Землерой дрогнул и медленно, слишком медленно для такого шустрого, как он, существа, повернулся к Анне лицом. В его широко раскрытых серебристо-серых глазах легко было прочесть непонимание.
– Чего?
Анна закатила глаза и упала на спину. Волосы разметались кругом её головы и перемешались с травой, с тёплыми комьями земли.
– Понятно, можно было не спрашивать, – пробубнила она себе под нос и, прокашлявшись, уже громче сказала: – Да вот, я думала, что духи тоже женятся и тоже заводят детей, что у них многое почти… почти как у нас.
Землерой медленно выдохнул и опять к ручью отвернулся. Он спустил в воду и другую руку, и более крупная и бойкая рыбёшка, звонко шлёпая хвостами о камни, которые выступали из илистого дна, устремилась к нему.
– Нет, – сказал он, – нет. Духи не женятся.
– И не влюбляются? – уточнила Анна.
Землерой долго смотрел на дрожащие перекрученные струи воды. В свете заходящего солнца она отливала не только красным, но и оранжево-жёлтым, и блекло-лимонным, и чуть ли не нежно-розовым. В тысяче граней крылись десятки тысяч различных оттенков, и Анна, хоть различала их, не могла назвать.
– Друг в друга – нет, – тихо и немного печально сказал Землерой. – Я ведь тебе говорил уже, по-моему, что все лесные духи – это семья. Нам нет нужды становиться ближе. Да и… – он задумчиво пропустил между пальцев скользкий рыбий хвостик. – Брак и всё такое прочее придумали люди. Это не наше… не понимаем мы ваши обеты, которые приказывают вам делить всё, что можно потрогать руками. Нам, духам, делить, кроме этого леса, нечего… но лес – не игрушка в наших руках.
Анна прищурилась. Острые лучи заходящего солнца прицельно полоснули её по глазам.
– А ты видел человеческую свадьбу… хотя бы один разочек?
Землерой цокнул языком.
– Может, и видел… да только на все, кроме одной, смотреть не хотелось. Никогда не хотелось.
– Совсем никогда?
Землерой важно, увесисто кивнул. Анна тотчас вскочила, пнув заходящее солнце и накрывающие его фиолетово-розовые облака, подбежала к мягкому скату берега и прокричала:
– Врёшь!
– Да зачем мне тебе врать, – равнодушно повёл плечами Землерой, – лесные духи не по делу не обманывают.
– А по делу ты можешь, значит? – всё ещё сердилась Анна, потрясая кулаками над головой у него.
– По делу и ты сможешь, – Землерой вздохнул и, вытащив обе руки из воды, повернулся к ней лицом. Совершенное спокойствие засияло в его широко раскрытых серебристо-серых глазах. – Разве нет, скажешь?
Анна замялась.
– Смотря что ты имеешь в виду…
– Это всё уловки, – Землерой поднял руку ладонью вверх и опять отвернулся к ручью, – и людское словоблудство. Если обман для тебя – это грязная вязкая топь, но ты падаешь в эту топь и тонешь, захлёбываясь, в ней, значит, обманываешь ты по делу. Тут и думать больше нечего.
– А если обманывать тебе нравится? – прицепилась Анна. – Ну вот знаю я пару таких людей – законченные лгунишки, ни звука правдивого не пикнут, а поймаешь их на этом деле – они тут же начинают отрицать, что вообще тебе врали… или, того хуже, со всем соглашаются и спрашивают: «И что с того?» Вот это «и что с того» хуже всего на свете, Землерой…
– Если тебе нравится врать, – непреклонно заявил Землерой, – то зачем вообще рассуждать о каком-то деле? Мне, например, нравится с тобой бегать по лесу, и, когда мы с тобой вместе, то я, строго говоря, бездельничаю, пользы от меня нашему дому никакой, и я понимаю это, но я всё равно иду к тебе, потому что…
– Потому что тебе со мной нравится, – довольным тоном объявила Анна.
– Нравится, но ты не зазнавайся больно! – предостерёг её Землерой.
Вода в ручье взбурлила, и мальки, испуганно виляя мелкими хвостиками и шевеля крохотными плавничками, пустились врассыпную. Крупные пузыри проклюнулись к свету, и Анна боязливо попятилась: от пузырей веяло чудовищным жаром, который даже заставлял лопаться кожу на кончике носа.
