– Без сомнений, – стала она заводить хитрую песню, когда Анне исполнилось пятнадцать, – у тебя там ухажёр.
– Нет никакого ухажёра, – бурчала Анна и закрывала пылающие уши ладонями: слишком уж неловкую тему поднимала мать.
А мать не отставала: всё чаще и чаще звучали требования: «Ну познакомь нас с ним! Кто он? Сколько ему лет?» А когда пришёл переменчивый май и Анна отметила шестнадцатый день рождения, мать стала озабоченно качать головой и бормотать:
– Вот бы ничего не вышло… будь с ним поосторожнее! Парни – они ведь такие…
Анна, не дослушав её, бежала прочь, и неважно ей было даже, куда. Бежала она к кинотеатру или к старому колодцу на северной окраине городка, какими-то таинственными путями всё же она оказывалась у старинного дерева Землероя, и Землерой спрыгивал откуда-то из шумящей лесной кроны, или выступал из-за неохватного ствола, как всегда, внимательно рассматривая её большими серебристо-серыми глазами.
– Пришла, наконец, – он любил подчёркивать этим насмешливым «наконец» её незапланированные, но серьёзные, с его точки зрения, опоздания.
Землерой за эти годы тоже немало изменился. Менялся он постепенно. Если бы Анна проводила с ним каждый день, она и не обратила бы внимания на то, что он подрос, что по-прежнему похож на её ровесника, лишь годом или двумя старше, что никто не назовёт его теперь мальчиком – только юношей. Но Анна встречала его лишь на зимних каникулах и на летних, поэтому она-то удивлялась каждый раз, что Землерой вытягивается и мужает. Однажды, когда стоял трескучий январский мороз, а ей было пятнадцать, она не вытерпела и спросила у Землероя:
– Почему ты меняешься, почему старше становишься? Что для тебя, духа, годы, что мы знакомы?
– По своей воле меняюсь, – ответил Землерой, – желание у меня есть такое, Анна: всегда быть с тобой примерно одного по людским меркам возраста.
– Да зачем тебе это?
– Да затем, чтобы ты потом мне не жаловалась, что ты старо выглядишь или что тебе со мной, мелким таким мальчишкой, играть неудобно: вдруг кто увидит и старшей сестричкой задразнит, да и самой неудобно, – философским тоном ответил Землерой, и Анна лишь рот от изумления приоткрыла. – За челюстями следи, – прибавил он, – не напускай холода: заболеешь.
Анна послушно закрыла рот и с несколько мгновений натужно пыхтела, переваривая всё им сказанное. Затем она подняла голову и спросила каверзным голосом:
– Землерой, а, Землерой!
– Чего тебе?
– А вот когда я совсем старая стану и у меня руки-ноги гнуться перестанут, ты тоже стариком обернёшься? – лукаво спросила она.
Землерой отломил от сухой ветки насквозь промёрзший мёртвый лист и стал его облизывать, словно леденец, сунув себе в воротник. Анна упрямо таскала ему шапки и шарфы и кутала его, чтобы не мёрз он, но Землерой отмахивался. «Нас, духов, таким не согреешь», – важно заявлял он и все шапки и шарфы возвращал Анне с требованием надевать при каждом походе в лес зимой, чтобы никакая простуда не подкралась к ней и не захватила в плен.
– Ну а почему бы и не обернуться, – задумчиво сказал Землерой, – стариком, если подумать, я в жизни ещё не перекидывался.
– У стариков, чтоб ты знал, – с мрачным торжеством заявила ему Анна, – ни одна косточка без стона не работает! Всё тело болит и жалуется, отдыха и тепла просит… как лес зимой. Старость для человека – что январь для вашей чащобы.
Землерой посмотрел на неё грустными мерцающими глазами и ничего не сказал.
– Как же ты будешь бегать и за деревом ухаживать? – продолжала выспрашивать Анна. – Старики, знаешь ли, обычно во весь опор не скачут!
– А я и не состарюсь, – спокойно ответил Землерой, – это ведь просто личина, маска такая. Захочу – быстрее любого вашего бегуна поскачу!
