– Для твоего же блага, – говорила Вал, слегка задыхаясь от натуги. – Мы все начнем заново. Найдем еще два яйца и сделаем все вместе, чтобы я могла верно тебя направлять. В том, что случилось, твоей вины нет, просто ты была не готова.

Вероника отстранилась. В голове, на месте пропавшей связи с питомцем стояла звенящая пустота. Сердце – в том месте, где ярко горел огонек Ксепиры, – обратилось в холодный тяжелый камень. С каждым вздохом узел в груди затягивался туже, становился плотнее, и наконец Вероника ощутила, что задыхается.

– Ты права, – сказала она голосом таким же безжизненным, как и тело Ксепиры.

Вал с видимым облегчением открыла рот и хотела что-то сказать, но Вероника продолжила:

– Вина – не моя, а твоя. Это ведь ты сделала. Ты убила ее! – прокричала она под конец. Слова вырвались из горла, оставив после себя пылающий, обжигающий след. Сморщившись, Вероника с трудом втягивала и выталкивала воздух. Ксепира мертва. Ксепира мертва.

Ее убила Вал.

– Ни за что, – неровно, сквозь душащие ее слезы проговорила Вероника, – никогда, – в водовороте мыслей никак не получалось найти сильных слов, – я не прощу тебя.

У нее дрожали руки. Хотелось ударить Вал как можно больнее, но она только отвернулась и рухнула на пол. Живот больно скрутило, однако голодная Вероника не сумела исторгнуть ничего, кроме желчи.

Вал принялась гладить ее по спине. Хотела утешить.

– Вероника, в древней Пире фениксы умирали постоянно, – ласково произнесла сестра. – Пока их учили, когда на них воевали, когда они жертвовали собой, падая с неба огненными метеорами. Главное – это жизнь анимага, наездника. Ксепира – просто питомец.

Просто питомец… Плюнуть бы ей в лицо! Вероника не могла даже пошевелиться. Ксепира была не просто птицей, не просто питомцем. Для Вероники она была будущим, целым миром, который в одно мгновение уничтожили.

Последний раз сестра утешала ее, когда убили майору.

Они бежали по крышам и по узким улочкам, пока наконец крики толпы не сделались едва различимы, а после и вовсе пропали вдалеке. Только тогда Вероника высвободила руку из сестриной хватки.

– Куда они ее забрали?

– К звездам, – ответила Вал, глядя в голубое небо, где не было ничего, кроме солнца. Странно было слышать эти слова от нее, ведь это майора учила, что после смерти душа отправляется на небо и живет среди звезд, становясь светом Аксуры во тьме ночи, где сама богиня сиять не может.

– Так значит… она… ее… – Вероника не договорила, боясь услышать правду, хотя знала, что от нее никуда не деться.

– Она мертва, ксе Ника.

– Уверена? – прошептала Вероника. При мысли, что она бросила бабушку на произвол судьбы, перед глазами все поплыло от слез. Молчание сестры Вероника приняла за подтверждение. – А кто сложит для нее костер?

Вал опустилась перед ней на колени.

– Не оплакивай мертвых, – как всегда мужественно сказала она, утирая сестренке лицо. – Плачь по живым, плачь по нам. Жить станет тяжелее.

– Но…

– Солдаты гибнут постоянно, Ника, и неважно, как майора любила притворяться нянькой, она была воином. Зато мы выжили, и это – главное. Она бы этого и хотела.

А сейчас, в холодной хижине, Веронику сжигал бушующим пожаром гнев. Вал знала, как подойти, где погладить, каких слов от нее ждут, но получалось у нее как у дурного лицедея, который декламирует эпос: движения и речь – заученные, не живые.

Вал не пролила ни слезинки, не прочитала ни молитвы и не сказала о бабушке ни единого ласкового слова. Порой Веронике казалось, что это оттого, что «бабушка» с ними не в кровном родстве. Она ведь была наставницей и дражайшей подругой матери, и когда дела их на войне стали совсем плохи, поклялась оберегать Вал и Веронику, случись что ужасное. И ужасное случилось: в Последней битве Войны крови мать и отец погибли.

В другое время Вероника убеждала себя, что Вал такая холодная и отрешенная не потому, что черства от природы, а потому, что прячет чувства глубоко в себе – ради выживания.

