Приступит Славянин к нашему письменному богатству, – что же он найдет? Два-три истинно-великих художника; два-три писателя с порывами к истинно-самостоятельному мышлению; несколько дельных исследований – больше из диссертаций, обеспечивающих вступление в профессуру; несколько произведений из жанра, в роде рассказов г. Успенского и отчасти драм самого Островского – этих попыток дагерротипировать уродства быта и речи и возвести каррикатуру в перл создания. Затем довольно переводов, не отличающихся верностью подлинникам, еще более беллетристических произведений, не отличающихся дарованием, наконец творения Белинского, Чернышевского и tutti quanti – недоваренные объедки чужих мыслей. И только. Академия издает свои труды на французском и немецком; университеты, с благоразумною экономией, остерегаются давать публике, пропорционально числу своих профессоров, хотя бы двадцатую долю того, что дают пропорционально числу своих деятелей заграничные университеты. Словом, наука даже не в детстве, а в младенчестве; не может до сих пор покончить спор даже о том, с чего должно начинать учиться; публицистика не в авантаже обретается….