– Да уж это-то я знаю, – пробурчала Анна. Ненадолго примолкнув, она следила, как Землерой обсасывает льдинку. – Землерой, а, Землерой! – снова позвала она.
– Чего опять?
– А я вот тут подумала… – Анна неловко соединила пальцы в замочек и медленно, вытянув губы трубочкой, выдохнула. В воздухе повисло тонкое морозное облачко. – Землерой… ты ведь говорил, что ты не совсем дух… что ты тоже когда-нибудь состаришься и умрёшь…
– Про «состарюсь» я не говорил, – всё так же рассудительно подметил Землерой, словно бы сейчас они о самых обычных на свете вещах разговаривали, – у нас всё не так, как у вас, у людей, устроено, у духов лесных иные порядки. Я, когда мой срок подойдёт, пеплом по ветру развеюсь, как тот, что в маленькую танцовщицу влюбился, я тебе о ней уже рассказывал… а до той поры, чтобы лесу польза от меня какая поступала, я буду таким же резвым и сил исполненным, что и в первые годы, которые тут провёл. Не знать мне ни болезни, ни усталости – это всё человеческий удел.
Анна протянула к нему руку и аккуратно дотронулась до плеча. Землерой недовольно завозился на своём суку, но не отодвинулся, даже не попытался.
– Слушай, – тихо сказала Анна, – а ты помнишь, какие они были – твои первые годы?
Землерой долго смотрел в небо, чуть прищурившись. Небо было чистое, ясное, ярко-голубое, только куда бледнее, чем летом, и солнце не просматривалось чётко: туманным жёлтым кругом висело невысоко над горизонтом, и широкие светлые лучи его не грели, а лишь освещали примолкшую округу, подчёркивая резкие скаты снеговых сугробов и сосульки, что на ветках повисли после недавней оттепели. Анна её пропустила: приехала она за пару дней до того, как пришла пора Новый год отмечать, а за сутки-двое до этого снег сходил с земли, превращался в талую воду, и дороги так размывало, что вставали не только легковые машины, а даже и те, что потяжелее да помощнее. Насилу Анна с родителями пробились к дедушке, и весь последующий день мужчины потом отмывали дверцы, капот и багажник, ругались, встряхивали замерзающими красными руками и даже стенающей матери Анны не боялись: как-то раз так её отругали, что она после неделю и три дня дулась и носу на мужскую половину не совала, даже Анну туда не откомандировывала, хотя Анна и без её позволения и просьб ходила. Всё лучше, чем материны жалобы и упрёки выслушивать, было с отцом и дедом сидеть: у них в запасе было столько интересных историй, что уши онемели бы слушать с вниманием, и столько поручений, что руки устали бы делать, а ноги – бегать.
Землерой проследил взором за чёрным треугольничком, скользнувшим по небу: то быстрая крохотная птичка перелетела к своему гнезду и торопливо в него забилась, распуская перья, готовая пережидать холода.
– Землерой, – напомнила о себе Анна.
Он тяжело вздохнул.
– Не помню, – и в глазах его вдруг установилось стеклянное спокойствие, – как ни стараюсь, ничего не могу припомнить. Тут знаешь в чём дело, Анна… я в этом лесу всю жизнь свою живу: нельзя мне отсюда выходить. Я одну и ту же работу делаю; новое узнаю каждый день, правда, да ведь не веду я дневников, и по прошествии времени… особенно если времени много утекло… все эти воспоминания слипаются, словно бы в огромный снежный ком, и начинает мне казаться, будто я всегда это умел, хоть и помню, как этому научился. И кажется мне, что и духов всех я с рождения знаю, хотя на самом-то деле меня Древоборица с ними знакомила, как я в возраст входил…
– Что ещё за Древоборица? – заинтересованно вскинула бровь Анна.