Но так обманывает себя лишь ребенок. Вал говорила и обращалась с другими как самый бездушный и жестокий человек. Ее душа была холоднее реки Аурис и такая же пустая, как колокол, звонивший на праздник солнцестояния. Неудивительно, что второй птенец умер, а Ксепира предпочла связать себя с Вероникой. Вал – как пустая оболочка, ее душе нечем было поделиться.

Сегодня Вероника впервые увидела сестру в истинном свете.

Отпихнув ее в сторону, она бросилась вон. Ей невыносимо было смотреть на Вал или – хотя бы мельком – на мертвое тельце на полу. Голова шла кругом, наваливалась слабость, а этого она себе позволить не могла.

Вал догнала ее во дворе, за домом.

– Вероника, – ее голос слегка дрожал. – Вероника, постой. Ты что это…

Увидев, как сестренка набирает поленья из дровницы у стены, Вал замолчала.

Вероника прошла мимо сестры, задев ее плечом, обратно к двери. У порога она чуть не остановилась. Ее трясло, но она стиснула зубы и заставила себя войти.

В глазах плыло от непролитых слез, но своего питомца Вероника видела.

Ксепира.

Яркого окраса птица не утратила: все те же огненно-красные перья и клюв цвета осеннего золота, – но, мертвая, она как будто сделалась меньше.

Обойдя тельце на полу, Вероника бросила поленья в очаг. Взметнулись искры, поднялось облако пепла, и Вероника глубоко вдохнула.

«Это еще не конец», – сказала она себе.

Подбрасывая дрова в огонь, Вероника услышала за спиной шаги. На Вал она внимания не обратила, только ворошила угли и поленья, чтобы огонь занялся быстрее и ярче.

Майора обучила ее многому и заодно рассказала, как воскресают фениксы. Эти птицы живут вечно, если только их не ранить смертельно. Те же из них, кому опостылела жизнь, выбирали огненную смерть – или воскрешение.

Майора рассказывала, что старейшей самке феникса было по меньшей мере лет двести.

– А то и больше! – восторженно добавила бабушка. – Она просто однажды объявилась. Ее разум был закрыт, что твоя крышка люка. Ни имени, ни хозяина. Такого длинного хвоста, как у нее, не знали летописи, и потому никто не мог точно определить ее возраста. Впрочем, она уж точно была постарше империи. Только вообрази, что ей довелось увидеть и пережить. Кто знает, может, она застала Темные дни, еще до появления королев и самого времени – когда Азурек призвал первых фениксов на сражение с Ноктом и его нескончаемой ночью, дабы принести в этот мир свет.

– Аксура и Нокс, – поправила Вал. Она поднялась со своего места в темном углу хижины и присоединилась к ним у огня. Истории майора рассказывала по ночам, когда стихал шум в суетной Теснине. Бабушка была обучена целительству, и днем через черный ход к ним приходили посетители: приносили сплетни, покупали мази и порошки.

– Тебя выдает твое крестьянское воспитание, старуха, – продолжила Вал. Ее голос сочился высокомерием. – Вельможи из долины присвоили себе наших богинь и сделали их мужчинами, как им удобнее. Аксура – солнце на небосклоне, она – свет и жизнь, крылья и пламя, а фениксы – ее земные дети. – Вал сняла с полки кувшин с водой и вылила его в очаг. Огонь с шипением погас, и комната погрузилась в темноту. – Нокс – не просто ночь и тень… Она – бездна, она – погибель, конец всего.

– Что с ней стало? – шепотом спросила Вероника, когда Вал удалилась в сторону и задумчиво замолчала. – С тем старым фениксом?

В присутствии Вал бабушка умолкла и застыла, но вот в ее глазах снова зажегся огонек.

– Говорили, что ее хозяин умер молодым, и потому она воспитывала малых птенчиков. Когда разразилась Война крови, многих ее воспитанников перебили. Она сражалась за них, отбиваясь клювом, когтями и пламенем, но спасла не всех. После скрылась, и никто ее больше не видел.

– Умерла? – спросила Вероника. Ей было жаль, что история завершилась так.

– Или переродилась? – ответила вопросом на вопрос майора, и ее старое морщинистое лицо приняло загадочное выражение. – Есть воля – будет и возможность, Вероника. Не забывай.

