Виртуальная история: альтернативы и предположения

Таким образом, помимо первого условия об обязательном использовании четко прописанного аргумента о conditio sine qua non, все вошедшие в этот сборник эссе также отвечают методологическому условию о рассмотрении лишь тех гипотетических вариантов, которые обдумывали и современники. Рассуждения в каждой главе начинаются с анализа альтернатив, которые в рассматриваемый период считались реалистичными.

В процессе их изучения возникает ряд соображений. Во-первых, на самом деле часто реализуется не тот исход, который большинство информированных современников считало наиболее вероятным: в этом отношении гипотетический сценарий в критический момент был для участников события “реальнее” событий, фактически последовавших далее.

Во-вторых, мы начинаем видеть, когда детерминистические теории действительно играют роль в истории: они работают тогда, когда люди верят в них и считают, что находятся в их власти. Как отмечалось выше, разница между хаосом в мире природы и хаосом в истории заключается в том, что человек – в отличие от газов, жидкостей и мелких организмов – обладает сознанием. Выживать запрограммированы не только его гены, но и он сам – и потому, прежде чем действовать в настоящем, он старается понять прошлое и на этом основании предсказать будущее. Проблема в том, что его предсказания часто основываются на несостоятельных теориях. Постулируя существование Высшей Сущности, Разума, Идеала, классовой борьбы, расовой борьбы или другой решающей силы, они вводят его в заблуждение, преувеличивая его способность давать точные прогнозы. Токвиль однажды заметил: “В политике можно сгинуть от избытка памяти”, – однако ему стоило сказать “от избытка детерминистической историографии”. Различным образом вера в детерминистические теории сделала все анализируемые на этих страницах великие конфликты – английскую революцию, войну за независимость США, англо-ирландский конфликт, Первую мировую войну, Вторую мировую войну и холодную войну – скорее более, чем менее вероятными. В конце концов, как показывается в этой книге, погибшие в этих конфликтах стали жертвами поистине хаотических и непредсказуемых событий, которые могли бы сложиться иначе. Пожалуй, от непредвиденных последствий детерминистических пророчеств погибло не меньше людей, чем от их самосбывающихся тенденций. Тем не менее удивительно, что убийцы этих людей часто действовали во имя детерминистических теорий – религиозных, социалистических или расистских. В этом свете, возможно, лучший ответ на вопрос “Зачем вообще задавать гипотетические вопросы?” весьма прост: что, если мы не будем их задавать? Виртуальная история служит необходимым противоядием детерминизму.

В связи с этим нет нужды извиняться за то, что эта книга, по сути, представляет собой серию отдельных путешествий в “воображаемое время”. Она может напомнить научно-фантастический роман, в котором читателю предлагается сквозь несколько кротовых нор заглянуть в восемь параллельных вселенных. Однако предположения, на которых построена каждая из глав, не просто продукт фантазии и вымысла. Мир не управляется ни божеством, ни разумом, ни классовой борьбой, ни каким-либо другим детерминистическим “законом”. Наверняка мы можем сказать лишь то, что беспорядок в нем будет усиливаться по принципу стремящейся к максимуму энтропии. Историкам, изучающим его прошлое, следует все подвергать сомнению, поскольку артефакты, которые они считают свидетельствами, часто дошли до нас только по воле случая и поскольку, признавая артефакт историческим свидетельством, историк незамедлительно искажает его значимость. События, которые они пытаются восстановить на основании этих источников, изначально были “стохастическими” – иными словами, видимо хаотичными, – поскольку поведение материального мира определяется не только линейными, но и нелинейными уравнениями. Факт наличия человеческого сознания (которое невозможно описать уравнениями) только усиливает общее ощущение хаоса. В этих обстоятельствах нет смысла искать универсальные законы истории. В лучшем случае историки могут делать осторожные предположения о каузальности, ссылаясь на правдоподобные гипотетические альтернативы, смоделированные на основании оценки их вероятности. Наконец, выводы о вероятности альтернативных сценариев можно делать только на базе дошедших до наших дней рассуждений современников о будущем. Эти принципы можно считать манифестом новой “хаостории” – хаотического подхода к истории. Однако во многих отношениях они просто озвучивают то, чем многие историки занимались годами, уединившись в своих мыслях.