В голосе Землероя послышалось искреннее уважение:
– Древоборица – это всего древа мать. Она и над корнями, и над стволом, и над листиками главная – ничего без её ведома не делается. Говаривают, что раньше, когда это дерево совсем молоденьким было, не выше тебя росточком, и тоненькое, а лес только начинал зарождаться, Древоборица тут единственная была, изначально в стволе обитала. Уж потом всех остальных сюда притянуло, и все признали, что она за главную будет, потому что она всё всегда по справедливости судила и никогда никого не обидела сама, да другим в обиду не дала. Если бы не госпожа Древоборица, давно бы мне уже мёртвым младенцем быть, с тех пор как мать моя в воду кинулась; да ведь это она уговорила остальных меня придержать. Много кто против этого был, много кто просил меня не оставлять да убить, чтобы не мучился, да госпожа Древоборица с деревом пошепталась, и оно приняло меня, и я частью этого леса стал. А если бы не поговорили они с деревом тогда… – Землерой задумчиво хмыкнул, – кто знает, может быть, и не было бы сейчас никакого духа по имени Землерой, и не сидела бы ты сейчас здесь. Совсем недавно рассказала она мне, наконец, полностью о том, что в ночь моего второго рожденья произошло. Сказала, мол, вырос я и изменился немало.
– Как же хорошо, что ты сейчас тут! – закричала Анна и схватила Землероя за шею.
– Эй-эй, не надо, ты это брось, ты отпусти меня, не хват… – всего лишь с секунду он сопротивлялся, отталкивал Анну, возмущался, а потом прикрыл глаза, затих и опустил руку Анне на спину. – Да, наверное, хорошо…
Когда солнце встало в зените, Землерой уверенно спрыгнул с сука. Анна озадаченно вертелась позади него.
– Что ты задумал? – спрашивала она. – Что делать собрался?
– Дерево утеплять, – деловито ответил Землерой, – без утепления дерево мёрзнет. Сама видишь, как холодно на улице.
Анна снова с силой выдохнула в воздух и полюбовалась на серое дымчатое колечко.
– Странно, – сказала она, – знаю я, что сейчас очень холодно, но ничего не чувствую. Землерой, – её глаза вдруг расширились от ужаса, – Землерой, миленький, неужели у меня обморожение?
– Какое там обморожение, – по-стариковски забурчал Землерой, опускаясь на землю прямо перед могучим стволом древнего дерева и молитвенно складывая у груди ладони. – Это всё духам леса спасибо скажи. Пока ты тут, около моего дома, тебе холодно никогда не станет. Они тебя обогревают, как будто бы ты – часть нашей чащобы.
– О-о! – восхищённо выдохнула Анна. – Духи леса… – она, как и Землерой, по-молитвенному руки сложила и поклонилась дереву в пояс, – духи, спасибо вам большое за доброту вашу! Обещаю, не покажется она вам напрасной!
Землерой искоса проследил за нею, тяжко вздохнул, но, как и всегда, ни словечка не сказал и молча повернулся к древесному стволу. Совсем тихо вдруг стало кругом них, и Анне даже почудилось, будто слышит она, как с острых кончиков молоденьких древесных веточек мерно сыплется сияющий снег. Дерево, казалось, дышало: иначе что за тихий шелест слышала она, хотя не было ни ветерка? Прямые и холодные лучи далёкого солнца щекотали ей кончик носа.
– Дерево, господин и кормилец, – тихо заговорил Землерой, – пожалуйста, прими от меня мою помощь. Примите от меня моё тепло и мою силу, корни великие, древние, могучие, растите, развивайтесь, крепните, глубоко прорастайте…
Анна чуть слышно развернулась, на цыпочках прокралась и опустилась в снег с ним рядом. Землерой, закрыв глаза и на груди сложив ладони, что-то тихо бормотал, но она не могла даже понять, на каком языке он говорит. Вряд ли она такой язык знала, вряд ли могла хоть слово разобрать, ни разу прежде ничего похожего не слышав. Анна аккуратно нашарила локоть Землероя и слабо сжала его. И, судя по тому, что Землерой не отполз прочь от неё и не начал возмущаться, а лишь придвинулся так, что между ними совсем не осталось места, она всё сделала правильно.
Анна долго сидела с ним вместе под кроной дышащего дерева, и всё было для неё правильно, так, как должно было быть: мерное падение снега, странное тепло в январе, скрип древесных корней и далёкий посвист приближающегося ветра.
Землерой мягко взял её за руку и потянул вверх. Анна даже не заметила, как успела закрыть глаза. Когда же её веки поднялись, мир перед ней оказался слишком ярким, нестерпимо ярким, и у неё даже слёзы потекли, хоть она сейчас совсем не желала плакать.