– Я не зазнаюсь, – медленно сказала Анна и выдохнула. Вода успокоилась, и вновь беспечно и весело зазвенел стремительно бегущий узкий ручеёк. Анна подошла к Землерою со спины и крепко обхватила его обеими руками, прижимаясь к нему. – Я просто очень-очень рада, что ты и сам это признаёшь.
Землерой мягко расцепил её руки.
– Беги, – тихо сказал он и, не оборачиваясь, подтолкнул Анну к клубочку, что мирно лежал в траве. – Беги, твоё время на исходе. Слишком многое вам всем придётся сделать, чтобы подготовиться к возвращению твоей сестры.
– Откуда ты узнал? Я не говорила, что она вернётся завтра! – вскрикнула Анна.
Землерой, как всегда, с мудрым и сосредоточенным видом глядел в небеса.
– Я узнаю многое не только от тебя, Анна, – сказал он и бодро помахал ей на прощание. – Приходи, как освободишься! Я тебя жду.
И эти его слова отчего-то придали Анне сил, которых так отчаянно не хватало, чтобы с ним расстаться.
* * *
Мария приехала ровно в тот самый день и даже в тот самый час, как она сказала Анне по телефону.
Удивительно, но встречать Марию вышли и отец, и дед, и Анна – только мать осталась в спальне, наглухо задёрнув шторы и заперев дверь. Отец выманивал её из комнаты ласковыми словами, посулами и самыми невообразимыми обещаниями из разряда тех, что пылкие юноши дают своим возлюбленным, лишь бы добиться от них такой желанной взаимности. Но мать Анны была женщина практичная и суровая. Как ни старался бы отец, как ни осыпал бы её нежными похвалами, она не сдавалась и не выходила.
– Сами свою Машку встречайте! – отзывалась она приглушенным визгом, исполненным ненависти. – Давайте, давайте, забудьте о том, что я тоже живу в этом доме, Машка ведь важнее! Притащила сюда какого-то непонятного мужика, а потом эта парочка и ещё сюрпризов подвезёт, не успеешь толком оглянуться…
Отец переминался у двери с ноги на ногу, и величайшая мука отображалась у него на лице. Анна мягко приблизилась к нему сбоку, взяла под локоть и развернула к двери спиной. Успокаивающей ладонью она мягко гладила его по спине и нашёптывала:
– Ну, папа, ты ведь сам так хотел с ней увидеться… идём!
Мария приехала на старом, видавшем виды автомобиле, который поднимал колёсами пыль и урчал, будто гигантский довольный кот под боком. Из машины вышли они вдвоём и одновременно: Мария и её жених, уже без пары дней – муж.
Анна не сразу узнала Марию – да и сложно было узнать человека, с которым столько времени не доводилось встретиться. Мария уехала «на квартиру», когда ей было восемнадцать, и всё это время она училась, жила без помощи, без поддержки – впрочем, как и в доме у мачехи. Разница только в том и заключалась, что отец и дед подкидывали Марии вкусные куски и давали ей место для ночёвки, за которое не приходилось платить (но оно окупалось постоянными попрёками матери Анны и её же затяжными, совершенно бессмысленными истериками). Мария была неказистая, сутулая, и у неё были слишком большие и грубые руки и какие-то тусклые, безжизненные, глупые глаза – заглянешь в такие, словно в заросший ряской пруд посмотришь. Мария говорила медленно, скрипучим голосом, и она часто комкала вороты своих рубашек и подолы юбок, потому что в равной степени боялась сказать много и недостаточно. Мария была здесь ни к селу ни к городу, как говорила мать Анны, и Мария, казалось, сама в это верила: во всяком случае, ни разу, ни единого разочка, не оспорила она это заявление и не попыталась постоять за себя.
Вернулась Мария совсем иной. У неё уже не были глупые, пустые глаза, и она не морщилась с отчаянным беспокойством, когда встречалась с кем-нибудь взорами. Мария не так серьёзно сутулилась, и она как-то окрепла, подросла и даже округлилась – она походила на женщину, а не на забитого, промокшего и больного гадкого утёнка. Мария улыбалась всё такой же дёргающейся улыбкой, но она не комкала свои подолы и воротники и не грызла ногти. И вообще, это была уже совсем другая Мария – не та, которую Анна звала коровой и которой мычала в спину. Перед ней вышла из автомобиля взрослая женщина – а под руку с этой женщиной стоял и улыбался мужчина.
