– Так значит, Дуня, пострелы из дивизии Райх к нам пожаловали… Скверно… – задумчиво, как бы сам себе сказал Абаков, глядя в пустоту и так сильно втягивая в легкие дым папиросы, что казалось, от этого зависело многое в его жизни.
– Егор Иваныч, ну будь ты человеком, отпусти спать, – жалобно просипела Авдотья, наклонив сильно голову.
– Да пойдешь сейчас, – встрепенулся Абаков и потер воспаленные глаза. – Точно не забыла ничего? Все рассказала?
– Да точно, точно.
– Эх, кабы еще знать сколько именно этих гадов прислали. Неужто всю дивизию? Эти суки могут, надоело им с партизанами в тылу вошкаться, когда фронт горит. Ну, раз прислали эсэс, значит, Дунька, дело мы правильно делаем! Значит так свербит у них в заднем месте, что сил нет.
Он хотел было еще сказать что-то, подхваченный волной болезненного воодушевления, возникшего на фоне почти полного отсутствия сна, но осекся, взглянув на Авдотью и заметив, что та спит. Абаков подошел к столу, положил в консервную банку потухший сам собой окурок и повернулся на спящую партизанку. В тусклом мерцании керосиновой лампы ее лицо, пусть чумазое и обветренное, было милым и даже красивым. Абаков на секунду впал в оцепенение, до того далеко завело его затуманенный от усталости ум воображение, разгоревшееся от простого созерцания Дунькиных немытых щек и губ. Придя в себя, он отчетливо сумел распознать из тараканами разбежавшихся мыслей только одну – всеобъемлющая и всепреодолевающая сила волнами исходила от этого юного лица. Было совершенно ясно – этот дух молодости, эту волю к жизни не сломить никому и ничему, ни вермахту, ни предателям, ни эсэсовцам. Сколько бы они ни убили людей, скольких бы ни изувечили, итог будет один – мы победим!
Абаков осторожно взял на руки спящую Авдотью, положил на свой топчан и укрыл рваной своей шинелью. Потом он вышел из землянки, проверил дозорных и вернувшись, лег на пол и сразу же уснул, успев только подумать, что верно наврала ему Дунька про допрос свой Никифора, уж больно мало деталей было в ее рассказе.
…………………………………………………………………………………………………
Командир был прав – Авдотья не поведала ему многого из последнего разговора с Огрызкиным. Можно смело сказать, что она ограничилась в скупом монологе своем лишь тем, что было бы интересно услышать товарищу лейтенанту госбезопасности, самое же интересное, соль разговора, так сказать, она, конечно же, утаила. И правильно, зачем очернять себя в глазах командира, у которого ты на хорошем счету. Хотя она и заметила давно, что заглядывается он на нее, потому и позволить себе могла в разговоре то, за что иных могли и сурово наказать.
Дуня не поведала о том, что в своей душевной беседе с Никифором придерживалась больше ностальгических нот. Так, к примеру, она заставила его в подробностях вспоминать некоторые особые для нее факты из их общей биографии. Огрызкин долго мычал сначала, показывая, дескать, что и не помнит толком ничего, но стоило Авдотье один лишь разок выстрелить ему в ногу, с его памятью сделались чудеса. Он вспомнил все, о чем она просила. И как они с Лопуховым и остальной шоблой убили председателя Сельсовета, и всю его семью; и как водрузили потом изувеченные тела председателя и его жены на кресты с табличками, где было написано «Добро пожаловать, освободители!» и выставили эти кресты на дороге еще за полдня до приезда немцев; о том, как они согнали в сарай и сожгли заживо всех партийных и активистов вместе с детьми; о том, как изнасиловали и убили мать Авдотьи, и как изнасиловали ее саму…
Никифор истекал кровью. Он стонал от боли и умолял. Умолял не добить его, избавив от мучений, а помиловать, отпустить. До того сильна была его животная воля к жизни, что даже здесь, в безысходной ситуации, он с мюнхгаузеновским оптимизмом продолжал надеяться на спасение своей жалкой жизни. Авдотья глядела на него с такой злобой, что даже самый фантастический оптимист, увидев ее взгляд, безоговорочно признал бы тщету надежд. Совсем коротко осведомившись о прибывших недавно в уезд эсэсовцах (та, собственно, информация, которую Абаков хотел получить от живого Никифора), она достала из сапога финку и бросила рядом с Никифором на кровать.
– Отрежешь себе причиндалы, отпущу, – сухо объявила она.
Огрызкин на мгновение прекратил стонать, мельком взглянув на огромный нож. Казалось, искра тупой, но светлой надежды мелькнула в его глазах.