– Посмотри, – шепнул Землерой, – посмотри только кругом, Анна.
Анна послушно осмотрелась. Серебристо-белый морозный узор опутал спящий лес, и его дыхание стихло. Повсюду висели жемчужные тонкие нити льда и снега, и ослепительные шапки сверкали хрусталём на солнце. Никто не двигался, и ничто не двигалось, но это царственное молчание и царственный сон были не пугающими, а величественными и удивительными, как и многие из тайн природы.
– Зима, пусть и давит на нас, пусть и тяжело нам, когда она приходит, для нас – красавица, – прошептал Землерой и потянул Анну на ноги. – И нет ничего лучше, чем видеть приход прекрасного, когда рядом…
– Рядом… что? – тихо спросила его Анна, и её сердце сжалось.
Землерой повернул к ней голову, и она клясться была готова, что он ей загадочно улыбнулся.
– Нечто весьма ценное, – сказал он.
Анна отвернулась и прижала к груди руку: сердце внутри колотилось так, что ей не хватало воздуха, и самым большим её страхом был страх того, что это увидит Землерой и посмеётся.
Землерой, конечно же, всё видел, но ни за что и никогда в жизни не стал бы он смеяться.
В конце концов, он хотел сказать именно это.
Коровка
В доме Анны не любили телефоны.
Телефоны тут не понимали.
Как и всякие прочие современные технологии.
Хозяином в старом домишке по-прежнему был дедушка, а он никаких новшеств у себя под боком не потерпел бы. Завести дома старенький стационарный телефон, а, тем паче, подходить к нему, когда трубка разрывалась от звона, старика приучил (не без помощи мольб и требований) отец Анны. Теперь телефон надёжно утвердился в прихожей: он висел там на стене, словно опасное оружие, которое может сработать, если его коснуться.
Дедушка относился к телефону с боязливым уважением. Его одного дед протирал чистой чуть влажной тряпочкой в первую очередь, и делал он это с едва уловимой брезгливостью в каждом жесте – словно заразу подцепить боялся. Когда телефон вновь начинал сверкать чистотой, дед отходил от трубки, как от зачумлённой, и больше не приближался к ней, пока она не начинала звонить.
Дед Анны вёл затворническую жизнь: звонить ему было некому. Посему подаренный отцом Анны старинный стационарный телефон разражался трескучими звуками лишь пару раз в год: в конце зимы и в последние дни мая, когда родители Анны собирали дочь и сами паковали свои вещи, готовясь навестить старинный сонный городок. Дед брал трубку быстро, двумя пальцами, боялся подносить к уху и кричал в динамики, потому что боялся: на той стороне провода его не слышно. Из-за этого семейству Анны тоже приходилось держать свои телефоны на внушительном расстоянии от уха. Они старались обговорить детали своего приезда сразу же: не было такой уверенности, что старик, ярый ненавистник техники, всё-таки поднимет трубку, когда ему позвонят снова. Вот они и не рисковали.
И ни разу за все пятнадцать лет, что старинный стационарный телефон висел на коридорной стене, такого не случалось, чтобы он разражался звяканьем не по расписанию.
Но всё, как известно, случается впервые.
Неожиданное событие произошло в середине июля, когда Анне уже исполнилось шестнадцать и она совсем превратилась в девушку. Ещё не войдя домой, она услышала, как дребезжит что-то странное внутри. Дед стоял на крыльце, сердито подбоченившись, и твердил:
– Вот уж нет, в третий раз за сегодня я с этой штукой не свяжусь! Вы, вон, такие умные, сами с ней и болтайте по этой консервной банке, я, чур, пас!
А мать Анны металась внутри дома (Анна видела её беспокойный силуэт), заламывала руки и надрывно, с подвыванием, кричала:
– Ну неужели никто не может взять этот проклятый телефон? Я от его зудения скоро с ума сойду!
Отец Анны, зажав в зубах сигарету, сидел на первых ступенях крыльца и напряжённо курил. Его лицо было бледновато-жёлтого оттенка и всё в поту.
– Нет, – упрямо крикнул он через плечо, – сама бери телефон, чего ты перепугалась? Неужели Машки моей боишься?