Они, конечно, были совсем не такими зрелыми, как казалось Анне, и они всё ещё горели огнём молодости и неуловимых надежд – только не столь явно и наивно, сколь в шестнадцать лет. И они не светились таким же безумным светом, потому что здесь так светиться было нельзя: они оба понимали это.
Анна с трудом сглотнула комок, застрявший поперёк горла. Мария обратила к ней лучистый взгляд, и Анна тут же отвернулась и закрыла лицо руками. Сама не зная, почему, не могла она смотреть спокойно и прямо, уверенно в глаза своей сводной сестре: ей сразу же вспоминались бесчисленные выкрики: «Му-у-у!» – жалобы, что сыпались на голову матери, язвительные комментарии, отобранные тетрадки, портфель, спрятанный со злости в шкафчике позади унитаза, разрисованный красной ручкой школьный дневник… многое, слишком многое пришло Анне на ум, и она не могла не покраснеть и не устыдиться, когда вдруг вспомнила об этом. Как Мария ни вела бы себя сейчас, Анна знала чётко и ясно: Мария, конечно же, ничего не забыла.
Да и разве можно было такое забыть? Если бы Мария все эти унижения и всю перенесённую боль вычеркнула из памяти, словно никогда не сталкивалась с ними, не от Анны их терпела, то Анна задумалась бы всерьёз, дура её сестра или всё-таки святая.
– Папа, – тихо сказала Мария и раскрыла отцу объятия.
Дед тем временем тряс руку жениху Марии и деловито расспрашивал его:
– Ну, что, как… давно знакомы? Как познакомились? Давай, выкладывай, я об этом, слово стариковское честнейшее, ничего не знал!
Анна бестолково вертелась между мужчинами. Мария обнималась с отцом и смеялась так, словно больше ей никогда в жизни не довелось бы порадоваться, и отец всё ерошил ей волосы, поворачивал лицо то правой, то левой щекой к себе и удивленно бормотал:
– Машка… Машка, вымахала, ну и вымахала, чистейшая женщина!
Анна похлопала ресницами и раскинула руки. В кончиках пальцев её угнездились ледяные иглы.
– А как же… как же я? – тихо спросила она.
Никто ей не ответил. Отец продолжал вертеть Марию из одной стороны в другую и радостно восклицать охрипшим от счастья голосом, а дед уже вовсю похлопывал жениха Марии то по плечу, то по карманам летнего пиджака, и всё спрашивал, спрашивал и спрашивал… через пару минут жених Марии разговорился, через пятнадцать (Анна засекла по своим наручным часам) они с дедом стали лучшими друзьями: разделили на двоих блок толстых вонючих сигарет, отошли к поленнице и уселись там, закинув ногу на ногу и весело о чём-то разговаривая. Когда же жених Марии вынул из кармана две трубки и одну предложил деду, последние остатки ледяной стены между ними были сокрушены.
Анна виновато и растерянно смотрела в землю, и та кружилась под нею, словно обезумевшая юла.
– Неужели… я тут никому не нужна?
Отец поудобнее перехватил Марию под локоть и торжественно повёл к дому. Анна видела быстро мелькнувшее в окне смазанное розово-белое пятно. Пятно помаячило вдалеке с мгновение, а затем резво устремилось вперёд и прильнуло к стеклу. Ясно видела Анна: это её мать, скукожившаяся от гнева, алая от зависти, прильнула к окну и еле шевелит губами, очевидно, снова насылая на голову Марии всевозможные проклятья.
Анна медленно опустилась на землю. Ласковая тень надёжно укрыла её.
– Неужели… совсем никому, кроме него? – тихо спросила она саму себя, и тут на голову ей опустилась мягкая женская рука.
Улыбающаяся Мария стояла над ней, как будто совсем не помнила прошлого, и совсем рядом с нею был отец – тоже улыбающийся. Мария присела рядом с Анной на корточки и обе руки положила ей на плечи.
