– А для просветлённого ты что-то слишком агрессивен, – перебросил он мне по привычке свой же «мячик-состояние». – Вроде бы знание даётся одновременно с духовным прозрением? «Ась?» Я прав?
Конечно, он, как всегда, передёргивал, но сейчас мне не хотелось в этом участвовать и даже впервые стало неловко, что я так некстати откровенен и горяч. Я отвернулся и сказал:
– Прости. Сорвалось. Я сейчас не в лучшей форме, ты знаешь, хотя, конечно, это не причина…
– Зачем ты так много думаешь? «Кто умножает познания, умножает и скорбь». За разговорами о смысле жизни можно и жизнь про… потерять, – с самодовольной ухмылкой вещал приятель.
«Опять подмена», – с тоской подумал я, но вслух уже ничего не сказал.
– Ладно, расслабься, – он почти добродушно кивнул и включил музыку, кстати, неплохую.
Мы надолго замолчали, и я был благодарен ему за это. Однако на душе было по-прежнему тревожно, неспокойно. Тогда я не мог связать концы с концами. «Не из-за этой же глупой перепалки? Не изза этой… А из-за чего же?» – спросил я себя, но ответа не было…
Когда мы уже подъезжали к городу, приятель, не глядя на меня, неожиданно сказал:
– А в общем-то, ты прав, старина. Информация ещё не есть знание.
Я с интересом посмотрел на него:
– Ты что, тоже интересовался всем этим?
– Было дело. И тоже на сломе, как и ты. Потом как-то всё обычное наладилось, а необычное куда-то ушло.
– Изменил себе?
– Ну да, – хохотнул приятель. – Это привычней. Поэтому, наверное, нас всех и обозвал популярный писатель «биомассой». Всё!
Приехали. Просыпайся, Диана. А тебя я завтра жду в конторе.
Приятель уехал, а я стоял с Дианой и думал о том, что большинство главных вопросов не имеет ответов, но решать их всё равно надо.
Когда через несколько недель я появился в родительском доме, благополучно решив свои производственные проблемы и в приподнятом настроении, я был поражён, как сдержанно, почти равнодушно встретила меня мама. Раньше я, может быть, и не обратил бы на это внимания, но сейчас ясно ощущал, что она грустна, рассеянна, погружена в свои думы, и думы эти вовсе не светлые.
После того, что со мной произошло в деревне, я был полон самых радужных впечатлений, и мне не терпелось её о многом расспросить, но я не знал, с чего лучше начать. Обычно мама улавливала моё настроение и сама помогала сделать первые шаги. Сейчас она молчала, отвернувшись к окну, как будто забыв о моём присутствии. Молчал и я. В результате у нас получился довольно странный разговор.
– Мама, – спросил я наконец, глядя ей в спину. – Почему ты мне никогда ничего не рассказывала о Софье Алексеевне?
– А должна? – равнодушно, не оборачиваясь, откликнулась мама.
– Ну, её дочь была, как я теперь понимаю, твоя лучшая подруга?
– Да, она была моя (мама выделила это слово) лучшая подруга.
При чём здесь ты?
Я решил не обижаться: чему-то ведь меня Софья Алексеевна научила! – и поменять вопрос на утверждение:
– Ты часто виделась с Софьей Алексеевной.
– И что?
Я всё-таки слегка обиделся и сказал первое, что пришло в голову:
– А то, что мне, например, интересно, откуда она так хорошо знает, как обучали дворянских девушек в Смольном институте!
– Софья Алексеевна была урождённая княгиня Берестова и, соответственно,…
Мама даже не стала дальше продолжать, а я был потрясён.
– Как княгиня? Но почему, почему я об этом ничего не знаю?
Значит, и Аська, т. е. Анна-Мария, – княжна?
Мама резко повернулась ко мне. На её лице была усмешка. Глаза смотрели холодно.