– Сам ты её боишься! – незамедлительно откликнулась мать: визгливым голосом и со своей неповторимой логикой, – и запустила в отца из окна какой-то древней плюшевой игрушкой, у которой порвался бок и из дыры в нём полезла набивка. – А я своё слово сказала: с Машкой твоей общаться – не – буду!
Анна замерла на первой ступени крыльца. Мрачные взгляды отца и деда тотчас обратились к ней. Мать и телефон так бушевали в доме, что странно было видеть их на крыльце, а не надёжно забаррикадировавшимися в сарае за своими неотложно важными мужскими делами.
– Что… тут вообще происходит? – пробормотала Анна. Язык едва шевелился у неё во рту, потому что она и без объяснений старших всё понимала: не маленькая, не глупая уже, как говаривала она Землерою, если тот её от тайн и причуд леса отгораживал.
Дед махнул рукой и крякнул.
– Всё из-за этого телефона, – высказал он свою точку зрения. – Нет бы, письмо написать. – Он чуть пошевелил мощными бровями, раздумывая, и, смягчившись, добавил: – Ну, или хоть бы на почту позвонила, чем сюда. Теперь сиди, слушай. У нас бесплатный концерт.
Отец схватился за голову.
– Мария, ну совсем ума не набралась, – пробормотал он, – а вроде бы уже взрослая женщина…
Анна только рот раскрыла.
– Так вы… о нашей Маше, что ли? – ахнула она. – Которая… сестра… которая…
– А у тебя другие сёстры-Маши есть, что ли? – фыркнул дед. – Конечно, о нашей Машке, не о чужих, мы о чужих языки не чешем, не женщины.
– Мария, – отец вынул изо рта сигарету и задумчиво стал сбивать пепел с кончика, – от радости последние мозги отшибло.
– Да что она такого сделала-то?
Анна никогда не думала, что Мария отличается умом. Марию все считали глупой, от собственных родителей начиная и врагами оканчивая (хотя врагов, кроме мачехи, у неё, кажется, и не было вовсе: да разве и найдутся они у такой безобидной девицы?). Мария никогда не блистала ни находчивостью, ни остроумием, и соображала она так медленно, что скорее утка высидела бы яйцо, чем её ленивый мозг осенила бы какая-нибудь идея – вот так думала о сестре Анна и не стыдилась, потому что так думали все. Даже отец никогда Марию ни за что не хвалил – а если и хвалил, то давным-давно, пока Анна ещё не родилась или когда она была совсем маленькая и ничего не понимала (да и то – пока не видела жена). И вот тут Мария, давно уже сбежавшая, «комнатку» нашедшая, неожиданно связалась с семьёй. Вынырнула, как рыбка из мутного пруда.
Анну это нисколько не радовало.
– Мария, – отец поднял на неё засветившиеся глаза, – совсем по-взрослому в жизни устроилась. Она со мной-то и с дедом всегда связывалась, мы знали, что к этому всё и идёт…
– Да всё же такие вести получать всегда неожиданно, – поддержал его старик и зашёлся низким хриплым кашлем, похожим на смех.
Анна отчаянно крутила головой и отказывалась от очевидного.
– Так что она натворила-то?
– Не принижай сестру! – вдруг повысил голос отец, и Анна даже села на корточки там, где стояла, от изумления.
Дед ещё мог прикрикнуть, урезонить её, потому что он её никогда не баловал, а вот отец не смел. Всегда за ним следила вездесущая мать, она всё видела, всё слышала и никому не позволяла ни слова плохого Анне сказать – сама же не только говорила, да и кричала, и, бывало, шлёпала Анну и за уши её драла – тут в зависимости от настроения, а настроение у неё менялось часто, только успевай подстраиваться.
– Мария, – каким-то благоговейным тоном объявил отец, – замуж выходит. Последнюю неделю перед свадьбой она тут решила провести, и вот звонит теперь…
– Чтоб она сюда приехала?! – взревела за окном мать и, судя по треску и звону, что-то от души грохнула о пол. – Ни в жизнь не позволю!
Телефон на стене всё продолжал содрогаться от треска. Отец перевёл на Анну тусклый взгляд и вздохнул, пожимая плечами.
