Отпущение грехов субботним вечером 15-го февраля

В августе мы поехали в деревню под Муромом к Настиной бабушке. Помимо самой бабушки, там жил её отец, профессор геодезии, чья стариковская заносчивость вступила в реакцию с моим подростковым нигилизмом, в результате дав много часов кухонной болтовни.

Нас с Настей поселили в пристройке, которая состояла только из наших двух комнат, отделявшихся от остального дома глухой дверью, которая раньше была входной. И если Настю, до этого лета спавшую здесь в одиночестве, эта обособленность пугала, то сейчас она была нам только на руку.

Помимо Юстаса, дом с нами делили две собаки Настиной бабушки: немецкая овчарка Герда и дворовый пёс Рыжик. Каждый день, утром и вечером, мы выгуливали их по «каменке», дороге, выложенной булыжниками и ведущей к шоссе. Эта злосчастная троица постоянно куда-то убегала, шарилась по кустам, выискивая там ёжиков, а Настя, как какая-то колхозная пастушка, выкрикивала их имена, коробя мой слух своим картавым воплем («Гегхда! Гхыжик!»). А как-то раз, уже на участке, они все вдруг разом сорвались, выскочили через калитку (она у нас плохо закрывалась) и побежали навстречу большим белым псам, гулявшим вместе с хозяевами неподалёку. Затем были крики, рык, возня, разнимания, осмотр ранений. Я носился за собаками, отгоняя их друг от друга подобранной с земли палкой. И, вероятно, если бы моё презрение – к этим безмозглым собакам, к колхозной пастушке Насте и к самому себе – было кирпичами, из них можно было бы построить дом.

Но снова и снова я давил в себе это презрение, считая его проделками дьявола, пытавшегося отвести меня от истинной, абсолютной любви. Но от этой же абсолютной любви, я чувствовал, меня отводила и любовь телесная. Притихший в полуденной дрёме дом, пугливые взгляды на входную дверь, а затем – скомканные бумажки, горящие в оцинкованном ведре возле уличного туалета… Всё это было изо дня в день повторяющимся преступлением, которое, несмотря на частоту «рецидивов», тяготило мою душу всегда одинаково сильно. И как-то раз, когда Насте захотелось совершить это преступление в лесу, на замусоренной полянке, куда мы с ней случайно зашли на прогулке, я отказался быть соучастником. Всё это решилось молча, как между двумя ворами в спящем доме – мы просто оправили начавшую было сползать с нас одежду и пошли домой.

Но этой же ночью, когда уже я, забывшись, пытался склонить Настю к преступлению, она отказалась в нём участвовать, плавно отведя мою разгулявшуюся руку. Не потому, что не хотела, но потому, что хотела отомстить, – это читалось в её каком-то назидательно-укоризненном взгляде, мол, вот, это именно то, чего ты хотел, вернее – не хотел. После этого я ушёл к себе в комнату и ещё долго лежал на кровати без сна, думая о том, в какие тонкие и изощрённые игры вовлекает нас простой половой инстинкт.

Наконец накопившееся напряжение вылилось в ещё один серьёзный разговор, который, как и все предыдущие, закончился сентиментальным примирением и радостной уверенностью в том, что объяснение это было неизбежно и что оно только укрепило наши отношения.

И в школу – я в одиннадцатый класс, она – в десятый – мы вернулись крепкой, устоявшейся парой. Меня сразу повели в кабинет директора, но не за какие-то особенно серьёзные выходки, как раньше, а чтобы сказать, что отныне я вступаю в борьбу за первенство в олимпиаде по физкультуре – с еженедельными элективами в двух станциях метро от школы и дальнейшими сборами. Барыш обещался воодушевляющий: двести тысяч призеру и триста победителю. В тот же день мы с Настей уже обсуждали путешествие, в которое мы отправимся на эти деньги. Это было так мило и так до безобразия похоже на то, как я в детстве, листая рекламный проспект, обводил в кружок те наборы «Lego», которые мне надо было докупить, чтобы уже имеющиеся пупырчатые брусочки заиграли новыми смыслами; как, вероятно, девочки заглядываются на новые платья для своих кукол-барби – так и мы прикидывали друг друга стоящими на пригретом солнцем пляже или лежащими на белоснежной кровати под укрывающим наши голые тела шелковистым балдахином.

А дальше… дальше… События следующих месяцев я припоминаю смутно. Слегка подкусывающий страх ЕГЭ, я, засыпающий на поручне в автобусе по пути на допы, чтение до онемевших от холода пальцев на лавочке в парке, пёстром, как распродающийся перед закрытием магазин.

Накануне моего отъезда на сборы у нас с Настей была прощальная встреча. Сходили в кино на «Венома» (тут уже даже Настина голова на моём плече не спасала от скуки), пришли к Насте домой, поставили на фон комедию с Эммой Стоун и после всей этой долгой прелюдии наконец перешли к делу. Вечер действительно оказался во многих смыслах прощальным – тогда, переведя понапрасну последний, третий презерватив из купленной ещё весной пачки, мы уже навсегда оставили мечты о совместном вояже в точку вселенского счастья.

Мое пребывание на сборах я пропущу, потому что именно это я больше всего и хотел сделать тогда, во время всех этих бессмысленных уроков теории, нормативов, заплывов, забегов, бросков мячика в кольцо, кувырков, от которых я спасался лишь по ночам, когда, лёжа на кровати, читал «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери и мысленно уносился на красную планету. Скажу лишь, что после приезда со сборов, я уже не хотел никаких денег и путешествий.

Наши отношения стали рушиться. Ничего особенного не происходило за исключением того, что мы стали реже видеться, но тем страшнее была моя догадка: Настя охладела. Воцарилось долгое молчание. Молчание, за время которого, я понял, что сердечная боль – это не фигура речи, а самая настоящая симптоматика. Молчание, познакомившее меня с бутылкой.

Наконец, не выдержав, я вызвал Настю на очередной серьёзный разговор, но правда, которой я от неё добился, была неутешительна: нам надо взять перерыв, Насте нужно во всем разобраться.

И снова наступило молчание. Как собачонка, я помчался к Насте, когда одним субботним вечером она позвала меня к себе – видимо, для контрольной проверки. Мы посмотрели, разделённые подлокотником, «Залечь на дно в Брюгге», британскую тягомотину, и ушёл я от Насти с холодным, утешительным поцелуем на губах и ноющей болью в груди.

Наш последний совместный кадр: школьный коридор, она в свитере горчичного цвета и с букетом в руках, а я в синей рубашке, с растрёпанными после физ-ры волосами и какой-то извиняющейся, несмелой улыбочкой.