«Возможность».

Почти все, что Вероника знала о перерождении, она почерпнула из мифов и историй вроде той, что повествовала о фениксе, любившей малых птенчиков. Впрочем, воскресали фениксы всегда одинаково: эти птицы рождались из огня и пепла, в огне и пепле они и перерождались. Суть этого принципа Вероника понимала: идея равновесия в последнее время преследовала ее в снах. Смерть в обмен на жизнь.

Фениксы воскресали, питая пламя погребальных костров собственной смертью – как и свою новую жизнь. Правда, делали это еще при жизни. А Ксепира умерла…

Это еще не конец.

Веронике придется самой развести огонь и поддерживать его ночь напролет. Когда ждешь птенца, пламя должно жарко гореть под яйцом двенадцать часов кряду. Оставалось надеяться, что и с погребальным костром все так же.

Положив в очаг все поленья, какие были, Вероника принялась искать еще топлива. Добавила плетеную корзинку, свернутый матрас и даже ставни. Вынесла за дверь тяжелый горшок с рагу и выплеснула из него содержимое: разваренные овощи разлетелись по утоптанной земле. Подобрала кусок мяса, который Вал бросила в варево для вкуса. Обжигая пальцы, вернулась с ним в хижину и кинула в самое сердце огня. Прибавила к этому остальные кости, собранные в ночь, когда вылупилась Ксепира, и которые Вал сочла недостойными, а еще осколки второго яйца – того феникса, что так и не родился. Вал велела их выбросить, но Вероника, расчувствовавшись, завернула останки в тряпку и спрятала на подоконнике за сломанными ставнями.

Щеки Вероники разрумянились и горели, волосы прилипали к потной шее.

Приподняв отяжелевшие прядки, Вероника отыскала косицу, которую заплела недавно. Под взглядом Вал она схватилась за солдатский нож и безжалостно ее отрезала. Бросила в огонь – вместе с последними скорлупками.

Последними частичками жизни.

Она боялась, что этого не хватит, хотя разум подсказывал, что достаточно уже одного только тела Ксепиры. Смерть в обмен на жизнь. В огонь, чтобы из яйца вылупилась Ксепира, пошли десятки костей, а хватило лишь на одного птенца. Но куда больше Веронику волновало уходящее время: чем сильнее остывало тело феникса, тем меньше оставалось шансов на воскрешение.

А она должна была преуспеть.

Вероника еле заставила себя положить безжизненное тело Ксепиры в костер. Она вспомнила момент, когда феникс только родился и встал, нисколько не обжигаясь об угли. Однако сейчас тельце птицы занялось мгновенно, как сухая бумага. Глядя, как пламя охватывает распростертые крылья, поджатые лапки, Вероника чуть не задохнулась от отчаяния.

Это был ее питомец. Боль Ксепиры – и ее боль, но сейчас жгучая скорбь внутри принадлежала только Веронике.

Все это время Вал стояла у стены. Она не произнесла ни слова, не задавала вопросов и не указывала на ошибки. Славно. Хватит с Вероники ее советов.

Опустившись на колени, она уставилась в пламя.

Это еще не конец.

* * *

Солнце село. Занялся рассвет.

Наступил день.

Тени ползли по полу, а светлое небо за окном покрылось синяками наступающих сумерек.

Вероника поддерживала огонь вот уже двенадцать часов. Они грозились перейти в сутки: сжечь пришлось все, до последней щепки.

И когда угасло пламя, вместе с ним потухла надежда.

Вероника мерзла. Холод пробирал до костей. Тепло, что согревало ее всю ночь и день, развеялось. Осталась горочка золы, хлопья которой колыхал вечерний ветерок.

Слезы больше не текли, а в глазах было так сухо, что Вероника подумала, что больше никогда не заплачет. Веки зудели, опухли и отяжелели от усталости, но Вероника продолжала смотреть перед собой.

Смотрела до тех пор, пока не погас последний тлеющий огонек. Внутри нее что-то отозвалось – какая-то потерянная частичка души, которая уже никогда не вернется.

«Неужели вот он, конец?» – подумала Вероника.

Столь же пристально, как она следила за костром, Вал следила за ней самой.

Она положила руку сестре на плечо и хотела уже что-то сказать…

Вероника рывком отстранилась и собрала вещи. Она ощущала себя неживой и оторванной от мира. Тело онемело, но не из-за холода снаружи, а из-за холода внутри.