И последний вопрос: если бы эта книга не увидела свет, можно ли считать, что рано или поздно появилась бы подобная (возможно, более удачная) книга? Очень хочется сказать – и не только из скромности, – что так считать можно. В последние десятилетия представления о каузальности в науках изменились так сильно, что вполне логично предположить, что рано или поздно историки подхватили бы общий тренд. Более того, можно сказать, что, если бы нынешнее поколение историков уделяло бы математике, физике и даже палеонтологии столько же внимания, как социологии, антропологии и теории литературы, такая книга могла бы появиться и десять лет назад. Однако история развивается не так, как наука. Возможно, Кун прав насчет судорожного характера научных революций – тенденции устаревших “парадигм” сохранять господство некоторое время после их развенчания^[195]. Но в конце концов парадигма сдвигается – и не в последнюю очередь за счет современной концентрации ресурсов на исследовании вопросов, которые кажутся важными. (Даже если вопрос оказывается неважным, рано или поздно это становится очевидно, как только снижается его отдача.) Исторические парадигмы меняются более беспорядочным образом. Вместо периодических “сдвигов” вперед современная историческая наука характеризуется заторможенным “ревизионизмом”, при котором ученики в основном занимаются подтверждением интерпретаций предыдущего поколения, лишь изредка (рискуя при этом собственной карьерой) подвергая сомнению их положения. Если порой возникает ощущение, что истории присущ циклический характер, существование которого на мировом уровне эта книга отрицает, то это лишь отражает свойственные профессии ограничения. Модные тенденции вроде “возрождения нарратива” прекрасно иллюстрируют склонность историка искать методологические новинки в прошлом, а не в будущем. По этой причине кажется разумным закончить на решительно вероятностной ноте. В этой книге нет ничего неизбежного. Точнее даже сказать, что точно такая книга не появилась бы, если бы не серия встреч историков-единомышленников, которой вполне могло бы и не случиться, и это приводит нас обратно к исконно хаотической природе повседневной жизни, описанной в самом начале этого введения. Считать ли реальный исход лучшим из множества нереализовавшихся, но правдоподобных альтернативных вариантов для каждого из описанных далее гипотетических сценариев – решать читателю.

Глава первая
Англия без Кромвеля
Что, если бы Карл I избежал гражданской войны?^[196]
Джон Адамсон

Сами по себе, в отрыве от конституции, злоупотребления короны в отношении англичан вряд ли заслуживают упоминания. Они не были ни особенно обременительными в имущественном отношении, ни сколько-нибудь удивительными для рода людского… хотя возникали справедливые опасения, что подобные прецеденты, если с ними мириться, закончатся полным отказом от Парламента и установлением деспотической власти. Карл [I] не боялся оппозиции народа, который обычно не испытывает на себе влияние последствий и не начинает бунтовать против действующего правительства, не имея из ряда вон выходящего повода.

Давид Юм “История Англии” (1778), гл. LIII

Между 1638 и 1640 гг., в свободное от налоговых кризисов и шотландских войн время, Карл I решил заняться более интересной задачей: проектированием нового королевского дворца в Уайтхолле. Выполненный в классическом стиле проект, разработанный талантливым учеником и ассистентом Иниго Джонса Джоном Уэббом, стал первым шагом к воплощению давнего желания короля заменить хаотичный и старомодный дворец, доставшийся ему в наследство от Тюдоров. Новый Уайтхолл должен был стать роскошной резиденцией двора, способной соперничать с великолепием Лувра и Эскориала. При наличии достаточного количества средств (что в 1638 г. было еще вполне выполнимо) строительство могли бы завершить к середине или концу 1640-х гг. Этот дворец наконец-то стал бы резиденцией правительства, соответствующего системе “единоличного правления”, которую Карл I установил после роспуска Парламента в 1629 г. По крайней мере до 1639 г. Карл еще представлял, как будет еще десяток лет, а то и больше править своим королевством, блистая среди барочных двориков и колоннад Уэбба^[197].