– Нет, ну видишь, что за женщина это такая – твоя мать? – полушёпотом спросил он. – Что раньше моей Машке житья не давала, так и сейчас не даёт. Ну что плохого, если она к нам в гости приедет? Ведь ты её сколько лет не видела, солнышко! – чуть обернувшись и вытянув шею, заголосил он в сторону окна.
Из-за подоконника послышалось глухое ворчание, низкое и злое, как у тигра, вцепившегося в лакомый кусок мяса.
– Ни – за – что!
И в подтверждение серьёзности своих слов мать Анны опять что-то разбила. Дед тяжело вздохнул и покачал головой.
– Сколько же посуды покупать-то придётся, а, – проворчал он и потёр лоб широкой ладонью. – Анна, вот сходила бы ты к ней, поговорила бы с ней по душам, что ли… вы же обе женщины, да ещё и мать с дочерью, может, тебя-то она и выслушает… да и неохота мне, чтобы мою да бабки покойной посуду тут расколотили по такому пустячному поводу.
Анна с опаской поглядела в сторону окна. Никого мать не слушала, если ей что в голову взбредало, и за идею могла ударить и оскорбить хоть дочь, хоть первого министра: не знала она в своей ярости удержу. Анна обхватила себя за плечи и пробормотала:
– Вот уж нет, не пойду я туда.
– Анна! – одновременно взмолились оба мужчины.
Телефон трескуче вопил со стены, а мать Анны выла и требовала:
– Да возьмите уже кто-нибудь клятую трубку! Слышать это не могу!
– Если её не успокоить, она всю посуду переколотит, – пожаловался дед, – вот же страшная женщина, а! Покойная бабка тоже была не робкого десятка, но чтобы такое чудить – такого я с нею никогда прежде не видывал. Ох, и выбрал же ты себе жёнушку, сын, ох, и жару она там подпускает…
Анна грустно взглянула на свою разомкнутую ладонь. Лежал в ладони, скукожившись, хрупкий маленький василёк: его ей подарил Землерой, когда они у самой границы леса расстались. Василёк не должен был увянуть, не говорил о таком Землерой; василёк должен был жить и радовать её бодрым сиянием, и он совсем не казался поникшим, пока не услышала она (а вместе с ней – цветок) дикие вопли рассерженной матери и нескончаемый трезвон старого стационарного телефона.
– Ладно уж, – буркнула Анна и поднялась с корточек, – только вы мне за это два эскимо должны, ясно?
– С чего два? – проницательно подняв брови, осведомился дед.
Отец с готовностью согласился:
– Хоть десять!
– Десять не надо, – отмахнулась Анна, – столько не влезет… я туда сейчас зайду, – она поставила ногу на ступеньку и обернулась к мужчинам. Те смотрели на неё с искренней преданностью и каким-то животным страхом в глазах. – Вот смотрите, – Анна сглотнула, – зайду я туда, а ежели не выйду, это на вашей совести повиснет, понятно?
Дед и отец с готовностью кивнули: и не на такое они согласились бы, чтобы Анна всё-таки успокоила мать и сняла, наконец, противно визжащую трубку старого телефона.
Анна распахнула дверь и вошла в кухню. Мать её сидела, обессиленно обмякнув, почти повиснув, на невысоком старинном стульчике, который ещё покойная бабка выбрала на базаре. Лицо у матери было красное и опухшее, на лбу у неё лежало скомканное белое полотенце, а кругом ног веером разлетелись осколки перебитых тарелок и даже две ручки, отвалившиеся от кружек. В углах валялись даже цельные керамические черепки, а под столом виднелись остатки горшка из-под цветов и сами эти цветы вместе с комьями земли. Анна крепче сжала свой василёк в ладони и боком прокралась к трезвонящему телефону. Мухи вились над матерью Анны, нагло намереваясь усесться ей на лицо, и она сгоняла мух ленивыми движениями полотенца.
Анна протянула руку к блестящей чёрной трубке.
Мать тут же выпучила обезумевшие глаза и выпрямилась. Полотенце свалилось у неё со лба.
– Даже не вздумай брать, – сипло прорычала она.
