секундой Мари становилась все более жадной до чувств. Глеб залез в трусы и обнаружил, что она чрезвычайно мокрая. На секунду Мари будто воспротивилась, сжав ноги, но это было на секунду, ради кокетства. Перед некоторыми приемами, которыми владеют его пальцы, не устоит даже целомудренная дева. Под темно-зеленым платьем вздымалась грудь, Мари оперлась о стол, непроизвольно обнажая ключицы, и совсем скоро застонала так, точно крикнула.
Уже наступил интимный момент, как в пивную кто-то зашел. Это было слышно по колокольчикам. Выругавшись, Войнов Глеб пожалел, что не запер дверь. Возникла идея замереть и подождать, пока посетитель не уйдет. Но по испуганному лицу Мари он понял, что идея неподходящая. Засунув член под ремень штанов, Войнов Глеб вышел к стойке.
– Добрый вечер, можно литр Чешского? – попросил дед.
– Это все?
– И кружечку еще, пожалуйста. Выпью здесь?
– Нет, прошу прощения, мы закрываемся.
Не успел Глеб повернуть краник, в проходе мелькнула белая тень. Мари, не показывая лица, поправляя на ходу лямки платья, выбежала из «Пивной Ямы».
Войнов Глеб протянул деду коричневую бутылку. После налил себе тоже. И задумчиво уставился на пальто, лежавшее на столешнице рядом с вымытыми, уже сухими кружками.
На следующий день на работу Мари не вышла. На второй тоже, объяснив Альберту Владимировичу, что простудилась.
Глава 40
Кожаный салон с ореховой обивкой скрипел под задом.
– Александр, кофе есть?
– Да, Володя, держи, – водитель подал стаканчик, выкручивая руль второй рукой. – Вроде еще не остыл.
– Благодарю. – Кофе это, конечно, хорошо, но не совсем то, что нужно. Куда милее Жемчужному Володе пришелся бы крепкий сон. Плед и подушка как нельзя лучше бы скрасили время после восьмичасового школьного дня, но Володе дали только стаканчик, из которого поднимался аромат свежемолотых зерен. – Успеем к четырем или опять в пробках толкаться будем?
– Дороги пустые, на месте мы окажемся через двадцать минут, не более. – Водитель покосился в зеркало заднего вида. – Подремать не успеешь.
«Ха, какой наивный! Если я успеваю шесть допов за день, то и вздремнуть успею. Я сверхпродуктивный, времени у меня хватает на многое. Отец расписал все, плоть до минут. Все, кроме перерыва»
– Как дела в школе, не обижают?
– Нет. – Володя хлебнул молочную пенку. – К сожалению. Было бы не так скучно.
– Это правда, – скромно улыбнулся водитель. – Но ничего, тебе немного терпеть осталось.
– Школу, может быть, и действительно немного, но потом начнется университет. Еще четыре года каторги, как минимум.
– А вот здесь ты неправ. Время, проведенное в университете, самое беззаботное во всей жизни. Как бы странно ни звучало, но пока учишься, у тебя ни проблем, ни обязанностей. Все начинается потом.
Хотелось бы верить, подумал Жемчужный Володя, хотелось бы. Из-под твердой деспотической руки он высвободится через четыре месяца, когда исполнится совершеннолетие. Тогда он будет свободен во всем. Больше никто не сможет ограничивать или читать морали, а если вдруг это произойдет, то Володя просто хлопнет дверью. Отец не сможет его удержать! Четыре месяца – что это по сравнению с тем, сколько он вынес?
Из-за размышлений Володя не успел вздремнуть. Он только закрыл глаза, когда водитель доложил:
– Мы на месте, Володя. Твой любимый МГУ.
За стеклом выделялось здание из белесого кирпича. Все бы ничего, но слово «любимый» подняло массу неприятных эмоций. Фасад здания прекрасный, спору нет, однако то, что происходит внутри стен, в лабораторном кабинете, особенно на доске – просто мрак. Гаси свет, как говорится в боксе. Жемчужный Володя не математик и им стать не рассчитывает. Ему нужно набрать около шестидесяти – семидесяти баллов на итоговом экзамене, но вместо этого Володе зачем-то исписывают правую доску, левую, а когда место на основной двухметровой заканчивается, профессор подключает доску на колесиках, чтобы закончить пример.