– Вероника, – ровным тоном окликнула ее Вал. – Поговори со мной.

Вероника словно не слышала. Натянув теплые кожаные сапоги, они сняла с крючка у двери плащ.

– Ксе Ника… я нужна тебе. Не надо глупостей.

– Не нужна ты мне, – отрезала Вероника хриплым от дыма голосом.

– Еще как нужна, – ощетинилась Вал. – Эта хижина, еда… одежда на тебе. Все это дала тебе я.

Вероника окинула ее злым взглядом. Хоть Вал и говорила резким тоном, в ее глазах стояли слезы. Вероника невольно сжала кулаки. Нет у Вал права на печаль, только не после того, что она сотворила.

– Ну и ладно, – ответила Вероника, скидывая сапоги и плащ, отказываясь от всего, что дала ей сестра. Осталась только в потертой тунике из некрашеной ткани и брюках, которые не снимала со вчерашнего дня. Эту одежду она пошила сама. Вал называла ее «фермерской рванью», питая неприязнь к практичной одежде земледельца. Сама она предпочитала лоскуты дорогих шелков и выцветшие вышитые ткани, и неважно, старые они были, грязные или заношенные.

– Вероника, замерзнешь.

– Не замерзну, – ответила Вероника, решительно подходя к очагу и подбирая с пола солдатский нож. – Это, кстати, – сказала она, тыча клинком в сторону Вал и заставляя ее остановиться, – тебе не принадлежит.

– Сама не понимаешь, что творишь! – прокричала сестра, последовав за ней к двери.

– Нет, понимаю, – развернулась Вероника. Вал стояла на пороге, такая маленькая и одинокая. Веронике было противно от одного ее вида. – Я ухожу от тебя. Как можно дальше и как можно быстрее, только бы ноги несли. Уж лучше умереть, чем оставаться тут еще хотя бы мгновение.

Вал перекосило от гнева.

– И куда ты? Станешь искать Укротителей? – она ухмыльнулась. – Их больше нет, Вероника, и твоя глупая надежда этого не изменит.

– В надежде нет ничего глупого, – парировала Вероника, снова поворачиваясь к сестре спиной. Решительности Вал было не занимать, и это ее качество порой граничило с помешательством, но вот чего ей не хватало, так это воображения.

Где заканчивался долгий извилистый путь, Вероника не видела, зато видела первый шаг. Остальное приложится по дороге.

– Если хочешь найти яйца, без меня ничего у тебя не выйдет, – крикнула вслед Вал, почти отчаянно, словно пытаясь любым способом заставить Веронику замедлить шаг, обернуться.

«Ошибаешься, – подумала про себя Вероника, наглухо закрывая разум. – Во всем».

Сперва надо добраться до Вайле и заброшенной заставы Мудрой королевы Малки. Зря Вал указала, где искать яйца, если так не хотела, чтобы Вероника нашла их самостоятельно.

А вот потом… Вероника – хоть и не знала, где и как, – отыщет других Укротителей. Пусть даже умрет в пути.

Глава 9
Тристан

В тот день ее потеря стала моей победой, и между нами все изменилось.

Тристан остановился на карнизе скалистой горы, глядя вниз – на крутой неровный склон. Над головой простиралось бескрайнее небо, чистую голубизну которого нарушали редкие облачка, а внизу серое море камней разбавляло единственное яркое пятнышко – алое оперение феникса.

Позади, дожидаясь своей очереди, выстроились в ряд остальные младшие укротители, вместе с наставником.

Скрепя сердце, Тристан сделал глубокий вдох. Феникс парил далеко внизу, подгадай-ка так, чтобы спрыгнуть и приземлиться ему на спину. Дело и правда не легкое, но и не самое страшное. Что же пугало Тристана? А то, что феникс воспламенится в полную силу, когда его оседлают.

Что для наездника хуже страха огня?

«Может, – мрачно подумал Тристан, стараясь унять дрожь в коленях, – страх высоты? Может».

Головой-то он понимал, что от пламени питомца не пострадает, узы его защитят. Магическая связь с фениксом делала анимага неуязвимым для любого огня. Впрочем, это Тристану еще только предстояло проверить на собственной шкуре, а решиться на это он все никак не мог.