– Чего приуныла? – тихо спросила она, будто боясь потревожить. – Чего ни с кем не разговариваешь?
– Да вы сами про меня забыли, – буркнула Анна, – а я тоже… я тоже ведь… здесь!
Глаза Марии омрачились: кому, как не ей, было понятно и близко это давящее тёмное чувство?
– И я тебя вижу, – сказала она и подняла Анну на ноги. – Идём со мной.
Фата из снега
Мария не жила с отцом и Анной в одном доме.
Мария оказалась не такой уж и глупой, как о ней все думали: она вовремя сообразила, что никто не ждёт её тут, что её появление никому не приносит радости, даже тем из родственников, кто действительно любил её и желал добра. Не могли они не почувствовать усталую злобу, когда мать Анны не прекращала кричать и закатывать истерики, плакать, жаловаться на несуществующие болезни и требовать, чтобы раздражающая её Мария, наконец, исчезла. Мария не навязывалась: стоило мачехе высунуть нос из комнаты и с умным видом заявить, что места для влюблённой пары у них не хватит, как Мария тотчас начала неловко смеяться, вскидывать ладони кверху и пятиться.
– О, не беспокойтесь, – мямлила она, совсем как в прошлом, и почему-то обращалась к красной от злобы и зависти матери Анны на редкость уважительно, – я вас стеснять не буду… мы вообще поживём в гостинице, там очень миленькие комнаты!
Мать Анны с торжествующим видом скрестила руки под грудью. Она имела вид человека, одержавшего победу в трудной неравной схватке.
– Да, да, – подпела она сладеньким голосом, – миленькие комнаты, как раз для таких, как вы. Поезжайте и живите там, в мой дом…
Дед попытался было перебить её, но она возвысила голос так, что у всех затрещало в ушах, и возражения отпали сами собой.
– В мой дом носу совать нечего, – упрямо и зло заявила мать Анны и поджала губы. – Давайте-давайте, поезжайте.
Но Мария с женихом сразу не уехали. Дед и отец вытащили из своего мужского сарая огромный раскладной стол и расставили его прямо во дворе, откуда-то добыли скатерть – немного помятую, но всё же красивую, и послали Анну за тарелками и кружками. Мария с женихом тем временем вовсю выгружали из машины бесчисленные пакеты лакомств, которые они привезли с собой.
Мать Анны сурово встала в дверях, словно отчаянный часовой.
– Не пущу, – хмуро буркнула она, взглянув на дочь как на врага.
– Ну мама, – Анна сделала жалобные глаза – это всегда срабатывало, но на сей раз мать, удивительно, устояла.
– Не пущу, – тихо повторила она, – нечего этой Машке в нашем доме делать. Пускай себе едет куда хочет. Я-то знаю, что у неё на уме: своего дома нет, так надо отцу с дедом головы задурить и хоть эту халупу отнять; они же мужчины, ровно дети, не понимают ничего… вот она их очарует, напоёт им в уши всякие глупости (а они и слушать рады, ослы эдакие!), сунет бумажку, вторую, третью… и где вы все потом окажетесь? Если б не я, где б вы уже все сейчас прямо и были? – вдруг вскрикнула мать и воздела кулаки.
Анна устало вздохнула и поднырнула у матери под рукой. Та тотчас же повернулась, проворная, как молоденькая девица, и попыталась схватить Анну хотя бы за волосы, раз уж не получилось за плечи, но Анна ловко метнулась к кухонным шкафам, распахнула их и одним махом сгребла в охапку первые попавшиеся тарелки и кружки. Мать яростно заревела:
– А ну отдай! Не смей туда это относить!
Анна совершила самый изящный в своей жизни пируэт, но всё-таки ускользнула из смыкающихся у неё вокруг талии рук матери, чуть ли не на корточках проскочила мимо неё и выскочила за порог. Одна хрупкая кружка, не удержавшись в охапке, упала на последние ступени крыльца и со звоном разбилась вдребезги. Мать тут же разразилась отчаянным воплем: казалось, что её ранили в самое сердце.
– Кружка-то, кружка-а-а! – запричитала она. – Свадебная кружечка! Анна! Негодяйка, я тебе…
– Прости, мам! – второпях крикнула Анна и ссыпалась с крыльца. Мать погналась было за нею, но у останков разбитой кружки сбавила скорость, и Анне удалось ускользнуть.