Анна сомкнула пальцы на тёплой трубке. Мать попробовала привстать со стула, но ноги её подкосились, и она шумно рухнула обратно, спугнув стайку мух, которая обсиживала черепки по углам и цветы под столом.
– Анна!
– Да ладно тебе, мам, – фыркнула Анна и взяла трубку в руки, – ничего плохого не случится. Это же просто наша Машка, чего ты так завелась?
– Какая она тебе «наша»? – сурово гаркнула мать. – Ты где видела «нашу»? Это твоего отца бестолкового Машка, а мы к ней…
– Ну, раз я – папина дочка, а ты – папина жена, стало быть, это и наша Машка, и что ж теперь нам ещё делать, коли не жить с этим? – повела плечами Анна и приветливо сказала в динамики: – Алло?
В уши ей тут же прорвался взволнованный, хриплый, высокий женский голос. Лишь прислушавшись с пару мгновений, убедилась Анна, что этот голос – и впрямь голос Марии, коровки-Марии, которую она дразнила, которую пыталась с помощью духов лесных сосватать и которая замуж ухитрилась сама выйти – всего-то неделя до церемонии оставалась.
– Ух ты! – тут же заголосила Мария. За годы, что она в «комнатке» провела, поувереннее она стала: не мямлила и не задыхалась, и каждое слово было слышно отчётливо. – Неужто Анна? Анна? Правда ли ты?
– Ну, я, – Анна неловко заправила за ухо прядь волос.
Мать сидела на старинном стуле, привалившись к холодной стене позади, и буравила её кровожадным безумным взглядом. Казалось, она готова, поднявшись, швырнуть в голову Анне первый же попавшийся предмет, только бы она отошла от телефона и ни с кем больше не разговаривала.
– Я вот что хотела добавить, – пробормотала Мария торопливо, – уж простите, что сразу не догадалась сказать, но мы с милым приедем совсем-совсем рано, по-иному не выходит, так что вы нас не встречайте, наверное, я дорогу знаю, сами доедем…
Мать Анны издала придушенный возглас и снова дёрнулась на своём стуле, как будто бы каждая секунда, что Анна проводила там, с трубкой и Марией наедине, была для неё мучительнейшей пыткой.
– Положи, – просипела мать, – хватит с неё! И так крови достаточно выпила!
Анна приложила палец к губам и прочирикала в трубку:
– Ладно, как хотите! Я деду с отцом всё равно скажу, чтобы они не волновались, и да… где же вас разместить-то? Вы в твоей старой комнате жить захотите? Не будет тесновато?
– Положи трубку! Ещё бы она в моём доме…
За окном неумолимо закряхтел дед:
– Пока в моём…
– Это только пока! – яростно сплюнула мать за окно и заголосила: – Чтобы эта Машка ваша в моём доме себе комнаты, как в гостинице, подбирала? Не по Сеньке шапка, ха!
В трубке долго висело молчание. Анна сжимала телефон кончиками пальцев, и тот нагревался с каждой минутой всё сильнее – и вовсе не из-за того, что на него падал по-июльски жгучий солнечный свет.
– Э-э… – совсем как в былые времена, протянула Мария, – знаешь, я, пожалуй, к вам заскочу просто на минуточку, а пожить мы и в гостинице поживём. Мы с милым видели, у вас недавно гостиницу открыли…
– Какую такую гостиницу? – пробормотала озадаченная Анна. Слишком редко выбиралась она в город, слишком мало знала о том, чем этот город живёт.
– Ну какую, – фыркнула Мария, – которая рядом с кинотеатром. Вроде пишут, что неплохо обслуживают, ну, мы и посмотрим как раз. Так что ждите нас завтра часам к двум, ладно?
Анна пролепетала онемевшими губами:
– Ла… дно…
И чуть было не выпустила раскалённую телефонную трубку из рук.
Когда она повернулась к выходу из дома, мать тут же сердито забурчала:
– Вот до чего дожились, всякие Машки ставят нам свои условия, понимаете ли… да кто она такая, эта Маша? С чего она решила, будто в моём доме…
– Пока что в моём! – неумолимо закряхтели с крыльца.