Такие амбициозные планы предполагали уверенность в том, что режим Карла I не только выстоит, но и расцветет. Была ли эта уверенность оправдана? Или же, как замечают многие историки, это была лишь безрассудная причуда темного и изолированного режима – еще один пример оторванности от жизни, свойственной двору Карла I? Ответы на эти вопросы редко рассматривались с исторической точки зрения. Две политические философии, оказавшие наибольшее влияние на историческую науку прошлого века, вигизм и марксизм, называли крах каролинского режима в 1630-е гг. “неизбежным”. Стремясь к укреплению королевской власти (а на практике – к расширению полномочий монарха), Карл I, подобно Кнуду, шел против исторических волн, контролировать которые королю было не под силу: усиления парламентской власти; веры в личную свободу, гарантированную общим правом; и даже, как некогда считалось, “подъемом джентри” (ближайшего аналога “буржуазии” Маркса, существовавшего в семнадцатом веке в Англии). Как гласит теория, эти силы неумолимо стремились к тому, чтобы добиться парламентской победы в гражданских войнах 1640-х гг. и Славной революции 1688–1689 гг., прежде чем достичь высот парламентского правления в золотую пору Гладстона и Дизраэли. Сэмюэл Росон Гардинер – викторианский историк, работы которого и сто лет спустя остаются самым важным изложением истории правления Карла I, – полагал, что за противниками короля было будущее, а сделанные в 1640-х гг. парламентские предложения о реформе государственного управления “по всем ключевым параметрам предвосхитили систему, которая установилась в правление королевы Виктории”^[198]. Стремясь установить единоличное правление – создать сильное монархическое правительство, не сдерживаемое парламентским контролем – в 1630-х гг., Карл I шел не только против своих критиков, но и против самой Истории.

Само собой, такие утверждения о неизбежности падения режима в последние годы подверглись жестокой “ревизионистской” критике^[199]. И все же в менее очевидной форме мнение о том, что эксперимент Карла по созданию правительства без Парламента был изначально нежизнеспособен, и сегодня распространено достаточно широко, причем даже среди историков, которые отрицают телеологический подход марксистов и вигов. Политика короля была настолько непопулярна, что рано или поздно она была обречена вызвать восстание, а поскольку король был не в состоянии успешным образом вступить в войну без парламентского финансирования, Карл в буквальном смысле не мог позволить себе роскошь неограниченной королевской власти^[200]. С этой точки зрения, великой королевской глупостью стало принятое в 1637 г. решение навязать “лодианскую” ревизию Книги общих молитв Церкви Шотландии, которой она казалась полной “католичества и суеверий”. Запущенная этим решением последовательность событий продемонстрировала политическую и финансовую невозможность поддержания непарламентского режима. Столкнувшись с полномасштабным восстанием в Шотландии, катализатором которого стала новая Книга молитв, король отказался идти на компромисс со своими критиками и решил силой восстановить королевскую власть в Шотландии^[201]. Упорное нежелание короля уступать требованиям ковенантеров и его готовность сражаться – даже после провала кампании 1639 г., высказанных тайными советниками опасений и неспособности Короткого парламента профинансировать очередную войну в мае 1640 г. – привели к политическому и финансовому банкротству его режима. В августе 1640 г. ковенантеры победили во Второй епископской войне. Шотландская армия оккупировала север Англии, и в ноябре Парламент собрался в условиях, которые – впервые за время правления Карла – не дали королю распустить его, когда он того захотел. Как только были созваны обе палаты, королевских министров быстро призвали к ответу, а “инновации”, положенные в основу каролинского режима, – от огромных корабельных налогов до расположения престола на манер алтаря в приходских храмах – были по очереди признаны незаконными.

В большом количестве исследований о “падении британских монархий” подчеркивается в высшей степени случайный характер связей между этими событиями. Как утверждает профессор Расселл, по крайней мере до февраля 1641 г. Карл мог достичь со своими шотландскими и английскими оппонентами modus vivendi и тем самым предотвратить гражданскую войну^[202]. В настоящем эссе вопрос рассматривается несколько глубже: здесь спрашивается не только, мог ли Карл избежать гражданской войны, но и мог ли он разрешить шотландский кризис, не затронув структур единоличного правления. Мог ли Карл I и дальше править тремя своими королевствами, не обращаясь к Парламенту – что ему прекрасно удавалось по крайней мере до 1637 г., – в 1640-х гг. и далее? При рассмотрении этих вопросов становится очевидно, что переломным годом стал 1639-й. В настоящее время широко распространено мнение, что, если бы Карл не потерпел поражение при первой попытке подавить восстание ковенантеров (и не запустил бы тем самым катастрофическую последовательность событий), ему не пришлось бы в ноябре 1640 г. созывать Долгий парламент, который сразу принялся за разрушение системы единоличного правления. Если бы не военное поражение 1639 г., будущее каролинского режима сложилось бы совершенно иначе. Успех в борьбе с шотландцами принес бы короне престиж, а возможно и популярность, и устранил бы необходимость в созыве парламента в обозримом будущем – вероятно, еще на несколько десятков лет.