За нею мать не последовала и дальше ловить не стала, хотя и могла бы. С несколько мгновений она, молчащая и бледная, с красными опухшими глазами, растрёпанная, стояла на крыльце и молча смотрела, как Анна бежит к самодельному столу мужчин и лихо расставляет посуду.
– Вот ведь ироды, – заругалась мать Анны, как старушка со скверным характером, и медленно поплелась по крыльцу наверх. – Ироды… ироды… хоть бы спрятались где, не травили бы душу…
А Анна, дед, отец и Мария с женихом сидели в самом центре лужайки, окружённые своими пакетами с лакомствами и обласканные солнцем.
Анна присела с краю стола. Дед тотчас легонько шлёпнул её по руке и сказал:
– Не сиди на углу!
– С чего это? – удивилась Анна. – Только не надо мне про всякие приметы начинать, мол, семь мужей будет и всё тако…
– Не семь мужей будет, а семь лет – ни одного, – хмуро предостерёг её дед, – поэтому не сиди на углу.
– Да подумаешь, – беспечно отмахнулась Анна, – мне шестнадцать лет. В двадцать три замуж – это даже рановато.
Мария слегка вздрогнула и лишь шире улыбнулась. Жених её со смехом пододвинул в центр стола огромное блюдо, на котором высился кремовый торт, и все ахнули: на вершине торта стояли, взявшись за руки, фигурки жениха с невестой, а на самом нижнем ярусе были выгравированы шоколадной вязью его имя и имя Марии.
– Режьте торт! – возвестила Мария и захлопала в ладоши. Радовалась она всему, словно сумасшедший ребёнок.
Когда на тарелку Анны по ошибке упало два кусочка вместо одного, она ни слова не сказала, а лишний кусок торопливо припрятала в свою поясную сумочку: там лежал контейнер, без которого она в лес никогда не ходила. Землерой предлагал ей ягоды, но одними ягодами наесться было невозможно. К тому же, Анна уверенно отказывалась пить из прозрачных быстрых ручьёв, к которым Землерой её приводил, если мучила жажда, и никакие посулы и просьбы не заставляли её изменить решение. Чтобы всё-таки устоять, когда снова пить захочется, Анна носила с собой блестящий тёмно-синий термос, полный сладкого домашнего чая.
– А вот скажи, Машка, – таким же сладким, как этот самый чай, голосом начал выспрашивать дед, когда все старшие уже порядочно порозовели от выпитого, сказанного и отсмеянного, – как ты жить-то дальше собираешься? Вот ну ни слова от тебя не добьёшься путного, когда о будущем спрашиваешь.
– Мы у меня дома жить будем, – ответил за Марию её ярко-красный жених, с трудом орудующий собственным языком, – у меня работа есть, она устроится… заживём!
– Сами по себе, что ли? – уточнил дед.
– Нет, – жених мечтательно смотрел в небеса, – с моей матерью и с моим отцом, ну, ещё и брат мой младший…
– Восемнадцать лет, – вдруг с особенным значением и маслянистым блеском в глазах ввернула Мария и легонько подтолкнула Анну локтем, – и я с ним хорошо знакома, он отличный парень…
Анна выскочила из-за стола так резко, что даже задела сестру плечом, и та испуганно отшатнулась. В глазах у Марии проглянули трезвый рассудок и коровье удивление, которые были её вечными спутниками столько, сколько Анна с ней не разлучалась.
– Не надо мне никого навязывать! – резко выкрикнула Анна и закрылась руками. – Вот не надо начинать свои пляски свахи!
– Два брата на двух сёстрах женились, – жених Марии шутливо засмеялся, – по-моему, просто загляденье!
– А по-моему, нет, – сурово отрезала Анна и сунула руки в карманы так, что они даже затрещали.
Отец взглянул на неё умилёнными глазами, как будто бы она в подвенечном платье и фате уже стояла рука об руку с неизвестным парнем на пороге загса, и как будто бы Мария с женихом тоже были рядом с ними.
– Иди сюда, – поманил он её рукой, – не пойдёшь ведь к матери?