– «Не совсем», как обозначают у вас в ответах ЕГЭ, «местами», ведь был ещё дед, отец…
И вдруг она неожиданно накинулась на меня, от равнодушного тона не осталось и следа:
– Ты что? Действительно ничего не помнишь? Или делаешь вид? А как она вас с Асей водила на концерты в филармонию и театральные кружки, как шила вам с ней роскошные костюмы к детским утренникам, как возила к морю? Вы же столько лет дразнили с мальчишками:
У княжны у Аськи
Губы как у Васьки…
А девочка только выше поднимала голову и никогда, никогда не плакала, не жаловалась и не отвечала. «Don’t explain, don’t excuse». Я опустил голову и, закрыв её руками, пробормотал:
…Губы их не дуры —
Любят сливки с курой…
– Ну вот, вспомнил. – Мама уже спокойно, но по-прежнему строго смотрела на меня. Потом потрепала по голове и сказала:
– Ну-ну, не тушуйся так, дурашка, никто из этого уже давно не делает драмы. Да, «из бывших», и что? Скажи ещё: «Ваше сиятельство!» – засмеют.
Я помотал головой, со стыдом вспоминая, как нелепо вёл себя с Софьей Алексеевной; как часто небрежно, почти свысока разговаривал с Асей в те редкие минуты, когда мы пересекались в нашем доме, и не заметил, как стал раскачиваться и, кажется, мычать.
– Это ещё что такое? – осадила меня мама, но я её не слушал.
– Всё! Надо ехать немедленно! Извиниться, просить прощения…
– Извинять себя не стоит, – машинально поправила меня мама. – Давай, кланяйся: «Пожалуйте ручку!» Щёлкни каблуком и громко крикни: «Честь имею!» Откуда ты набрался опереточных манер? «Графиня изменившимся лицом бежит пруду»… – Мама! Что ты несёшь?
– Это – классика.
– Ты не понимаешь, я должен…
– Должен. – Мама вдруг стала очень серьёзной и твёрдо отчеканила:
– Но. Никуда. Ты. Не поедешь!
– Почему?!
Она опять быстро отошла к окну, отвернулась от меня, достала платок и стала прикладывать его к глазам. – Сонечка умерла…
…Не знаю, через какое время я очнулся. Мама всё так же стояла у окна и плакала. Я подошёл к ней, обнял за плечи и прижался к ним щекой.
– Ты её очень любила?
Мама повернула ко мне своё такое родное, такое милое, заплаканное лицо с припухшими губами:
– Почему «любила»? Я и сейчас её люблю, и буду любить всегда. Она нас всех вырастила – и меня, и Верочку, и вас с Асей.
Мы немного постояли рядом, молча. Потом мама осторожно освободила плечи из моих рук, выпрямилась, как струнка, подошла к зеркалу и стала приводить себя в порядок. Я, не отрываясь, смотрел на неё, мало что понимая, а потом вдруг заметил, что думаю о том, как ей идёт это чёрное платье и как хороша её головка с гладко зачёсанными и собранными назад в большой узел тёмными волосами.
– Мама! Ты красавица.
Она не могла не улыбнуться, но улыбка получилась грустной и быстро пропала.
– Ты останешься здесь. Постарайся примирить Еву с Дианой.
– Значит, Ева здесь?
– А где же ей быть? Ася приехала и снова скоро уедет. Бедная девочка, теперь она «круглая сирота».
И в ту же секунду в проёме между комнатами появилась Ева и села на пороге, аккуратно поставив перед собой передние лапы, изящно обвив их своим пушистым хвостом, и стала смотреть на меня, не мигая. С другой стороны неслышно вошла Диана и не менее изящно села рядом со мной.
– Ну вот, – сказала мама, – они всё понимают лучше нас, – и ушла в прихожую одеваться. Я было пошёл за ней, но она махнула рукой, заставляя меня остаться. Я вернулся, лёг на диван, и Ева сразу устроилась у меня на груди, но сегодня она молчала и не пела своих загадочных песен. Диана расположилась на коврике рядом с диваном, уткнув свою голову мне в плечо. Я чувствовал, мы вместе были как одно целое.
…Мама пришла поздно, протянула мне запечатанный пакет.
– Здесь ключи от загородного дома Софьи Алексеевны, если ты захочешь туда зайти.
– Я-то, конечно, захочу.
Внутри пакета был конверт, а в нём листок гербовой бумаги, на котором чётким почерком от руки было написано:
Дорогой Ника!