Отчасти сложность рассмотрения таких возможностей заключается в том, что они затрагивают сферы, где общепринятое представление о прошлом Англии укоренилось настолько прочно, что рассуждения об альтернативных вариантах развития кажутся почти немыслимыми: Англия без эволюции сильного Парламента; без зарождения религиозного порядка, который был одновременно протестантским и (по крайней мере, в сравнении с большей частью Европы семнадцатого века) относительно толерантным; без системы общего права, в которой базовым принципом, определяющим отношения монарха с его подданными, была неприкосновенность частной собственности^[203]. Если не считать крах каролинского режима “неизбежным”, ни один из этих аспектов истории нельзя назвать предопределенным. Траектория британской (и ирландской) истории стала бы совершенно иной: практически наверняка не случилось бы ни гражданской войны, ни цареубийства, ни Славной революции, а Оливер Кромвель построил бы ничем не примечательную карьеру в среде провинциального дворянства Или.

Нам было бы проще считать эти вопросы невинной игрой с моделями истории – одной из тех великосветских “салонных игр”, которые высмеивал Э. Х. Карр. И все же, как точно подметил Хью Тревор-Ропер, “история не просто описывает, что случилось: она описывает, что случилось, в контексте того, что могло бы произойти”^[204]. А для современников – как в августе 1639 г. сообщил Эдвард Россингем – возможность победы короля в 1639 г. казалась реальной и правдоподобной, а не была поверхностной “гипотетической” спекуляцией^[205]. Даже в августе 1640 г. главный инспектор королевского двора сэр Томас Джермин был уверен, что “этим неурядицам скоро придет очень благополучный и успешный конец”^[206]. Взвешивая вероятности, государственный секретарь Уиндебанк согласился: “Я не слишком опасаюсь бунтовщиков”^[207]. Давайте начнем с анализа обстоятельств войны 1639 г. Можно ли считать, что король и его ближайшие советники оказались заложниками ситуации? Или же Карл I мог выиграть военную кампанию против ковенантеров?

Шотландия в 1639 году: упущенная победа

Решение Карла вступить в войну в 1639 г., не созывая Парламент, было расценено как показатель более глубокой (и в итоге роковой) безучастности его режима к обидчивости местных правящих элит Англии^[208]. Ни один английский монарх со времен Эдуарда II, который отважился на это в 1323 г., не пытался развязать серьезную войну, не созывая две палаты Парламента – и это, судя по всему, не сулило ничего хорошего^[209]. И все же были более современные и более успешные прецеденты. Елизавета I, которая могла тягаться с Карлом I в своей нелюбви к парламентам, в 1559–1560 гг. организовала успешную военную кампанию по изгнанию французов из шотландского Лоуденда, не обращаясь при этом к законодательной власти. В 1562 г. она снова вступила в войну и отправила экспедиционный корпус в Гавр, не созывая Парламент^[210]. Само собой, обычно во время войны Парламент созывался, однако это не было conditio sine qua non для эффективной военной кампании.

Стоит отметить, что не только льстивые придворные считали, что в 1639 г. король мог вступить в войну, не прибегая к парламентским субсидиям для покупки победы. Изучая различные ресурсы, доступные королю в феврале 1639 г., Эдвард Монтегю – сын пуританского нортгемптонширского лорда Монтегю из Ботона – полагал, что все очевидно: “королю не потребуется Парламент”^[211]. В 1639 г. Карл и члены королевского совета планировали начать войну таким образом, чтобы подвергнуть проверке и (как они надеялись) в то же время консолидировать традиционные институты, которые король хотел сделать опорой единоличного правления. Были восстановлены и расширены древние фискальные прерогативы короны (включая такие феодальные повинности, как щитовой сбор и пограничную службу подданных из северных пограничных графств), а полномочия региональных лордов-наместников (ответственных за армию каждого из графств), их заместителей и местных магистратов (мировых судей) при мобилизации местного населения были расширены до предела. Результаты разнились – от образцовых до смехотворных. Однако к весне 1639 г., не прибегая к поддержке Парламента и полагаясь исключительно на административные структуры единоличного правления, Англия оказалась на пороге крупнейшей мобилизации со времен испанских войн 1580-х годов.