– К ней не пойду, – отрезала Анна и круто повернулась, – да и с вами сидеть не хочется.
Волновался лес, а особенно – могучее древнее дерево, за чьими корнями Землерой присматривал. Ветер трепал и путал шикарную крепкую листву, и земля стонала и корчилась. Казалось, будто кора стонет и шепчет какие-то страшные предупреждения, спускает их, будто кораблики – на воду. Анна прикрыла лицо рукой и нерешительно переступила с ноги на ногу. Ни Землероя, ни кого бы то ни было из других духов, чьи тени порой скользили кругом неё во время их игр, не заметила она. Анна подняла голову и крикнула:
– Землерой!
Ветер разметал по всему лесу эхо её призыва. Анна завертела головой, прислушиваясь: эхо коварным было, любило приврать, и оно путало её, не позволяло понять, отзывается ли ей кто-нибудь сейчас, кроме неё самой.
– Землерой! – снова крикнула Анна, и эхо не успело теперь раскатиться и начать шалить, потому что ей ответили.
– Ну, вот он я, – спокойно отозвался юношеский голос у неё за спиной.
Анна обернулась быстро: поворачиваясь, она даже успела увидеть, как вихрь сорванных зелёных листьев принимает форму человеческого тела, сгущается, темнеет, как вместо этих самых листьев появляется Землерой. Анна тотчас протянула ему руку.
– Пришёл наконец! А я зову, ты не откликаешься!
– Занят был, – коротко сообщил Землерой и уселся между выступающих древесных корней. – Что с тобой такое? У тебя и волосы растрёпаны, и щёки горят.
– Со двора сбежала, – честно призналась Анна, присаживаясь рядом. – И не одна, с кусочком торта, специально для тебя взяла. На, ешь.
Землерой заинтересованно повернул к ней голову.
– Зачем?
– Затем, что угощают, – фыркнула Анна, – какой интересный! Другой на твоём месте сказал бы «спасибо»…
– Спасибо, – Землерой вынул у неё из рук помятый кусок торта. Без всякого интереса вертел он его в руках, будто и не знал, как укусить и надо ли это делать. – Но только я не о том тебя спрашивал, Анна. Ты чего со двора сбежала? Смотри, правду отвечай!
– Довели, – коротко пояснила она, – сначала вроде бы ничего всё шло, а потом, как они накатили, как на них накатило… – Анна тяжело вздохнула. – И вот ни в жизнь не подумала бы, что, чёрт побери…
Землерой дёрнулся. Мягко и медленно он коснулся пальцем её губ, решительно смыкая их так, чтобы не получилось произнести ни слова. Ветви дерева возмущённо зашумели у него над головой, листва ослепляющим изумрудным водопадом посыпалась с них. Анна нервными быстрыми движениями стала выгребать листья из волос, но их становилось лишь больше. Серебристо-серые грустные глаза Землероя вдруг сверкнули совсем рядом.
– Не надо тут так выражаться, – тихо сказал он и убрал палец с её губ. Анна подалась вперёд и тут же отстранилась, как будто кто-то толкнул её в грудь. Весь её пыл угас.
– Ну и вот, – она подобрала под себя ноги и задумчиво стала вертеть между пальцев опавший юный лист, – пожалуйста, со своей свадьбой ко мне пристают. Я понимаю, конечно, что они не всерьёз, но, когда тебя за чужого сватают, всё равно… гадко, – она мельком глянула на Землероя и вздохнула. – Хотя кому я об этом рассказываю? У вас ведь свадеб не играют.
Землерой кивнул и отодвинулся.
– Да, но всё-таки я… я тебя немного понимаю, кажется.
– Что ты можешь понимать? – буркнула Анна. – Тебя-то ни замуж не выдадут, ни просватают никогда.
– Я понимаю вот что, – сказал Землерой, – красоту свадеб человеческих, когда они играются по любви. Знаешь, раньше, когда люди лучше лес знали и умели с ним разговаривать, ни один сезон без свадьбы на опушке не обходился. Я и многие другие духи лесные выходили на шум и сидели, смотрели на эту безудержную радость, пили её, как нектар благословенный, до самого дна, до последней капельки… – Землерой вздохнул. – Только слишком много было там глупостей хмельных и неправедных дел, так что, пусть свадьба и была яркая, и шумная, и весёлая, всё-таки не приносила она мне настоящего счастья. И только одна попалась удивительная, непохожая на остальные, где совсем ничегошеньки не было такого, что гневило и позорило бы лес. А сыграли её, когда я ещё вовсе несмышлёныш был и по глупости чуть было из лесу не вышел.