Вы чрезвычайно меня обяжете, если заглянете в мой дом в любое удобное для вас время и выберете что-либо, что вам понравится, – на память. Пожалуйста, не стесняйте себя и поверьте, мне это будет очень приятно.
Приношу свои извинения за то, что не успела сделать этого раньше.
Искренне ваша С. А.
Это было первое настоящее письмо, которое я получил в своей жизни. Даты не было.
Уже на следующий день я стоял перед домом Софьи Алексеевны с ключами, ещё не смея сразу войти. Потом решился. Дверь легко отворилась. Внутри было пустынно, тихо, холодно и очень красиво. Все вещи застыли на своих местах, как будто зная и ожидая, что их разбудят. Я принёс дрова, растопил печь и, не раздеваясь, долго сидел, глядя на огонь, ни о чём не думая. Потом понял, что всё-таки думаю: о вещах вокруг как о живых существах, о том, что если научиться смотреть на них долго и попытаться понять, то можно услышать их тихое дыхание и то, как они тебя слушают, прежде чем с тобой заговорят, и ты сольёшься, например, с этой безмолвной бронзовой вазой или портретом, вас ничто не станет разделять, и, может быть, ты даже почувствуешь что-то ещё, должно быть, душу самого творения…
Дом быстро и охотно наполнялся теплом, постепенно оживая. Я снял куртку, поднялся на второй этаж в мастерскую, откинул тяжёлую портьеру и вошёл. На подрамнике в центре стоял портрет девушки, очень похожей на Софью Алексеевну, как я её представлял себе в юности: те же синие глаза, те же густые волосы, только без седины, отливающие насыщенным каштановым цветом, были заплетены в длинную косу. Портрет был удивительно хорош, особенно по контрасту с окружающим пейзажем: за окном – ранняя, слякотная, пасмурная петербургская весна, а на картине – буйное цветение красок лета. Девушка сидела на низенькой скамеечке в саду под деревом, естественно освещённая ярким полуденным солнцем. Лучи пробирались к земле и человеку сквозь вязь листьев и веток, по пути обогащаясь замысловатым рисунком теней. Девушка смотрела прямо на меня.
Глаза её сияли, губы вот-вот готовы были раскрыться в радостной улыбке, и вся её тонкая, гибкая фигурка, и даже эта цветастая летняя юбка, широко раскинутая по траве, были полны ощущения такой непреходящей, никогда не заканчивающейся жизни, что, мне показалось, я даже тихо застонал от бессилия и невозможности что-либо изменить или вернуть назад. И в это мгновение я почувствовал лёгкое движение у себя за спиной, обернулся и увидел Диану, которую оставил во дворе, а рядом с нею Асю. Я сразу её узнал, более того, сразу понял, что на портрете изображена именно она, а не Софья Алексеевна, хотя её современный молодёжный «прикид» был совсем не похож на тот, что изображён на картине, а волосы, перетянутые на лбу узким ремешком из тонкой кожи с орнаментом, не были заплетены в косу, но свободно распущены по плечам.
– Привет, – сказала она спокойным, негромким голосом, почти как у Софьи Алексеевны. – Тоже разгадываешь «Тайну»? Тогда это надолго.
– Ася… – Я встал, не зная ещё, как себя с ней вести. – Вижу, вы подружились, – кивнул я в сторону Дианы.
– Легко, – согласилась Ася.
Я чувствовал себя неловко, как чужой человек в чужом доме, неизвестно, на каких основаниях оказавшийся здесь. Наверное, поэтому я машинально вынул письмо Софьи Алексеевны и протянул его Асе.
Она лишь мельком взглянула на конверт и строго спросила:
– Ты хочешь, чтобы я прочла… чужое письмо?
– Да.
Она как-то очень быстро пробежала глазами по листку, вложила снова в конверт, очаровательно улыбнулась и вернула его мне:
– Так ты уже выбрал здесь что-нибудь?
– Нет…
– Ну, время есть.
Ася легко двигалась по мастерской, перебирая, рассматривая, поглаживая, как бы лаская, предметы.
– А можно я буду просто приходить сюда и… – я запнулся.
– И что? – Ася чуть насмешливо поглядывала на меня, продолжая неслышно ходить, что-то переставлять, направлять, раздвигать, так что вскоре помещение, не знаю, каким образом, сделалось обжитым и уютным.
