Возвращение

Папа помрачнел и вышел вслед за ней, не доев третий кусок холодного пирога. Когда он вставал, я тоже поднялся было со стула, но мне строгим выкриком было велено оставаться тут. Я все равно пошёл – примерно через минуту, оставив ничуть не смутившегося Роберта допивать вино на кухне. Из полуоткрытой двери маминой спальни в тёмный коридор лился свет, и я остановился. Слышались мамины всхлипывания и папины мерные, ямбические шаги, и такими же мерными были доносившиеся до меня обрывки его фраз: «он всегда любил море», «он вернётся отважным мужчиной», «он вырос, в конце концов». И никто – ни я, ни папа с Робертом – не понимал, что этими словами не успокоишь маму, ведь исчезал ее Роберт, исчезал точно так же, как совсем недавно исчез мой Роберт, растворился в морском тумане вместе с мечами и арбалетами, лесными тайниками и разноцветными картами, франкфуртскими сосисками и хитро подмигивающими поворотниками Гольфа.

Я сидел в водительском кресле и смотрел сквозь мутное стекло, как струятся в потоках света мягкие пылинки. За соснами в глубину леса вела просека, поросшая мелким колючим кустарником, заканчивалась она в паре километров отсюда, выходя к одной из многочисленных приморских трасс. О существовании этой просеки в нашем доме знали только мы с Робертом, и именно по ней накануне своего исчезновения Роберт пригнал сюда Гольф, убив полдня на вытягивание его из то и дело попадавшихся оврагов и вырубку особенно густых зарослей колючки. Потом мы сидели весь вечер со включённым двигателем, Роберт – за рулём, а я – рядом с ним, сквозь зернистый шум радиопомех продирался натужный тенор-сакс Криса Поттера, Роберт курил в открытое окно – привычка, которую он заимел совсем незадолго до исчезновения – и говорил мне вещи, которых я тогда совсем не понимал, а теперь почти не помнил. В голове всплывали неясные, почти абстрактные образы, как из давнего воскресного сна: дальние странствия; кряжи и впадины на далеком океанском дне; полуденные базарные площади восточных городов; тяжёлая, изнурительная работа; над всем этим – живая, опытная рука отца, указывающая путь среди волн, как древняя медная астролябия; а ещё риск, тот самый извечный риск остаться навсегда блудным сыном – или вернёшься домой с сияющей улыбкой, сияющими погонами и сияющим стуком лакированных туфель, – или вообще не вернёшься.

Над кронами сосен засинели акварельные пятна внезапно сгустившейся тучи, по лобовому стеклу защелкали редкие капли. Я повернул ключ, и машина, покряхтев минуту, заурчала. Из углов потянуло горячим пластиковым воздухом, и я потянулся от тепла. В конце концов, почему бы не переждать здесь. Я включил радио и приготовился вертеть ручку, чтобы найти джазовую волну  – мало ли что могло поменяться за шесть лет. Но, будто по волшебству, с нажатием кнопки зазвучал ленивый, как августовский бриз, рояль, и я прикрыл глаза. Дождь забарабанил по стеклу с двойной силой, было тепло, серо и вяло: звук дождя и шум двигателя убаюкивали, в тон роялю подвывал ветер в ржавых щелях салона, и я, открывая изредка глаза, видел, как сосны снаружи кренились к земле под его гнетом.

Когда Роберт исчез, в первые дни все вокруг казалось пустым. Я ходил кругами по блестящему полу Робертовой комнаты и слушал свои шаги, отражавшиеся в четырёх голых стенках. Больше тут ничего не было: то, что Роберт не забрал с собой, он разложил по обувным коробкам и запрятал в платяной шкаф. Забрал он немного: несколько смен одежды, географические атласы, подаренный папой портсигар из толстой кожи, стопку бумаги, моё детство. Все остальное должны были дать на корабле. Я не помнил прощания, зато помнил первый вечер, когда мы сидели за столом втроём, и кусок хлеба казался жжёной резиной, а чай – горькой и солёной жижей, но в дальнем окне гостиной светлел морской горизонт, и папа смотрел туда с надеждой и гордостью, а мама, сбросив первые потрясения, держала его живую и опытную руку, и с того вечера все погрузилось в долгий туманный сон.

Второй раз за этот весенний день я проснулся – теперь от того, что на стекле, отражаясь в прохладных брызгах водяной пыли, вновь заблестело солнце и острый луч заиграл на моей левой щеке. Сквозь невидимую трещину засочились жирные мутные капли, одна из которых звонко шлепнулась мне на переносицу. Рояль сменился ярким и сиплым саксофоном, сосны влажно сверкали кончиками игл, переливаясь миллионом солнечно-зелёных конфетти. Я подумал, что, должно быть, проспал несколько часов, и потянул руку к ключу, чтобы заглушить машину и пойти домой, но низкий и упругий, как контрабас, голос со стороны соседнего сиденья сказал мне: «давай ещё немножко послушаем музыку, Макс».

– Хорошо, – ответил я и начал отводить руку обратно, но на полпути замер, ошарашенный, и солнце заслепило в глазах, а саксофон выдал визгливую трель, отразившуюся в голове безумным многоголосым эхом. Я медленно повернулся вправо. На переднем сиденье развалился, закинув ногу в грязном ботинке под лобовое стекло, отважный мужчина двадцати четырёх лет с небритыми щеками и свинцовым взглядом, в промокшей джинсовой куртке с нашитым на правый рукав якорем. Он набивал табаком обугленную трубку желтым надтреснутым ногтем, смотрел на меня и криво улыбался.