Он крепко зажмурился и велел себе сосредоточиться.

Пламя Рекса ему не навредит, и это – самое главное. Когда анимаг и феникс соединяются, их магические силы сплетаются, их существа связываются неразрывно. Общими становятся чувства и ощущения: когда Тристан злился или боялся, то же самое испытывал Рекс. Точно так же неуязвимость к огню Рекса передавалась Тристану, и наоборот, дар речи и мышления передавался фениксу, развивая его разум сильнее заложенного природой.

Раз за разом Тристан мысленно ободрял себя, пытаясь похоронить страх под весом знаний и мудрости поколений, но получалось не очень. Страх, как он успел выяснить, не оставляет места рассудку. Он вообще мало чему оставляет места, разве что ошибкам.

«Страх – это роскошь», – напомнил себе Тристан один из любимых постулатов отца, заимствованных откуда-то из древней пирейской поэзии. Думая о роскоши, Тристан представлял себе шелка, дорогое арборийское медовое вино и позолоченную мебель. Не какой-то там страх огня. Но раз уж он не может – теперь не может – позволить себе этих благ, то страх и подавно надо отринуть.

Да, узы помогут Тристану прицельно приземлиться на шею феникса, но вот замереть в воздухе и ждать, пока Тристан заставит себя спрыгнуть, Рексу уже не по силам. Он разве что испытает ужас Тристана – перед тем, как юноша разобьется насмерть.

«Спокоен как гора», – сказал себе Тристан. Так говорила мать, когда он еще в детстве злился или хмурился. При этом она велела смотреть на Пирмонт и воображать себя камнем, твердым, спокойным и незыблемым. И сейчас он последовал ее совету, широко расставив ноги.

– Ну как, Тристан, готов? – поторопил его Фэллон, наставник. Его голос как будто доносился откуда-то издалека. Фэллон был самым юным из мастеров-наездников, переживших войну, а для учеников так вовсе героем. У Фэллона и молодость, и опыт, и пусть юные годы не позволили ему сражаться в самой Войне крови, Тристан позориться перед ним не хотел.

О страхе Тристана никто не знал. Думали, наверное, что он тянет время для пущей драматичности, пытается превзойти Фэллона, продемонстрировавшего прыжок на своем примере. Рисоваться Тристан и не думал, но когда у тебя отец – мастер-наездник, уверенный и бесстрашный, невозможно высоко поднявший планку для всех и особенно для сына, от тебя ждут того же. Тристан прослыл упрямым искателем идеала, искореняющим в себе даже малейшие недостатки.

– Поспеши, Тристан, а то пройдут наши молодость и красота! – прокричал стоявший позади Андерс.

– Кто сказал, что ты красивый? – осадил его Летам, и все захохотали.

Тристан сжал кулаки. Он знал, что однокашники это не всерьез, что они не знают, каково ему приходится. Однако шпильки только мешали.

Он расправил плечи и посмотрел в пропасть. В глазах поплыло.

«Больно не будет», – сказал он себе, чувствуя, как Рекс разворачивается и уходит в пике, выравнивается и разогревается, готовясь к прыжку Тристана. Даже когда Рекс воспламенялся в полную силу и огонь скользил по его перьям, Тристан ощущал всего лишь покалывание: как будто в кожу впивались иголочки. Ощущение странное и слегка неприятное, но не болезненное.

Так чего же бояться?

Рекс пошел на последний круг, его сосредоточенность и решимость помогли Тристану задавить тревожные мысли. Питомец знал, что он справится, и теперь то же знал Тристан.

Просто не был уверен.

Все было как во сне, который иногда повторялся: Тристан видел себя посреди битвы. Страх сковывал его, не давая даже бежать. Мускулы деревенели, сердце сбивчиво колотилось, и он стоял как вкопанный посреди полыхающего мира.

Рекс ощутил, как дрогнула решимость Тристана, и чуть замедлился. Впрочем, напрасно. Время словно бы затормозило ход, и Тристан смотрел, как его питомец пролетает мимо, продолжая стоять на скале, точно статуя.

Легкий ветерок взъерошил волосы на голове, принеся с собой запах дыма, пепла и поражения.