– Читать, например…
– As you please. А если ещё будешь и протапливать дом, то совсем прекрасно.
Она развернулась и близко подошла ко мне. Ася была очень тонкая и почти такая же высокая, как я. Она пристально, не мигая («как Ева», – подумал я) посмотрела мне в глаза, как будто что-то проверяя перед тем, как сделать решительный шаг, и вдруг сказала:
– Пойдём, выпьем…
Я даже вздрогнул от неожиданности.
– …помянем Сонечку.
Мы все трое, вместе с Дианой, спустились в гостиную. Ася похозяйски (хотя, что я говорю, она была и есть здесь самая настоящая хозяйка) открыла бар, достала бокалы и предложила мне самому выбрать, что я буду пить. Выбор, надо сказать, был большой. Ася уверенно, почти не глядя, взяла какую-то бутылочку и плеснула себе в бокал, а я немного застрял, разглядывая этикетки. Потом мы молча, не чокаясь, как и положено у нас, выпили: я – «за Софью Алексеевну», она – «за Сонечку», – и сели.
Я по-прежнему чувствовал себя неловко, решая, сразу уйти или лучше всё же подождать и попытаться наладить хоть какой-то контакт. Ася задумчиво смотрела прямо перед собой, похоже, совсем забыв о моём присутствии.
– Знаешь, – неуверенно начал говорить я, – последний раз, когда мы встречались с Софьей Алексеевной, она была так весела и оживлённа, ничто, казалось, не предвещало… – я опять запнулся и замолчал.
Ася, вежливо улыбаясь, но думая явно о чём-то другом, всётаки поддержала разговор.
– Да, она умела быть по-светски неотразимой и обворожительной, если хотела, разумеется. Не зря ведь её воспитывала самая настоящая «Смолянка». Но! – она подняла выразительно ладонь вверх. – Заметить, что у неё на душе на самом деле, не смог бы никто, так что не комплексуй понапрасну, – бодро закончила Ася и снова прямо и твёрдо посмотрела мне в глаза. Я отвернулся.
– Я хочу, – ясно произнесла она, – сделать тебе важное предложение. – Она помолчала. – Начни писать книгу.
– О чём? – машинально откликнулся я, погружённый в свои воспоминания.
– О самопревосхождении, конечно.
Сначала я даже не понял, правильно ли её расслышал, потом не поверил тому, что услышал, потом – вскочил, замахал руками и, кажется, забыл о своей неловкости:
– Это невозможно! Ты соображаешь, что говоришь? Да я ничего в жизни не писал, кроме SMS и пояснений к компьютерным программам!
– Это неважно. Послушай меня. Послушай! – повторяла она, потому что я бегал по комнате, отчаянно жестикулируя и произнося какие-то междометия.
– Ты так разволновался, будто сам думал об этом, но не решался признаться.
Ася уже откровенно насмешливо смотрела на меня, сложив руки у груди.
У тебя разыгралось воображение, – буркнул я.
– Воображение здесь не при чём. – Ася спокойно наблюдала за моими передвижениями, пока я не остановился и произнёс:
– Закроем тему.
– Не вопрос. Только это не моё предложение, вернее, не только моё, а ещё и Сонечкино.
– Софья Алексеевна… так пожелала? Но зачем?
Ася стала отчётливо произносить фразы, делая ударения в определённых местах:
– Она сказала, у тебя сейчас довольно редкое сочетание состояний: взволнованной готовности и искренней восприимчивости. К тому же, нервы напряжены из-за кризиса, ты не равнодушен, в том числе, и к новому знанию, поэтому быстро движешься, поглощаешь, перерабатываешь информацию…
– У тебя получается, я её съедаю…
– Очень остроумно. Продолжим? Так что, описывая то, что думаешь и чувствуешь, step by step, уже в процессе написания ты сможешь, ко всеобщему удовлетворению всех участников, решить все ваши проблемы, а потом, если всё будет идти правильно и хорошо, уже и сам начнёшь получать удовольствие от этого процесса… раздумий. Может быть, даже раньше. Сонечка часто повторяла: обретение истины возможно, когда есть искреннее чувство к самому знанию и открытость ему же. Я бы ещё от себя добавила, что и её саму забывать негоже, не только потому, что она такая прекрасная… – Она-то прекрасна, – вздохнул я.