Анна резко наклонилась вперёд и схватила его за руку, стиснула изо всех сил, но Землерой не перевёл на неё своего заинтересованного спокойного взора. Казалось, что облака над ним для него куда важнее и интереснее.
– Это зимой было, – тихо заговорил он, – снег едва улёгся, но морозы уже стояли трескучие: люди все с красными носами ходили, и чихали, и у них даже брови и ресницы белели. Зимой люди обычно свадьбы не справляют: не разгуляешься, – да только пара больно нетерпеливая оказалась, всё хотели поблаженствовать как муж с женой. Раньше, – обернулся он к Анне, упреждая её возражение, – такого разврата, как сейчас, и в помине не бывало. Раньше, – Землерой благоговейно поднял руки над головой, к улыбчивому солнцу, – люди всё-таки в основном стремились всё сделать так, чтобы было благопристойно. Это сейчас людям всё равно, женаты, не женаты, традиции, обычаи, – тогда иначе было! И вот эта пара дольше ждать не хотела; слишком сильно они друг друга любили, и я, хоть совсем несмышлёныш был, прочёл это по их глазам. У невесты они горели, что угольки в камине, но не жгли, а грели. Хоть и была на ней тяжелущая шубища, в которой она вся тонула, что сверчок – в болоте, она славно плясала, так плясала, что три наших духа решили сделать ей подарок на свадьбу. А присматривали они как раз за соками, что от корней древесных к стволу и всем веткам и листьям с почками идут, и они одарили бы эту девицу цветеньем, ласковым шумом, если бы не была зима и природа не спала бы. Не в нашей силе разбудить её до срока, так что от этого подарка пришлось отказаться. Но, – Землерой медленно поднялся и на цыпочках приблизился к низко висящей тоненькой веточке. Анна, выглядывавшая у него из-за плеча, заметила лёгкие серебристые нити паутины – были они одного тона с глазами Землероя.
– И что дальше было? – подтолкнула она его в нетерпении.
Землерой резко согнул веточку так, что чуть было она не сломалась, и самыми кончиками пальцев легонько стал снимать паутину. В свете солнца она переливалась оранжевым и нежно-золотистым оттенками.
– А дальше – вот что, – Землерой быстро закрутил паутину в пальцах, и Анне ничего не удавалось разглядеть, кроме неумолимого белого вихря, охватившего его ловкие руки, – они всё-таки нашли способ девицу порадовать, и сама зима им помогла в этом.
– Помогла… как? – удивилась Анна.
– Снег, – улыбнулся Землерой, – был он такой яркий, такой чистый, он так переливался под солнечными лучами, что не сыскалось бы на свете ничего более красивого и завораживающего. Даже бриллианты, о которых говорят, что они – самая лёгкая и надёжная ловушка для женского глаза и женского сердца, не сумели бы с ним сравниться. И духи взяли этого снега отовсюду по горсточке: от наших корней, от долины, где Госпожа Дароносица живёт, от полосы кустарников, от устья замёрзших речушек, что спят подо льдом… и они завертелись, так быстро закружились, что я и понять не успел, что они делают, а посмотреть они мне не дали. Когда закончили они свою таинственную работу, – Землерой медленно повернулся к Анне, пряча руки за спиной, – то обернулись девушками – никак не распознаешь в них духов! – и пошли прямиком к невесте, и поклонились ей в пояс, и сказали: «Сестрица, милая сестрица, так завлекательно ты плясала да так сладко пела, что у кремня – и у того его кременное сердце растаяло бы да стало – воск. Прими ты от нас эту фату в подарок да в замужней жизни так же счастлива и весела, как в девичьей, будь!»
И с этими словами Землерой торжественно, почти не касаясь, набросил Анне на голову чуть ощутимую серебристую вуаль, тонкую, полупрозрачную, от которой неуловимо веяло запахом солнца, тепла и июльского буйства.