– На этом же месте через два часа? – спросил водитель.
– Да. Ровно через два. И пожалуйста, не опаздывайте. Мне потом на тренировку. – Это были последние слова, произнесенные в тепле.
Открыв дверь машины, Володя вышел и к своему удивлению обнаружил, что на улице еще светло. Полшестого вечера, он неделю назад подъезжал к университету в это время будто бы в глубокой ночи. А сегодня все по-другому: по чистому предзакатному небу плывут розовые, как островки, облака, далекий горизонт томится песочным цветом.
Снег вперемешку с грязью прилипал к ботинкам. «Март, весна. Поскорее бы уже наступил май, там можно гулять в шортах и ни о чем не беспокоиться. Но экзамены! Экзамены начинаются именно в мае» Мысль о весне с этого момента как-то перестала приносить удовольствие.
Прежде чем пройти в университет, Жемчужный Володя предъявил пропуск. Зевая, охранник махнул рукой, пропуская через турникеты.
В лабораторной царила более напряженная атмосфера. За первыми партами сидели ребята, разминая кисти рук, прямо как на тренировке по боксу. Володя приземлился за третью свободную. Судя по всему, писать в этот день придется много. Пощадите. У него без того уже палец деформировался из-за ручки.
Стоило достать тетрадь, зашел усатый, в клетчатой рубашке ученик, а следом за ним – профессор. Жемчужный Володя огляделся.
«Опять она опаздывает» – с горечью подумал он, но сразу напомнил себе, что приди Лиза на прошлое занятие вовремя, они, наверное, никогда бы и не познакомились.
Спустя десять минут дверь скрипнула и в лабораторную юркнула привлекательная девушка. В свои семнадцать лет у нее уже была идеально сложенная фигура: широкий таз и спортивные ноги. Лиза старалась делать большие шаги, чтобы не отвлекать учеников от написанного на доске, но вскоре на нее смотрели все. Жемчужный Володя засиял, когда Лиза подсела к нему за парту.
– Ого, в этот раз ты не опоздала на час!
– Да, сегодня я вовремя.
– Ну… как сказать вовремя.
– Пятнадцать минут не в счет. Да и вообще, что такое для девушки пятнадцать минут? Разве что губы накрасить.
– А, ну понятно, почему вы всегда опаздываете!
– Неа, не всегда. Только когда уверены, что нас ждут.
«Я бы тоже тебя как-нибудь подождал»
– Может, погуляем после занятий?
– У меня сегодня ногти, не могу.
– Жаль. – Володя подпер челюсть кулаком и сделал вид, что переключился на решение примера.
– А вот завтра или на выходных с удовольствием.
Наверное, он неразумно быстро бросил только что начатое дело, ведь Лиза засмеялась.
– На выходных было бы отлично!
Раз пример, два пример, три примерчик. Володя зевнул. А когда за сорок минут до окончания занятий ушла Лиза, то стало совсем уныло. Больше не в силах двигать рукой, Володя понял, что ему нужна передышка. Отдохнет минуту и продолжит писать.
Когда Жемчужный Володя открыл глаза, вокруг уже никого не было.
Выругавшись, он выскочил из лабораторной. Охранник окрикнул, но подобрать вылетевший из тетрадки лист не представлялось более возможным. Ноги летели по лестнице через три ступеньки. В лужах отражался свет оранжевых колонн.
Водитель удивленно обернулся, когда Володя влетел в салон вперед головой.
– Что-то ты задержался, Володя.
«Знаю, знаю, ровно на двадцать три минуты»
– Давайте, погнали! На тренировку опаздываем!
– Как скажешь. – Раздался визг шин, машина рванула.
За стеклом скользили оранжевые стены старинного университета, окрашенные подсветкой. Почти под самым небом, в сумрачных облаках, как костер пылала башенная верхушка. Больше чем в половине окон тридцати этажного здания горел свет, и это казалось величественным. И даже красивым. Жемчужный Володя задумчиво почесал подбородок. А ведь неплохо было бы здесь учиться. Но как все повернется, кто его знает?
Только в одном он уверен: нельзя опаздывать на тренировку. Никак нельзя. Сегодня у него по плану отработка скоростных ударов.
Глава 41
Глеба разбудил телефон, который дребезжал пятый раз подряд.
– Алло, – простонал он.