– Без комментариев, рыцарь, – откликнулась Ася и продолжила, – а потому, что в ней сосредоточились нити, пучки мыслей, текстов, чувств, энергий, если ты понимаешь, что я хочу сказать. В общем, они тоже не должны пропасть. Да и долги надо отдавать, – прибавила она со значением.
Ася облегчённо выдохнула, как бы исполнив самую трудную часть необходимой работы, и откинулась в кресле, изучающе глядя на меня. Я молча отошёл к окну. На улице уже не было так серо и пасмурно, день разгорался, и чувствовалось, что скоро появится нежное мартовское солнце.
– Да кому это нужно? – наконец хмуро проговорил я.
– Согласна. Мало кому. Так ведь это не рыночный заказ, где важен спрос, сбыт, прибыль и прочее. А если всё-таки выражаться на этом языке, то получается – «штучный товар для малого круга знатоков». На самом деле речь вообще не идёт ни о какой выгоде или материальной цели, тем более не о так называемой «элите» в современно-гламурном издании. Их просто не существует в данном случае.
– Это никому не нужно, – тупо повторил я.
– Это нужно тебе – для осознания себя. Мне – для того же самого и для радости, что кто-то стал… немного лучше и добрее, скажем пока так.
– Почему же «добрее»? – не понял я и повернулся к Асе.
– Потому что это будет дар Сонечке в память о том, что не напрасно она… бисер рассыпала.
– Говори уж прямо, «метала»!
– Не буду. Это неправда, а Сонечка с детства приучила меня не лгать, и теперь я просто физически не могу это делать, у меня слова буквально застревают в горле.
Ася тихо посмеивалась, но при этом так трогательно смотрела и прикладывала палец к губам, что, действительно, стала похожа на маленькую девочку.
– А почему ты сама не хочешь написать? – с опозданием сообразил я и с интересом взглянул на Асю.
– Пробовала. Не получилось.
– И что же у нас выходит? – уже уверенно сопротивлялся я. —
У тебя, человека с гуманитарным образованием, как я понимаю…
– …несколькими дипломами высшего гуманитарного образования, – смеясь, вставила Ася.
– Ещё лучше! …человека, всю жизнь прожившего с Сонечкой, – не получилось, а у меня, технаря, который и знаком-то был с ней без году неделю, – получится? Да?
Да. У тебя и для тебя сейчас открыты двери, так иногда бывает, – мило улыбнулась Ася.
– Скажи ещё «врата»…
– Можно и «врата». Кстати, они так же легко закрываются, как и открываются, если ты, например, поленишься и не купишь лотерейный билет.
– А это ещё что такое?
– Господи! Ты и этого не знаешь?
– Не знаю. Поэтому не могу и не хочу.
– Действительно не хочешь? – Ася уже без всякой насмешки серьёзно смотрела на меня. Я посоображал немного и ответил: «Ну, не знаю…», а сам поймал себя на мысли, что мне уже стало приятно сознавать, что она так искренне, энергично старается меня убедить.
– Так что там с лотерейным билетом?
Ася взяла свой бокал, где по-прежнему было немного вина, и взглядом предложила мне присоединиться.
– Слушай, неофит. Один мужик всё жаловался Богу, что Он его не любит, не отвечает на его мольбы, хотя он так старается ему угодить. «Хоть бы раз в лотерее помог мне выиграть», – просил он обиженно. Прошёл год, разыграли лотерею, и опять наш мужик без выигрыша. «Что же ты, Господи, я ведь так просил, и такую малость». «А ты бы купил хоть один лотерейный билет, горемыка», – ответил Бог.
– Понятно. Но Сонечка тебя бы не похвалила за эту… примитивную историю.
– А я не для неё, а для тебя старалась.
– Ну да, я – «невежда», «свинья», кто ещё?
– Перестань. Я вижу, женщины тебя избаловали.
Я удивлённо смотрел на Асю, но она только отмахнулась:
– Потом поймёшь. А сейчас лучше открывай ноутбук и начинай писать. Это и есть твой «лотерейный билет».