Разработанная Карлом зимой 1638–1639 гг. стратегия разгрома ковенантеров предполагала совместные действия армии и флота. В нее входило четыре ключевых элемента^[212]. Первым были десантные войска маркиза Гамильтона (в высшей степени сочувствующего Англии шотландского вельможи, который был генералом королевских войск в Шотландии), насчитывавшие 5000 человек на восьми военных судах и тридцати транспортниках (это были ощутимые результаты сбора корабельных налогов в 1630-х гг.). В их задачу входила блокада Эдинбурга и организация плацдарма на восточном побережье Шотландии^[213]. Вторым элементом была атака на западное побережье Шотландии, возглавляемая изворотливым политиком Рандалом Макдоннелом, 2-м графом Антримом, в задачу которого входило разделение сил ковенантеров и их разгром на западе. Третий элемент стратегии должен был обеспечить верный наместник короля, лорд-депутат Ирландии Уэнтуорт: планировалось, что он высадится на западном побережье Шотландии, поддержит предполагаемое наступление Антрима и оставит 10 000 ирландских солдат (в основном католиков) на расстоянии возможного удара от Эдинбурга. Четвертым, главным, элементом наступления была мобилизация английской армии. Она должна была подойти к реке Твид (естественной границе между Англией и Шотландией) и быть готовой не только отражать набеги ковенантеров на всем протяжении английской границы, но и при необходимости форсировать Твид и вступить в войну на землях ковенантеров. Вне зависимости от того, намеревался ли Карл по-прежнему вернуть себе Эдинбургский замок – как он планировал изначально,^[214] – приготовления артиллерийско-технической службы к кампании не позволяют усомниться, что рассматривалась возможность взятия шотландских крепостей штурмом^[215]. Карл хотел быть готовым к началу наступательной войны.

Этому плану не суждено было сбыться. Все войны, спонсирует их Парламент или нет, обычно проверяют казну на прочность, и война 1639 г. не стала исключением^[216]. В 1639 г. из казны выделили относительно небольшую сумму – около 200 000 фунтов стерлингов, – и это почти наверняка повлекло за собой недооценку расходов^[217]. Однако несоразмерность казенного снабжения была отчасти компенсирована достаточно крупными суммами, собранными местными джентри и потраченными на нужды ополчения. (В марте 1639 г. одни только йоркширские джентри утверждали, что потратили 20 000 фунтов, хотя это не нашло отражения в записях казначейства.)^[218] Пожалуй, главным недостатком стратегии был тот факт, что она не предполагала оказания своевременной поддержки сопротивлению ковенантерам, возглавляемому католиком маркизом Хантли и его сыном лордом Эбойном на северо-востоке шотландского Хайленда, в результате чего король упустил возможность создать в Шотландии ядро “роялистской партии” в 1639 г.^[219] Остальные элементы стратегии Карла не оправдали себя, из-за чего от них пришлось отказаться. Рекрутов Уэнтуорта не удалось мобилизовать вовремя. Антрим тоже не сумел отправить обещанное количество солдат. Гамильтона одолевали серьезные сомнения относительно рекрутов из Восточной Англии, которых отдали под его командование. Когда пэров созвали в Йорке, чтобы они одобрили кампанию, лорды Сэй и Брук организовали провокационный публичный протест против непарламентских методов, которые Карл использовал для ведения войны. Двадцать второго мая также случилось зловещее солнечное затмение.