Почему-то особо отчетливо в Дуниной памяти на долгие годы запечатлелись отдельные слова Никифора Огрызкина, негодяя и предателя. Она услышала их, в один из тех страшных июньских дней, когда война только началась. Кажется, она тогда возвращалась из Сельсовета, после очередного собрания, на котором слушали официальные заявления и прочие «голоса центра». Никифор с дружками пил, как обычно, рядом со своим дряхлым домом. У них было весело – смех и гармонь громко звучали из-за покосившегося забора. Дуня, проходя мимо, чуть прислушалась – ей было интересно каково это вот так, во время всеобщей тревожности, суровой сплоченности и вообще военного положения, каково это в такое трудное для всех время – пить и веселиться?! И что, никто их не поставит на место?! Неужто и управы на них нет? Она остановилась у забора и прислушалась. Гармонь чуть стихла, и зазвучал громкий (он всегда, когда напивался, говорил крайне громко) голос Никифора, чьи слова, правда частично ускользали от слуха Дуни ввиду шума и расстояния.
«…ничего, братцы, нам бы только потерпеть! Ага, мать их, старую кобылу, ржавой кочергой! Потерпим и придут они, да освободят нас от этого…от этих, этой красной сволочи! Да чего ты ржешь, Федул?! Я вот слышал, у них там…с бабами того, проще намного… Там, ежели сноровка есть, да при деньгах, там такое можно…а бабы же все на деньгу длинную падки…ну и на еще кое-что…». Дальше грянул такой общий хохот, что Авдотья даже смутилась и уже пошла было, но хохотать тут прекратили и она прислушалась снова.
«…когда они придут, ей Богу, братцы, с хлебом-солью встречу! Ей Богу! Слыхали, чего говорят? Мы, говорят, пришли освободить Россию от большевизма! Понял?! О как! Ничего, мы пиво немецкое пить будем, да на Мерседесах ездить, когда эту дрянь красную скинут!».
Дальше Авдотья вспомнить не могла. Выстрелив из револьвера в живот Огрызкину, она вышла из избы, где ее уже заждались товарищи по отряду. Пора было уходить к своим. В общем и целом она была удовлетворена. Она оставила в этой избе не только умирающего в муках врага народа и всего живого, с двумя пулями в теле и без полового органа, который он сам, со страшным криком, себе оттяпал; она оставила там жажду мести, муки воспоминаний, оставила само свое прошлое.
Только одна эта проклятая фраза: «…пиво немецкое пить будем, да на Мерседесах ездить…» преследовала ее всю ее долгую жизнь. И что это за Мерседесы такие и как на них ездят узнала она только после войны.
…………………………………………………………………………………………………
– Пиво б сейчас немецкое пили, не то что наше говно, да на меринах бы все катались! А эти козлы столько народу положили, и ради чего?! – Виталий на секунду затих, затем намахнул рюмку и кивнул в сторону окна. – Ради этого что-ли?!
Ненадолго наступило молчание. Большая зала, посреди которой был накрыт большой праздничный стол, посвященный Великому Дню Победы, вместила сегодня представителей целых четырёх поколений.
– Ну, не знаю, – негромко сказал Рома, самый младший из собравшихся, семнадцатилетний первокурсник с истфака, – Я думаю навряд ли мы сейчас вообще за этим столом сидели, если б немцы победили.
– Конечно, – усмехнулся Виталий, гражданский муж Роминой тетки, Светланы, дородный и довольно нахрапистый, вечно небритый, но дорого одетый детина, – Конечно сегодня б не собрались, никакого дня Победы не было б, а был бы… ну какой-нибудь «день Освобождения России». Вот его бы и праздновали.
Виталий с довольным видом продолжил закусывать жаренной курицей, а Рома, нахмурившись, задумался о чем-то. Светлана весь почти вечер сидела в телефоне, просматривая блоги своих «конкурентш» по знанию «бьюти лайф». Ее родители, Анна Васильевна и Андрей Порфирьевич, степенно распологались возле главной виновницы торжества – слепой и совсем старой (и даже, по общему мнению, давно выжившей из ума) бабки Авдотьи. Анна Васильевна была дочерью Василия Юрьевича, брата бабки Авдотьи, того самого, что жил с отцом в Орле. Конечно, все косились на бабку, во время сомнительных реплик Виталия, относительно цены Победы, но особо никто не переживал, что она что-то услышит или поймет услышанное – ни слуха, ни зрения, ни, собственно, памяти почти уже у нее не осталось. Всё сидит, да улыбается, да кивает.
Своих детей у бабки Авдотьи не было, и отношение к Великой Отечественной Войне, хоть и косвенное (ветеран тыла), имела из всех родственников она одна, вот все они и решили собраться сегодня, девятого мая, у нее. Исключение, стоит здесь отметить, составляли только ее оба правнучатых племянника – Рома и Вика, студенты из Москвы, которые уже несколько лет приезжают регулярно к бабе Дуне на День Победы.