Семнадцать
Анна училась последний год в своей старой школе. Всего лишь год отделял её от новой, пусть и известной понаслышке, но всё же загадочной и манящей жизни взрослых, которая кажется привлекательной ровно до тех пор, пока в неё не окунаешься с головой и не увязаешь в ней, как в болоте. Анне было семнадцать лет, и пора наставала задуматься о своём будущем.
Мать обеспокоилась этим незадолго до того, как Анна окончила девятый класс и с не особенно примечательными успехами сдала экзамены. Мать носилась из одного угла квартиры в другой, как будто курица – по курятнику, махала руками, причитала и кричала:
– Сколько же денег надо, чтобы просто выпустить ребёнка из школы! Мы на этом разоримся! Разоримся! Господи!..
Анна молча, с мудрой усталой усмешкой, следила за всеми метаниями матери. Конечно же, родители были не в восторге от приближающихся трат, но в куда меньшем восторге они были бы, если бы Анне не удалось подготовиться к обязательным экзаменам. Посему, посетовав и поволновавшись, они всё-таки приобрели несколько стопок толстенных учебников и справочников и окружили ими Анну, как бастионами.
Кончилась счастливая, беззаботная пора. Анна готовилась к взрослой самостоятельной жизни. Анна жила теперь по часам.
– Вырастила разгильдяйку, – жаловалась мать, осматривая учебники, которые стояли кругом Анны и давили на неё, будто бетонные стены, – сама ни за что не сядет заниматься, обязательно надо контролировать, напоминать… неужели не можешь это сделать сама?
В этом мать Анны всё-таки была права: Анна действительно не умела организовывать своё время. Ей пришлось немало потрудиться, чтобы хотя бы составить для себя расписание внеурочных занятий и при этом не исключить из собственной жизни Землероя. Слишком коротки и редки стали их встречи. Когда Анна увиделась с ним зимой, предшествовавшей семнадцатилетию, лес был унылым и глухо молчал, а у Землероя совсем потухли глаза.
– Совсем редко стала заглядывать, – обвинил он её мрачным голосом, – когда придёшь снова, Анна?
– Не виновата я, мать поедом ест! – возмутилась Анна. – И мне действительно надо сдать эти экзамены. Очень надо, Землерой! Как я тогда смогу выучиться и приехать сюда жить, навечно, чтобы мы вместе были всегда-всегда: и даже осенью с весной?
Землерой опять всмотрелся в небо. Не по-летнему хмурое и тяжёлое было оно, словно дождь собирался, да только не видны были тучи нигде, кроме земель этого поникшего леса. Съёжившиеся и пожелтевшие листочки трепетали, озябнув, льнули друг к другу и к веткам, и сама кора трещала, будто жаловалась на непривычный холод. Анна стояла напротив Землероя и отчаянно манила его к себе взором, но Землерой не хотел на неё сейчас глядеть. Усталость и раздражение читала она по его серебристо-серым глазам.
– Землерой, – негромко сказала она, и холодный порыв ветра заткнул ей рот концом собственной же косы.
Волосы у Анны были длинные и густые – на зависть всем одноклассницам и подругам. Она ничего даже и не делала особенного, чтобы волосы были, как пышная копна, и не больно-то любила с ними возиться: расчёсывать, промывать и укладывать в сложные причёски. Будь её воля, давно уже она подстриглась бы коротко, как мальчик, чтобы не заморачиваться поутру, но мать стояла над ней, бдительный стражник, и сама плела косы, собирала высокие хвосты, делала огромные пучки, укладывала жгуты, как корону. У самой у матери Анны таких замечательных волос не было: она с трудом наскребала прядок для пары жидких крысиных хвостов, – и игрушек хороших у неё в детстве тоже не было: она в бедной семье родилась, где каждую копейку считали, и забавлялась она только с тем, что по наследству от старших переходило либо от тех, кому свои игрушки наскучили или оставшихся не жалко. Вот мать Анны и навёрстывала давно упущенное детство. Единственная дочка стала для неё куклой: и одежду она Анне подбирала, запрещая не слушаться, и причёски делала, и секции с кружками выбирала… одного не давала она Анне: вольного воздуха, да сама не сознавала того.