Чтобы доказать свое полное отречение от прежней редакции, г. Львов под собственной фамилией помещает теперь в «Весельчаке» биографию Ивана Ивановича Хлопотенко-Хохотунова-Пустяковского,{12} от имени которого написано было объявление о «Весельчаке», так заманившее его публику. Возможности появления этой биографии мы даже не понимаем. Положим, что г. Пустяковский не существует на свете, это вымышленное лицо, миф; но ведь его имя красуется в «Объявлении» «Весельчака»; если это не настоящая фамилия, то псевдоним чей-нибудь, и псевдоним, тесно связанный с прежней редакцией «Весельчака». А между тем г. Львов написал на него пасквиль, в котором весьма неприлично касается его частной жизни. Положим, что нарекания, изложенные в этой биографии, никому в литературе повредить не могут; но что, если г. Пустяковский или тот автор объявления, которому принадлежит этот псевдоним, обратится к г. Львову уже не как к литератору (между литераторами такие проделки невозможны), а просто как к человеку, пятнающему без всякого права его частную жизнь, и потребует у него отчета в его словах? Мы не знаем, может быть, «Весельчак» рассчитывает на то, что г. Пустяковский, принесший ему столько подписчиков своим остроумием, не захочет уже теперь с ним связываться; во всяком случае, мы находим, что ожесточение новой редакции против старой доводит ее до неблагоразумия и даже неприличия.
Воюя с прежней редакцией, «Весельчак» нападает также с яростью на «Атеней» и «Современник». Это, впрочем, только в последнее время, после того, как в них напечатаны были разборы комедии г. Львова «Предубеждение».{13} Нападения эти не могут принести особенного удовольствия записным читателям «Весельчака»; но для посторонней публики они могут быть довольно забавны, по крайней мере в той степени, как моська, лающая на слона.
Из других листков «Смех» всех ближе подходит к «Весельчаку» по своему тону. Он, например, остервенился против самого «Весельчака», который, по его словам, надул его: обещал веселить, да и не веселит, – и за то отделывает его вот каким манером: «Хохочем-то мы и теперь уж повеселее его, хошь он и кричит про себя во все горло: я-де, я, я настоящий весельчак. А коли настоящий весельчак, так и веди себя начистоту, по-весельчаковски, а не умничай так высокоумно и не вытягивай свою физиомордию (!!) так длинно, что, право, так вот руки и чешутся… то есть просто так вот зудом и зудят»… За такое чисто русское остроумие «Смех» приобрел, кажется, еще большую популярность, чем «Весельчак»: его разошлось 13 000 экземпляров. По крайней мере так объявлено было в «Сплетнике».
Зато и досталось же «Смеху», вместе с «Весельчаком», от других листков, особенно пока листки эти не успели еще перебраниться между собою. Но вскоре пошли они один на другого, и вышла кутерьма неописанная. Возьмешь листок и с первого слова встречаешь брань на кого-то; но на кого, за что, почему и для чего, – остается неизвестно. Наконец сообразишь, что это относится к другому листку, и только удивишься, для каких пошлостей может иногда служить литература в руках некоторых господ. Сами листки нередко обращали на себя внимание в этом отношении и как будто каялись. Так, «Пустозвон».{14} наполнивший два первых выпуска своих вялыми и многоречивыми нападеньями на «Весельчака», в третьем внезапно образумился, когда самого его отделали в листке «Смех и горе». Полный справедливого негодования, он воскликнул: «Кому доставит удовольствие читать чуть-чуть что не ругань двух или трех лиц? Кому этот вздор интересен? К тому же, если кто пожелает читать вздор, то купит Смех (без горя) или меня, Пустозвона, а не вздорный листок «Смех и горе».