– Если бы всё было так просто…
– Ну, разве это не её слова? И они уже твои, заметь!
Солнце вышло из-за туч и мягко осветило всё вокруг. Старинные зеркала наполнились отблесками его косых лучей и в доме стало ещё красивее. Я подошёл к книжным полкам и стал, как недавно Ася в мастерской, поглаживать их кожаные, тиснённые золотом переплёты.
– Знаешь, я недавно рылся в старых журналах на нашей даче и прочитал любопытную статью. Один исследователь, этнограф, кажется, изучая какое-то племя, оказал, похоже, серьёзную услугу некоему аборигену, и тот, в благодарность за спасение или что-то там ещё, пожелал поехать с ним в Канаду и жить у него в доме в качестве слуги.
– Ну да, кем же ещё, – тихо промолвила Ася.
– Учёный, естественно, наблюдал за ним, «дикарём в городе», за его реакциями на современные блага цивилизации, описывал всё это в своих научных журналах, получал, соответственно, гонорары, – словом, всё как обычно. «Дитя природы» (мне как-то неудобно называть его «дикарём», у него, например, оказалось развито такое чувство благодарности, какое не часто встретишь в наших собственных «джунглях»), – так вот, этот человек всё, что совершенно не умещалось в его сознание, например, видеопроигрыватель, кухонный комбайн, телевизор (получается, другой техники тогда ещё в употреблении у обывателей не было) – он не замечал вовсе, т. е. в упор не видел. Представляешь, картинка на экране движется, а он её – реально! – не видит. То же, что было на грани его понимания, например, водопровод, он мог часами, сутками, годами наблюдать, пытаясь разгадать: включал, выключал краны, смотрел, как течёт вода, как перестаёт течь, капает и т. д.
– Скажи, к чему ты мне это рассказываешь? – насторожённо спросила Ася.
– К тому, что и я, как этот дикарь, нахожусь лишь на грани понимания, не более того.
– Это не бесспорное утверждение, – возразила Ася и продолжила: – Я знаю эту историю, и журнал, и имя учёного.
– И ты молчала! Почему?
Потому что мне хотелось, понимаешь, хотелось услышать твою версию, и я её услышала. Ты рассказал эту историю совершенно иначе, чем там написано, по-своему, а то, что добавил с добродушной иронией, мимоходом некое наблюдение о благодарности и назвал аборигена «дитя природы», и вовсе замечательно. Ты ещё не осознаёшь, но, можно сказать, уже начал писать, пока ещё в уме, будущую книгу, а скоро и сам заметишь, как начнёт «возрастать интенсивность мыслеобразов», насколько мощнее станет «собственный поток сознания».
– Это не мои слова.
– И не мои, Сонечкины, но они станут твоими. Помнишь, как она говорила: «Только собственный опыт, собственное переживание могут продвинуть вперёд». Судьба и случай тоже иногда помогают, но они непредсказуемы, слишком часто бывают капризны. Это последнее замечание тебе уже от меня, – лукаво глядя на меня, засмеялась Ася, став очень похожей на Софью Алексеевну и свой портрет одновременно.
Я немного расслабился и успокоился от её своеобразных похвал, но, главное, от её необычного, всё более окутывающего меня обаяния, но Ася вдруг резко изменила свою повадку, голос, легко, гибко, как красивый натренированный зверёк, одним движением встала со своего глубокого кресла и совсем другим тоном, почти равнодушно проговорила:
– А впрочем, поступай, как знаешь. Твой выбор.
Я замолчал. В голове бродили какие-то образы, никуда не исчезающие, неоконченные мысли. Как же о многом я не спросил Софью Алексеевну, а хотел… Она иногда намекала на что-то, я пропускал… Или говорила: «потом, в другой раз», а я забывал… И теперь другого раза не будет, и все главные, «вечные» вопросы останутся без ответа… Я не смогу их разрешить, но не смогу и перестать задавать их себе… «Что это за сила, которая всем управляет?..» И где я слышал уже эти слова?.. «Что такое жизнь и что есть смерть?..»