Однако мобилизация продолжалась, так что надежда еще не была потеряна. С энтузиазмом поддержал мобилизацию Йоркшир, который рассматривался в качестве основной мишени шотландского наступления, в связи с чем поддержка местных джентри считалась критически важной для успеха кампании. Отклик этого графства впечатлил даже строгого командующего Уэнтуорта – президента Совета Севера, – который написал заместителям командующего территориальной армией Йоркшира (ответственным за созыв ополчения), похвалив их “верность и мудрость, которые нашли выражение в славном проявлении чувства долга… когда вы выразили готовность явиться в распоряжение [Его величества]”^[220]. Когда 30 марта 1639 г. король прибыл в Йорк, чтобы обосноваться там и лично наблюдать за приготовлениями к грядущей кампании, его встретили стихийными демонстрациями преданности. “Титулованное дворянство и джентри северных земель радостно приветствовали придворных, как и командующие отрядами ополчения, которые выражали готовность служить Его величеству в этом походе во имя защиты страны”^[221]. К середине апреля Гамильтон с удовольствием осознал, что его прежний пессимизм был необоснован, а “отряды солдат [под его командованием], в целом, прекрасно обучены, хорошо одеты и вооружены не так плохо, как [он] опасался”^[222]. Хотя каролинский режим и вышел на предел своих возможностей, он все же не падал. К концу мая 1639 г. он сумел собрать армию численностью от 16 000 до 20 000 человек, что было сравнимо с созданной в ходе Гражданской войны Армией нового образца (которая редко достигала своей формальной численности в 21 400 солдат) и более чем в три раза превышало размер английского войска, разгромившего шотландцев при Данбаре в 1650-м^[223]. Когда войска Карла с “огромной пышностью и помпой” вышли из Йорка и направились к границе, чтобы начать кампанию, ничто не намекало, что кто-либо рассматривал возможность иного исхода, кроме победы короля^[224]. В мае, когда его армия была собрана и начались учения, боевой дух укрепился, а некогда разношерстные рекрутские отряды постепенно превратились в серьезную боевую силу. “Если мы вступим в бой, это будет самая кровавая битва в истории, – хвалился полковник Флитвуд, – ведь мы готовы открыто бросить вызов [бунтовщикам]; наш дух силен, и сноровка не подведет”^[225]. Король был совершенно объективен, когда описал собранные к началу июня войска как пребывающие “в заметно хорошем состоянии и жаждущие увидеть своих врагов в лицо”. Карл был напорист и “более не собирался терпеть неповиновения”^[226].

И все же 4 и 5 июня 1639 г., когда две армии подошли вплотную друг к другу, короля вдруг стали одолевать сомнения. Граф Холланд, командовавший разведывательной группой, в которую входило 3000 пехотинцев и 1000 кавалеристов, 4 июня встретился с шотландской армией в Келсо и решил отступить, ошибочно посчитав, что шотландское войско гораздо более многочисленно^[227]. Пятого июня командующий ковенантерами Александр Лесли укрепил это заблуждение, собрав шотландскую армию на Дунском холме на северном берегу реки Твид в пределах видимости королевской армии, чтобы создать обманчивое представление о численности войска^[228]. Ближе армии так и не сошлись. Опасаясь разногласий в командовании и из-за тактики ковенантеров полагая, что армия противника существенно превосходит его собственную, король решил, что вторжение в Шотландию теперь невозможно^[229]. Вместо этого он сделал ставку на переговоры, чтобы оттянуть время, не рискуя при этом столкновением, в котором, как ему казалось, противник имеет колоссальный перевес. Шестого июня командование ковенантеров, которое не меньше короля хотело избежать битвы, предложило Карлу заключить перемирие, и тот быстро согласился^[230].

Это решение вступить в переговоры с ковенантерами в июне 1639 г. стало, возможно, величайшей ошибкой в жизни Карла. Заключенный в итоге Бервикский мир позволил королю вернуть контроль над его шотландскими крепостями (включая Эдинбургский замок) и исполнил его требование о роспуске повстанческого правительства ковенантеров, так называемых “Четырех столов”^[231], однако взамен король обязался допустить созыв шотландского парламента и Генеральной ассамблеи Шотландской церкви. Было вероятно, что первый предъявит жесткие требования к заочному отправлению власти Карла над Шотландией, а вторая одобрит упразднение епископата в Шотландской церкви. Поскольку ни одна из перспектив не была приемлема для короля, этот мирный договор лишь дал ему отсрочку. Чтобы поставить Шотландию на колени, он должен был снова начать войну. Более серьезной была реакция на это военное поражение в Англии. Участникам английской мобилизации казалось, что их время и деньги были выброшены на ветер – как теперь представлялось, “безуспешно, бесплодно и напрасно”^[232]. К кампании было подготовлено многочисленное войско, но победу упустили без единого выстрела.