– Это пока что! – огрызнулась мать и сердито вскочила со стула. – Она ещё и командовать тут будет, а всего-то заслуг: вуз окончила, да не бог весть какой, и замуж собирается! И кем она работать будет? Ветеринар… хвосты коровам крутить? Да и на это мозгов не хватит, не такой сообразительной уродилась! Вот какие дела творятся на свете, а меня и не защитит никто! – она сердито затопала прочь, в глубины комнат, мимо Анны, шмыгая носом и не переставая жаловаться: – Никто не поможет: ни муж, ни даже собственная дочь! О, господи, где же мне найти утешение, где же мне хоть кто-то поможет? Неужели же всем наплевать?..
Анна с секунду посмотрела на колышущиеся после материного ухода занавески. А затем, пожав плечами, разжала кулак. Между пальцев её бодро тянул нежную головку к свету подаренный василёк.
В кухню просунулась голова отца. Сигарета его пропала, но лицо стало ещё желтее.
– Ушла? – шёпотом спросил он Анну.
Анна молча кивнула и побрела в кладовую: слишком уж много черепков, земли и грязи осталось после материного бунта.
Следом в кухню нырнул дед. Согнувшись, он засновал из одного угла комнаты в другой, подбирая каждый осколок и баюкая его, словно собственного новорожденного правнука. Анна слышала в его глухом сиплом голосе горечь:
– Ох, сколько напортила, сколько перебила… как же молодых теперь встречать?
Анна снова пожала плечами и молча принялась за уборку.
Не красавица
Анна болтала ногами над прохладным ручьём. Низко склонились мягкие ивовые ветви, гладили они её по плечам, словно бы пытаясь принести мир и спокойствие в душу, а ведь Анна не была спокойна сейчас – нет, нисколько. Рядом сидевший Землерой держал одну руку в воде и задумчиво смотрел, как вьются кругом него мелкие рыбёшки. Солнечные лучи дробились в быстрых водах.
– Вот одного я не понимаю, – разрушая тишину, сказала Анна, – как кому-то вообще могло прийти в голову жениться на Машке? На Машке-то?
Землерой стрельнул в неё быстрым взглядом поверх плеча.
– Не все так, как ты, на неё смотрят, – заметил он, – помнишь, что я тебе о монетах говорил?
Анна устало вздохнула и подобрала колени к груди. Оранжевый полукруг солнца тонул за скоплением зелёных ветвей.
– Да уж помню, – сказала она, – ты, как всегда, умничал. Пытался показать, мол, что ты всё-всё на свете знаешь лучше меня.
– Не всё, – Землерой значительно приподнял указательный палец свободной руки, – но согласись, что многое.
– А вот и не соглашусь! Ты об одном о лесе знаешь, а о людях…
– Кто же тебе тогда на Марию иначе помог взглянуть? – спокойно поинтересовался Землерой, и Анна притихла на мгновение.
– Да я бы и сама на неё иначе посмотрела, – тихо сказала она парой мгновений позже, – ну… когда-нибудь. Может быть, даже сейчас.
– Может быть, а может и не быть, – продолжал поддразнивать её Землерой, – уж согласись, что ты была на редкость твердолобая девица, пока со мной не повстречалась.
– А сам как будто бы лучше! – фыркнула Анна. – Вот и шуточки у тебя, конечно, Землерой… совсем ты не думаешь, что я могу обидеться, и всерьёз, между прочим!
– Думаю, конечно, – Землерой опять опустил взор в реку, – но ведь я же знаю, что на это ты обижаться не будешь. Не такая ты ранимая, как большинство людей.
– Пожалуйста, – заворчала Анна, – теперь он меня ещё и толстокожей обзывает. Легко ты друзьями разбрасываешься!
Землерой ничего на это не ответил. Долго или коротко они сидели в молчании, каждый – со своими мыслями наедине, – лес им не ответил бы. Для этого древнего прекрасного леса время текло совсем иначе, чем для Анны, и даже иначе, чем для Землероя.
Где-то в вышине быстро прострекотали птицы. Анна подняла голову и медленно завалилась назад, опираясь на локти.
– Слушай, Землерой, – сказала она, – я всё время хотела у тебя спросить: а духи… того… женятся?