– Так далеко я бы на твоём месте сейчас не заглядывала, – ответила Ася, хотя я был совершенно уверен, что ни о чём не спрашивал её вслух. Но это почему-то совершенно меня не удивило.
Понимаешь, – продолжала она, – люди постоянно делают одну и ту же ошибку. Они ставят глобальные, общечеловеческие вопросы, относящиеся к целому миру, возмущаются его несовершенством и изобилием непобедимого, на их взгляд, Зла, искренне желают изменить этот мир, а им надо понять всего лишь простую вещь: сначала нужно решить проблемы внутри себя, чтобы двигаться вперёд, в том числе и во внешнем мире; стать способными хотя бы осмыслить часть истинного Знания, которое зашифровано и которое открывается человеку только по мере его прозрения, осознания самого себя, и уже на этой основе – осознания мира. Никак иначе.
– Кажется, я уже сомневаюсь, что что-то знаю…
– Так это же прекрасно! В добрый путь, искатель.
– А ты не хотела бы привести хоть один пример?
– As you please. Все знают, по крайней мере, думают, что знают – в основе всего лежит ЛЮБОВЬ. Все пьесы, романы, песни, кризисы и разочарования, львиная доля работы психологов и социальных педагогов, врачей и социальных работников – связаны с любовной сферой. Пока убедительно?
– Да.
– Тогда постарайся ответить на такой вопрос: почему, если Любовь пронизывает всё и всех, если она сверхценна и «сильна, как смерть», если от неё зависит счастье человека, то откуда так много несчастных людей?
Я, кажется, начал что-то понимать, но сам не мог сформулировать, а вспомнил слова Софьи Алексеевны из послания апостола Павла:
– «Любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не мыслит зла…»
– И такая любовь, – подхватила Ася, – без собственничества и ревности, без эго и гордыни, – неизменно приводит к счастью, или даже благодати, что ещё выше. Только вот зародиться, «случиться» она может лишь внутри человека и с помощью его собственных усилий.
– Где же её такую найти? – печально отозвался я.
Об этом и речь…
– Ася! Скажи на милость, почему Софья Алексеевна была со мной на «вы»?
– Ты не помнишь, – утвердительно произнесла Ася, – когда мы с тобой встречались ещё в детском саду, она неизменно говорила: «Молодой человек, не могли бы ВЫ…», ну, и дальше чтонибудь, вроде – «подать мне перчатки» или «стакан воды».
Потом без перерыва добавила:
– Мне пора уезжать.
Однако, несмотря на этот новый, строгий тон, я теперь явственно ощущал, что отношения между нами изменились, и вовсе не в худшую сторону. Я уже не чувствовал себя неловким чужаком, случайно оказавшимся в её доме, скорее, возможным партнёром по «общему делу», поэтому почти уверенно произнёс:
– Может быть, мы вместе будем работать?
– Да я и не отказываюсь. Вот, возьми для начала.
Она порылась в письменном столе, достала планшет и протянула мне.
– Это мои «непричёсанные мысли». Можешь их использовать или не использовать, как захочешь. А вдруг что-то пригодится?
– Ты сомневаешься? – усмехнулся я.
Потом она нашла где-то ещё красиво оформленный подарочный буклет с отпечатанным текстом и тоже отдала мне. Я прочитал сначала про себя, потом вслух:
Посвящается моей любимой бабушке
Пора! Я вышла на дорогу,
Туда, где путь поэта серебром блестит,
Хочу продлить свою молитву Богу,
Услышать, как звезда с звездою говорит.
И ты услышь меня, небесное творенье, Настало время камни собирать.
Открой свой тайный мир, хотя бы на мгновенье, Чтоб я смогла его здесь воссоздать.
Наверное, в Искусстве Сотворенья
Есть сокровенный замысел Творца.
Его, быть может, Муза вдохновенья
Познать способна, и тогда гонца
Послать – тебе иль мне, или кому иному,
Идущему навстречу ей святому,
Философу, бродяге, да любому
С необщим выражением Лица,
Как сыну блудному, нашедшему Отца.
А.-М.
Я спокойно произнёс, пристально глядя на Асю:
– Я так не смогу.
– И не надо. Пиши прозу. Отступать тебе некуда.