Исполненный разочарования, Тристан медленно обернулся. Он притворялся, что не видит, как остальные шепчутся, прикрывая губы ладонями. Фэллон ободряюще хлопнул его по плечу, сказав, мол, ничего, в следующий раз получится, но Тристан едва ли расслышал это.

Рядом с Фэллоном стоял отец, хотя еще недавно его там не было: руки скрещены на груди, лицо – каменное.

Сердце ушло в пятки.

Отец, должно быть, подошел, когда Тристан стоял ко всем спиной. И собственными глазами видел неудачу сына.

А неудачу – как и страх – наездник себе позволить не мог.

Укротители долгие годы пытались восстановиться. После войны те, кого не убили и не взяли в плен, скрывались. Даже когда отец воссоединился с выжившими, приходилось искать прибежища, находить средства и вербовать новых рекрутов – и все это не привлекая внимания империи. Прошло больше десятка лет, а все, чего они добились, – это меньше двух десятков наездников, скрывающихся в глуши Пирмонта. Сделать еще предстояло многое.

«Слишком многое», – в отчаянии подумал Тристан. Лишь с крупной армией они защитят свои земли и народ. Надо стараться упорнее.

Вперед выступил следующий ученик, а Тристан отошел в конец очереди и сорвал с руки защиту, швырнув ее на землю. Потом так же избавился от второго наруча и ремней, что пересекали грудь. Предмет за предметом Тристан снимал с себя огнеупорный костюм, который теперь ему был не нужен.

Он опустился на землю и, ссутулившись, уставился на стиснутые кулаки.

Страх огня родился вовсе не из-за большой трагедии. Событие было крохотным, еще в детстве. Мальчиком, лет в пять или шесть, Тристан играл в отцовской библиотеке. Нарушив запрет, разумеется: входить ему запрещалось. Комната больше напоминала сокровищницу, набитую редкими предметами искусства, обшитую изысканными тканями и обставленную дорогой мебелью. Заигравшись ониксовой фигуркой Дэмиана, первого короля-консорта Золотой империи – и своего далекого предка, – Тристан нечаянно сбил со стола свечку. Она упала на ковер, и в считаные мгновения крохотный огонек распространился по ворсу.

Тристан ужаснулся. Когда огонь устремился к нему, он испугался за себя, а еще – за ковер, за книги и свитки, уложенные на тонких деревянных полках в три ряда. Ему не полагалось находиться в библиотеке, и в одно мгновение он вообразил, как пропадет в огне вместе с комнатой.

Но библиотека не сгорела. Вбежал слуга и, подхватив Тристана, с легкостью затоптал огонь. Ковер потом скатали и унесли, заменив новым, и больше о нем не вспоминали.

После смерти матери Тристану с отцом пришлось покинуть тот дом – поместье на окраине Ферро. Их изгнали из империи, конфисковав имущество. Та свеча – последнее, что Тристан отчетливо помнил из прежней жизни. В изгнании отец еще сильнее отстранился, не разговаривал с сыном или пропадал по делам. Тристан же все больше времени проводил в обществе слуг.

Случай в библиотеке плотно застрял в памяти, увязнув в слое ужаса – боязни горящего ковра под ногами, испуге перед отцовским гневом и панике при виде голодного, быстро распространяющегося пламени.

Камины, фонари и подсвечники никакого страха не внушали. Как и подожженные стрелы – правда, перед выстрелом Тристан всегда мешкал: руки не слушались. Но если огонь вырывался на волю, скользя по валежнику или по алым перьям питомца, внутри у Тристана что-то ломалось, и исправить он этого пока не мог.

Рекс попытался утешить Тристана, подлетев и усевшись на каменный выступ рядом с птицами других учеников. Однако Тристан не был настроен принимать утешения. Куда Рексу понять, с чем борется соузник? Рекс – огненная птица, жар и пламя – часть его сущности. Когда Рекс злился или приходил в возбуждение, то раскалялся – точно так же, как человек багровеет или когда у него заходится сердце. Огонь – источник жизненной силы феникса, его самое грозное оружие.

А для Тристана? Самая большая его слабость.

Он посмотрел на отца, надеясь, что тот его ободрит, но отец предпочитал не замечать сына.

Тристан вздохнул, глядя, как другой ученик приступает к упражнению.

Так может, дело не в боязни огня? Может, дело в страхе перед отцом?