Хотя детей она и не имела, о племянниках и о внучатых племянниках в свое время заботилась она много. До войны жили они с братом в разных областях, Авдотья – в Брянской, Василий, вместе с отцом – в Орловской. Василий был на шесть лет младше. Когда отец оставил жену с маленькой Дуней, и уехал в город, девочке было четыре года. Однако, он не забывал их, присылал деньги, подарки, и писал, надо сказать, регулярно. Благодаря этим письмам Авдотья и узнала о брате, и до войны успела даже раза три с ним повидаться, когда мать брала ее с собой в поездки в Орел. После войны же, Авдотья сама нашла отца с братом (их эвакуировали на Урал), переехала к ним в город и стали они жить одной семьей. К тому же, других родственников у неё не оставалось.
Время шло, жили они дружно, Авдотья вышла замуж за фронтовика, героя многих сражений. Василий женился чуть погодя, и уже через год родилась у него дочь, Анна. У Авдотьи же забеременеть так и не получалось, и она с большой радостью тратила все свободное свое время на любимую племянницу, оказывая большую поддержку семье брата.
Время бежало, вскоре, при невыясненных обстоятельствах пропал без вести муж Авдотьи, затем умер от туберкулеза отец. А еще через некоторое время уже Анна повзрослела, вышла замуж и родила сына, Александра. Авдотья пуще прежнего взялась за заботу о малыше, ей так было легче пережить смерть и мужа (что он мертв уже никто не сомневался) и отца, и тоску о том, что не судьба ей родить самой.
Время неслось невероятно, вот и сестра Саши, Светлана, родилась. Авдотье уже шел тогда шестьдесят второй год, но она и тут приняла активнейшее участие в жизни малышки, благо теперь была на пенсии, и времени был вагон. Казалось, время Авдотьи уже на исходе, когда через тринадцать лет после рождения Светы, в семье Александра родилась сначала дочь, Вика, а через два года родился и сын, Рома. Тут Авдотья уж сильно сдала. Зрение резко ухудшилось, слух тоже, а с памятью просто беда приключилась. Но с правнучатыми племянниками она, все же, понянчилась, хотя ей было и тяжело.
Потом время как будто остановилось. По крайней мере так ощущали почти все Авдотьины родственники. Старая, немощная старуха жила одна в огромной сталинской трехкомнатной квартире, оставшейся от отца, была, при этом единственным собственником и не собиралась умирать. Квартирный вопрос не так уж мучил их всех, но на всех давлело невысказанное возмущение – чего это, дескать, ты, бабка, век себе намерила что-ли?! Будь человеком, уйди уже, дай пожить другим. Но бабка Авдотья не уходила.
Неделю назад был у нее приступ, соседи вызывали скорую, врачи которой, впрочем, ограничились выдачей валидола, не обнаружив признаков ни инсульта, ни прочего чего серьезного, и вообще даже подивились крепостью здоровья ветерана тыла, несмотря на ее девяносто три года. Для родственников, однако, это был сигнал. Они приехали, кто на следующий день, кто через два дня (из другого региона), приехали в ожидании скорого и окончательного разрешения вопроса квартиры… А тут как раз и девятое мая, как же не порадовать старушку праздничным ужином в теплой семейной обстановке?!
– Да чё ты мытаришь его, ну не хочет лететь, и пес с ним, – лениво гнусавил Виталий, наблюдая, как Вика в очередной раз отправляет белого голубя в форточку.
Голубь был уже довольно старым и жил у бабки Авдотьи еще с тех времен, когда ее слух и зрение были очень даже в норме. Последние годы птица совсем стала никому не нужна, толком никто и не ухаживал, кормили по случаю, обычно когда Анна Васильевна навещала, а делала она это не чаще двух раз в неделю. В общем, мучилась птица от худой заботы, и сама уже бабка Авдотья (не в конец еще, видать, сбрендила) просила отпустить питомца на волю, хоть и жалко ей было до смерти, ведь прожил он у нее лет пятнадцать и сильно она к нему прикипела. А ведь это был не первый. Да, когда пропал без вести ее муж, завела она своего первого голубя, назвав его в честь пропавшего супруга – Мишка. Прожил Мишка восемнадцать лет, после него появился Жора, протянувший без малого двадцать лет, и вот теперь – Кеша, живой и здоровый, оказался персоной нон-грата в собственном доме.
Рома с Викой уже трижды выпускали его в форточку, но он, облетая сталинку по кругу пару раз, упрямо возвращался. На второй раз решили закрыть форточку, дабы заблокировать вторженцу вход, но бедняга так остервенело начал биться о стекло, что боясь за его жизнь, да и за само стекло, его тут же впустили. После третьего возвращения решено было прекратить на сегодня всякие попытки изгнания голубя, а также было выдвинуто предположение о необходимости выдворения его где-нибудь за городом, чтобы он уж точно не смог вернуться домой. Рома предложил эту идею и сам же пообещал реализовать ее. Вика, в свою очередь, выразила некое сомнение в том, что голубь вообще выживет на воле после стольких лет, прожитых в квартире, и даже уже начали говорить о том, чтобы перевезти его от бабушки к себе. После недолгой дискуссии, брат с сестрой сошлись на том, что решат судьбу птицы завтра.