И все же решение короля вступить в переговоры было основано на элементарном просчете. Оценки численности и мощи шотландской армии, от которых отталкивался Карл, были сильно раздуты. На самом деле королевская армия в начале июня 1639 г. была равна по численности войску ковенантеров или даже превосходила его – возможно даже, на целых 4000 человек^[233]. Как заметил в то время сэр Джон Темпл, английская армия росла каждодневно и численность кавалерии (самого важного в тактическом отношении подразделения войска) уже дошла до 4000 человек^[234]. Когда Холланд встретился с войсками Лесли у Келсо, моральное состояние шотландцев оставляло желать лучшего. “Солдаты шотландской армии [у Келсо] искренне верили, – гласило одно донесение английской разведки, – что, если бы дело дошло до битвы, мы [англичане] разгромили бы их”^[235]. Более того, шотландцев одолевала острая нехватка продовольствия, оружия и живых денег^[236]. К началу июня в армии Лесли началось дезертирство. Рано или поздно распространились бы сведения об истинном состоянии его войска. Даже самый строгий современный критик огрехов каролинского режима при проведении этой кампании согласится, что в июне 1639 г. король был на грани успеха. “Как ни парадоксально, Карл был гораздо ближе к победе, чем он мог представить. Если бы он отложил переговоры еще на неделю-другую, шотландская армия, вероятно, распалась бы, поскольку ее запасы денег и продовольствия были на исходе”^[237]. Учитывая, что королевская армия при этом осталась бы невредимой, Карл смог бы без проблем одолеть Эдинбург. Шестого июня предводители ковенантеров попросили перемирия, а двумя неделями позже они бы, скорее всего, капитулировали.

Современникам Карла подтекст был очевиден. Эдвард Россингем, который был, пожалуй, информирован лучше остальных корреспондентов, в августе 1639 г. выразил общее мнение: “Я слышал, многие трезвомыслящие люди полагают, что, если бы Его величество воспользовался своим преимуществом, чтобы наказать [шотландцев] за дерзость, он мог бы взять Эдинбург и посеять среди них такое смятение, что простой народ точно вынужден был бы покинуть своих господ [из числа ковенантеров]”^[238]. Несмотря на все проблемы, которые королю чинили неповоротливые командиры учений, непокорные аристократы вроде лордов Сэя и Брука и перегруженные работой чиновники артиллерийско-технической службы, современникам казалось, что Карл I мог выйти победителем из войны 1639 г.

Судьба пуританства: старение и упадок?

Представим, что “трезвомыслящие люди” летом 1639 г. были правы и король вступил в битву с “бунтарями”-ковенантерами и победил – или обеспечил себе преимущество, просто дождавшись, пока шотландское войско расформируется. Каковы были шансы режима выстоять и продержаться в течение 1640-х гг. и далее, если бы корона одержала победу в 1639-м? Можно высказать несколько замечаний к такому сценарию. Даже если списать со счетов вигскую и марксистскую телеологию, все равно есть основания заметить, что изучение случайных обстоятельств конкретного исторического момента нельзя считать корректным критерием оценки долгосрочных шансов правительства на успех. Контраргумент может быть таким: победа 1639 г. не предоставила бы долгосрочной гарантии выживания режима, а лишь принесла бы временное облегчение. Разве режим не пал бы рано или поздно под давлением английских оппонентов даже без своевременной помощи шотландцев?

Любая оценка вероятности выживания каролинского режима должна начинаться с анализа его способности сопротивляться потенциальным источникам политического давления или хотя бы нейтрализовать их^[239]. В Англии – самом богатом и населенном из трех королевств Карла I – потенциальных источников давления было мало, причем они были разбросаны по стране. Карлу была на руку “демилитаризация” аристократии, практически завершившаяся к моменту его восшествия на престол в 1625 г. Наблюдавшийся в шестнадцатом веке стремительный технический прогресс в сфере вооружения и военного дела сделал старые арсеналы аристократов бесполезными^[240]. Провал восстания графа Эссекса в 1601 г., по словам Конрада Расселла, ознаменовал “момент, когда угроза применения силы перестала быть надежным оружием английской политики”^[241]. Если в 1630-х и были люди, которые хотели усмирить Карла I, им приходилось признать, что его английские подданные вряд ли пойдут на такое – каким бы непопулярным ни стал его режим^[242].