– Глеб, наконец-то я до тебя дозвонился, доброе утро. – Альберт Владимирович замолк прислушиваясь.
– И вам доброе.
– Прости, разбудил, но дело такое: Мари все еще болеет, а заменить ее некем, сам понимаешь. Не мог бы ты сегодня пораньше выйти? – Глеб задумался. Мари на больничном уже четыре дня, хотя отпрашивалась всего на два. И вот сегодня наступил пятый, и она опять не вышла. Начальник расценил молчание за колебание. – Забыл сказать, что я тебе тоже премию выписал. Плюс за переработку доплачу.
– За восьмое марта?
– За двадцать третье февраля. Авансом.
– Да, хорошо. – Сказал Глеб, вешая трубку, но про себя решил, что все ужасно. А ведь он верил, что она просто заболела.
Прежде чем встать, Войнов Глеб выждал пару минут. Голова раскалывалась. Сколько можно ступать на одни и те же грабли? Если пьешь темное пиво, то пей его весь вечер, не нужно перескакивать на сладкие напитки, сидр, медовуху или еще что-нибудь, бляха муха!
Восемь сорок утра. Очередной будний день. В очередной раз он не выспался.
Первым делом Глеб выпил анальгин и почистил зубы. Холодная вода придала лицу более свежий вид. Вот бы и изнутри можно было так очиститься, подумалось ему, а то на душе совсем гадко.
Ситуация с Мари возвращалась помимо воли. Если бы только имелась возможность перемотать время, он сделал все по-другому: не стал бы лезть к Мари под платье. Странно, конечно. Сначала она вроде бы поддавалась на его ласки, отвечала взаимностью, а потом вдруг взяла и убежала. Хотя понять ее нетрудно. Мари не заслуживает к себе подобного отношения. Она из другого теста, внеземная, будто ангел – а Глеб хотел поиметь ее в пивной, в служебном помещении. Никого иметь он не хотел! Он желал заняться любовью, но разве имеет значение это сейчас?
Войнов Глеб открыл Пивную Яму в десять, но посетители до полудня не появлялись. Время в безделии тянулось томительно. Было тоскливо. Особенно одному. Висевшее на крючке пальто приносило смешанные чувства.
Когда позвонил Альберт Владимирович, Глеб оживился. «Ты разбираешься в документации?» – спросил начальник. «Нет». «Это плохо, мне нужно собрать бумаги для продления лицензии. Не знаю что с Мари, но, мне кажется, она собирается увольняться. У вас с ней там ничего не произошло?» «Да вроде как нет, – ответил Глеб с внезапным чувством опустошенности. – Скажите ее адрес, я могу занести документы. Она со всем разберется». «Давай, а заодно скажешь ей, чтобы поправила отчетные ведомости с декабря месяца»
Войнов Глеб закрыл пивную и поехал по адресу. Мари жила почти что в центре, недалеко от Исаакиевского собора, в голубом старинном доме. Отыскав лестницу №1, Глеб зашел в открытую дверь. Лифт имелся, но не работал. Пришлось подниматься на четвертый этаж на своих двух. В крупных продолговатых окнах мельтешил его бомбер. Чуть слышно кашлянув, Глеб позвонил в квартиру под номером четырнадцать.
Послышался детский веселый визг, а затем скрип паркета, приглушенный толщей стен.
– Кто там? – раздался голос, один звук которого воскресил в душе радость.
– Мари, это Глеб. Не могли бы мы поговорить?
Шум за дверью стих. Стих так быстро и сразу, что возникшая тишина казалась неестественной. Не хочет ли Мари притвориться, будто дома никого нет? Поздно, он уже слышал ее голос. Войнов Глеб держал руки в карманах, чтобы они не потянулись и не нажали на звонок снова. Прошло пару долгих мгновений, прежде чем Мари вышла в коридор.
– Глеб, – приветливо начала она, покосившись на сумку, – как твои дела? Ничего серьезного не случилось? Я удивлена, что ты пришел. – Красные щеки служили тому подтверждением. Без косметики ее лицо было не менее красивым.
– Ничего серьезного. Я просто хотел занести документы. Еще пальто, которое ты забыла на работе. – Войнов Глеб глотнул, ощущая, как голос обрывается. – И попросить прощения за тот случай восьмого марта…
– Все в порядке.
Но ее слова как будто не имели значения. Ему предстояло сказать самое важное – признаться в своих чувствах. Но как правильно выразить такое громадное чувство, что захватывает дыхание?
Глеб протянул сумку, прежде чем позади Мари поднялся топот, настолько сильный, что сбил его с мысли. По квартире передвигались скачками. Мари подперла дверь в тот самый момент, когда в нее начали стучать и смеяться.
– Мам, – кричал детский голос внутри, – мам, это папа с работы пришел? Хи-хи! Открывайте давайте!
В дверь ломились с такой веселой силой, что Мари не удержала, и ребенок вывалился в коридор. Краснощекий, с золотистыми глазами, он заметил Глеба и смутился.
– Ой, я думал это папа! – Он перевел взгляд на Мари. – Мам, я думал, вы мне сюрприз готовите.
– Солнце, скажи мне, почему ты такой непослушный?
Мари что-то говорила, произнесла слово «дядя», «сын», указывая пальцем, то на одного, то на другого, но Глеб ничего не понял. Точнее, понял, кто сын, а кто дядя, но после этого перестал понимать все остальное. Весь мир перевернулся, Глеб стоял, как в прострации, среди непонятных ему звуков. Разговор Мари и ребенка смешался в единый поток голосов. Зато отчетливо слышно, как стучит сердце.
А ведь он хотел предложить ей стать его девушкой, может быть, женой.
Ребенок скрылся за дверью, как будто его и не было. Осталась Мари, перебирающая в руках сумку. Она за что-то извинилась – или показалось? Нет, Глеб запутался. Это он пришел сюда, чтобы просить прощения. Или встать на колено, если бы того потребовали обстоятельства. Все пошло наперекосяк.
Мари снова спросила, за что он просит у нее прощения.
– За то, что вел себя, как мальчишка. Я не думал…
– Ничего, – перебила Мари, – ничего, все в прошлом. Я не держу на тебя обиды.
– Это действительно важно для меня. – Сложно принять, что их теперь связывают исключительно рабочие отношения. Но даже они теперь разрушены. – Еще зашел для того, чтобы попросить тебя выйти вместо меня. Я устал работать. – Глеб не знал, что говорит, но слова были голосом души.
– В плане устал без выходных? – На красивом лице образовался вопрос.
– Нет, вообще. Устал работать в принципе. С графиком пять на два, семь на ноль – фактическим. У меня ни на что не хватает времени. Не хватает времени, чтобы жить. Все это не мое. Я уже сказал Альберту Владимировичу, что увольняюсь.
– Как давно ты это решил?
– Задумывался давно, но сегодня в обед наступил переломный момент. Я закрыл пивную и приехал к тебе в надежде, что ты меня выручишь. Больше не могу там находиться. Не могу сидеть в четырех стенах и ощущать, как трачу время ни пойми на что.
– Хорошо, я выйду на работу. – Ответила она, будто сама не веруя, что говорит.
– Спасибо! Ну, значит, пока!
Войнов Глеб больше не в силах был вынести этого обаятельного, но отныне такого чужого, недосягаемого лица. Развернувшись на пятках, как учили в колонии, он двинулся к лестнице.
– Глеб! – окликнула его Мари. – Спасибо тебе. Спасибо за все. Я ценю твой поступок.
Пожалуйста, ответил он мысленно. На улыбку у него недоставало сил. Золотистые глаза излучали сознание происходящего. Разумеется, Мари все поняла, и благодарит именно за то, что увольняется. Иначе бы пришлось уволиться ей. Ранее эту ее развитость Глеб объяснял острым умом, но на деле – опыт взрослой девушки.
Малиновые сапоги хлюпали в питерской грязи, где-то в высоте крыш по-весеннему голосили птицы. Однако все это не имело значения. Весь окружающий мир будто перестал иметь значение. Как жить ему дальше? Ясно, теперь все будет по-другому.
Когда разбивают сердце, человеку больно. Он рвет на себе волосы, рыдает, метится из угла в угол. Страдает, проклинает и себя, и свою любовь. Но у Глеба на душе пусто. Ни обиды, ни боли, ни сожаления. Пусто. Вакуум. Хорошее состояние, когда ничего не чувствуешь.
Может, у него и вовсе нет иных чувств, кроме… кроме злости и раздражения?