Я промолчал и подумал: «Похоже, она права насчёт отступления». И мы заговорили о будущей книге, как о чём-то решённом именно для нас и ни для кого больше. Потом я спросил:
– И всё-таки, почему Сонечка сама не написала о самопревосхождении?
– Не знаю. Я говорила ей об этом и уговаривала тысячу раз: «Ну, Сонечка, ну хоть несколько страниц! Хочешь, я тебя запру, как Лао-Цзы на границе, и не выпущу, пока не напишешь свои нетленные строчки»… – И что?
– Как видишь. Без результата. Её уже нет, и книги тоже. О причинах могу только догадываться. Она-то сама их называла, и каждый раз разные, вовсе не связанные друг с другом!
Например?
– Пожалуйста. Она не считала слово своей стихией.
Ася увидела, что я готов возражать.
– Подожди! Я тоже не согласна, но у неё своя логика или антилогика – на выбор. Можешь себе представить, она мне говорила, например: «Я не уверена, что надо хранить какие-то слова. Они возникают и растворяются. Так и должно быть в природе». Или ещё краше: она была убеждена, что автором подобного текста обязательно должен быть мужчина, «мастер». Постой, я сейчас закончу. Конечно, она лукавила и знала об этом прекрасно, хотя бы потому, что мой Учитель, а её Большой Друг (друг с большой буквы), тоже ничего, кроме точно доказанных, как 2 х 2 = 4, научных фактов, не печатает, да и не говорит, если честно, разве что таким исключениям, как она сама. А они оба знают, вернее, «прозревают», ох, как много! И ведь есть другие, такие же, как они.
– Послушай, разве их надо учить правдолюбию и великодушию, убеждать, что скрывать открытия, согласитесь, господа, не совсем…
– По-моему, здесь что-то другое, – задумчиво сказала Ася. – Эти «шестидесятники» и «диссиденты», отчаянные, в общем-то, ребята, и они добыли-таки для нас свободу слова, печати и пр. А что получилось? Они же не слепые… Может быть, они считают, что ещё рано открывать… нам новое знание.
– Но ведь предсказать результат всё равно никто не мог, а не драться за идеалы, в которые они так поверили, они тоже не могли. Знали ведь, на что шли: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…» Зачем же так казнить себя?
– А они не себя, а нас казнят.
Ася тряхнула головой так, что её великолепные волосы взметнулись вокруг плеч, и «свернула» тему, как бы подводя итог:
– Сонечка под конец была уверена, и никто не смог бы её переубедить в том, что если она или кто другой так живёт, ощущает, тотально переживает нечто, тем более важное для других, – это уже существует в мире, никуда не исчезает, напишем мы об этом или нет, прочтёт кто-либо или пройдёт мимо. И это всё абсолютно справедливо. Она создавала свой особый мир и соприкасала его, сопереживая, с Большим Миром вокруг. И она, как идеалист, верила, что так может каждый. Разве этого мало?! «Спаси себя, и вокруг тебя спасутся тысячи», ибо «Царство Божие внутри тебя».
В ответ я хотел вернуться к своим любимым вопросам: «Тогда зачем писать?» и «Кому это надо?», но Ася остановила меня раньше, чем я их произнёс.
– Это относится к таким, как она, но не к тебе и не ко мне.
Ася быстро двигалась по дому, стремительно всё вокруг прибирая, одновременно собирая себя в дорогу и разговаривая со мной. Я слушал, как она произносила, нанизывала слова – одно на другое, и мне казалось, что это говорю я сам, что это мои мысли и предложения.
– Всё! – воскликнула она, падая в кресло.
Рюкзак и дорожная сумка, упакованные, стояли рядом с нею.
– Присядем на дорожку, – сказала Ася и так лучезарно улыбнулась, что я снова вспомнил портрет, увидел наполненное счастливым ощущением жизни лицо в солнечном свете и почувствовал такой мощный прилив сил, что тотчас встал, расправил плечи и, кажется, впервые осознал свою ответственность за всё происходящее, в первую очередь за эту хрупкую девушку с портрета, как бы завещанную мне Софьей Алексеевной, – сестру, о которой я должен заботиться и которую должен защищать. Ася тоже встала, продолжая очаровательно улыбаться: