Рок-поэтика. Смыслы и постулаты

Любопытно, что диалогические отношения на текстуальном уровне в опере эксплицированы как не имеющие определенного адресата («Господи, услышь меня <…> Услышь меня, Родина <…> Кто-нибудь, услышь меня») и не зависящие от степени владения языком («Она плачет? – Нет, что Вы! Она говорит… – Не надо переводить, я понял…»).

Как представляется, на приоритет вербального компонента указывает и тенденция рокеров исполнять свои произведения в стиле рэп – достаточно быстрое ритмичное проговаривание текста на фоне однообразной не отвлекающей внимания слушателя музыки («Тоталитарный рэп» (гр. «Алиса»), «Кончится лето» (гр. «Кино»), «Бумерангом» (гр. «Ночные снайперы») и др.).

Рок-поэты пытаются таким образом сделать вербальный план более независимым. Однако «декламация стихотворений в роке – минус-прием» [42, с. 32]: отсутствие музыки обычно воспринимается как значащее отсутствие.

Интересно, что многим рокерам присущи такие манера стиль исполнения песен, которые можно определить как «непрофессиональное пение»: здесь имеют место проговаривание, крик, рассказывание, но редко – искусство преподнесения песни в классическом, традиционном понимании этого слова.

Это, на мой взгляд, отражено в манере исполнения рокеров: медитативно-декламационный стиль Б. Гребенщикова; речитативно-разговорный характер исполнения некоторых песен В. Цоем, М. Науменко, В. Бутусовым и др. Данная особенность является одной из причин, позволяющих говорить о русском роке как новом этапе развития именно и по преимуществу словесности, а не музыки. Вышеуказанные особенности статуса слова в рок-произведениях во многом обусловлены происхождением рока. Генетически русский рок восходит к русской песенной лирике, основными поэтическими чертами которой являются нерегулированность мелодических рядов и речитативный характер исполнения, а также к афро-американскому спиричуэлз, английской нон-сенс поэзии [см. подробнее: 40]. В каком-то смысле, рок-поэзии присуще стремление преодолеть художественный статус слова – в этом может быть скрыто объяснение обращения к вспомогательным средствам (музыке и театральности). Характерно, что используемые в роке произведения авторов других эпох, жанров и направлений неизбежно трансформируются.

Даже если текст и музыка заимствованного произведения не претерпевают никаких изменений, в роковом исполнении оно приобретает совершенно иной статус, характер напряженно-драматического «откровения». В этом плане показательно соотношение между словом и молчанием в роке как экстраполяция общей художественной направленности и сущности последнего, в частности таких его характеристик, как «экзистенциальность» и исповедальность.

Проблема соотношения слова и молчания напрямую связана с вопросами о сущности слова, о его онтологическом, религиозном и диалогическом аспектах. Тема молчания была ярко заявлена в произведениях немецких мистиков и романтиков, писателей XX века, получила выражение в т.н. «языковом кризисе» (Вена, начало XX в.) (И. Бахман, Г. Бенн, Э. Буркарт) [47, с. 580], будучи рассмотрена в двух аспектах: с одной стороны, молчание способно расширять выразительные способности языка, с другой – абсолютное молчание, немота есть знак отсутствия, «смерти» слова, языка.

Проблема молчания, помимо прочего, получила развитие в работах диалогически ориентированных мыслителей. По Левинасу, отсутствие слова воспринимается, как правило, в качестве свидетельства разлада, кризиса, поскольку «присутствие мира в сознании заключается в ожидании слова» [48, с. 121].

Но молчание никогда не является «пустым», оно всегда «наполнено»: «Безмолвие не есть просто отсутствие речи, внутри безмолвия живет слово» [там же, с. 121]. О слове как возможности самовыговаривания писал Хайдеггер¹².

Хрестоматийно известное высказывание Л. Витгенштейна – «О чем нельзя говорить, о том следует молчать» [49, с. 86] – обозначило контуры данной проблемы лишь с одной стороны, поскольку молчание не прерывает разговора и соприродно ему – «молчат о том же, о чем и говорят» [см.: 50; см. также: 51—52]. Иными словами, молчание есть продолжение речи, разговора: «при всей противоположности слова и молчания они рождаются из одного интенционально-смыслового поля и в предельных случаях обратимы» [50].

Возникает вопрос о соотношении слова и молчания как иерархически разноуровневых феноменах: во многом через молчание слово может претвориться в Слово. Не случайно обет немоты является одной из основных практик монахов, отшельников, подвижников (например, характерный для восточно-христианской мистики и аскетики исихазм; немота как подвижничество и пр.). М. Эпштейн усматривает в данной традиции проявление «формативной» функции слова, которая, в отличие от «информативной», не сообщает никакой информации, а «молча бытийствует», слово «само являет себя», это т.н. «слово-бытие»: именно для русского слова характерна данного рода «бытийственность» как номинализм, «языкопоклонство» – от рождения старославянского языка как языка перевода Библии через традицию имяславия, опыты символистов до абсолютизации языка некоторыми современными поэтами. С другой стороны, по Эпштейну, для русских болтливость и пустословие так же характерны, как и молчаливость, что выражает особый статус слова в отношении к бытийственности. Существуют «три уровня» слова («святословие», «смыслословие», «пустословие»), и для русских характерно «проскакивание между высшим и низшим уровнями». Пренебрегая «человеческой», информативной функцией и «пытаясь взять на себя сразу „божественную“ функцию», слово «превращается в магическое или идеологическое заклинание и, в конце концов, – в чистую фикцию, в набор ничего не говорящих звуков» [50].

Обратимся к плодотворной, на наш взгляд, концепции Малахова об особом характере преодоления молчания посредством «бытийно заряженного слова». Согласно данной концепции, молчание как «экзситенциал» преодолевается словом, но так, что в этом преодолении заложено возвращение к молчанию: «слово вызывается к жизни напряженностью открытого контакта человека с Объемлющим – напряженностью, взрывающей смысловую незамутненность молчаливого вхождения в бытие. Но, представляя собой своеобразный фактор бытия, слово в намеченном его понимании тяготеет к бытийственному же разрешению; таким образом, преодоление молчания чревато новым возвращением к нему» [54, с. 199].

В качестве жанров так понятого слова Малахов рассматривает свидетельство («онтолого-диалогический аспект любой человеческой реализации» – «это я, Господи!»); отвечание («определенная апеллирующая к слову жизненная настроенность личности») и исповедь («экзистенциальное отталкивание от бытия»). Хочу обратить особое внимание на последнее как предельно актуальное для нынешней ситуации «смерти Бога»: «для современного сознания, утратившего определённость божественного присутствия, но не умеющего найти опору в собственном «я», исповедь – эта confessio вне всяких конфессий – оказывается трагическим парадоксом, сродни надежде и любви. В отчуждении от канонической церковной ситуации (возвратиться к которой слишком легко) все семиотическое поведение современного человека способно приобретать оттенок исповеди, не приносящей удовлетворения, но неизбежной. Исповедальность разлита по поверхности нашей культуры, по стенам великого платоновского котлована, зачастую оставаясь единственным, хотя и невероятным способом преодолеть молчание» [55, с. 17]. Несомненно, эта концепция является одной из основополагающих установок русской рок-поэзии, имеющей сложные отношения с христианской культурой. Несправедливо обвиняемый в антиправославии и «сатанизме», непристойном поведении и нарушении христианских норм и правил поведения (пьянство, распутство и пр.), русский рок во многом отражает в тематике и проблематике своих произведений противостояние языческого и христианского начал, сложный путь человека к вере или ужас Богооставленности. В этом контексте свидетельство и исповедь представляют собой жанры, имманентные, по моему мнению, рок-мироощущению. Молчание и слово представляют таинство покаяния и литературную исповедь соответственно: «исповедь церковная и литературная противоположны по своему внутреннему смыслу. Можно обозначить это противостояние как стремление к двум пределам речи: «полноте слова (в литературной исповеди) и полноте молчания (в таинстве покаяния)» [56, с. 11].

Таким образом, молчание является одним из условий возможности слова «бытийствовать» и пресуществиться в Слово. Вероятно, для русской культуры более характерно стремление использовать слово в его «формативной» функции, как «слово-бытие», что нередко оборачивается пустой словесной игрой. Жанры преодоления молчания (свидетельство, отвечание, исповедь) находят выражение как в самой человеческой жизни, приобретая характер антроподицеи, так и самое широкое выражение в искусстве и творчестве. В частности, отмечу, что данные жанры эксплицированы в рок-культуре и общей установке рок-творчества на «исповедальность» и «ответ-ственность». Отметим, что обосновывая идею о принципиальной исповедальности русской культуры, обращаются к музыке как «модели исповедального дискурса», приводя в качестве примеров, помимо прочего, рок-музыку¹³. Молчание семантически соотносится со смертью. Если говорение, слово есть жизнь, то не-говорение, молчание – это смерть. В русском роке проблема молчания, соотнесенная напрямую с говорением и пением, является одной из наиболее актуальных. Кризис, распад слова – это разлад мировой гармонии: «Сначала было Слово, но кончились слова» (В. С. Высоцкий); «Мало слов для стихов, мало веры для слов» (Я. С. Дягилева); «Все буквы съедены мышами в букварях» (А. Васильев). Однако возникает парадокс: рок – это сфера звучащего, песенного слова, следовательно, для молчания здесь вовсе не должно быть места. Феномен отсутствия слова, звучания в роке тем более значим, что обладает потенциально глубоким семантическим значением, создавая контраст в общем восприятии рок-произведения. «Молчание» в роке можно разделить на несколько т.н. «видов». Во-первых, молчание, эксплицированное на содержательно-текстуальном уровне произведения. В роке многочисленны и вариативны сюжетно-тематические обыгрывания молчания, немоты, утраты дара речи и поэтического дара, а также насильственного лишения способности говорить как сближение со смертью, неприятие окружающей действительности или сознательная установка на не-говорение: «Ты молчи, что мы гуляли по трамвайным рельсам» (Я. Дягилева), «А сидели тихо – так разбудили Лихо» (А. Башлачев), «Мне в эту ночь не писалось, // Я привыкал быть великим немым» (К. Арбенин) и др.). Во-вторых, молчание, проявляемое на уровне связи вербального, музыкального и пластического начал. Молчание солиста компенсируется солирующими партиями музыкальных проигрышей других участников группы; отсутствие аккомпанемента, «молчание» инструментов воспринимается слушателями как «минус-присутствие», поскольку аудитория изначально ориентирована на восприятие музыки; в качестве «молчания» («иноговорения») можно расценивать протяжное пропевание гласных или крик вместо слов, характерные для творчества, например, А. Башлачева, Я. Дягилевой. Вариантом «молчания» можно считать, на наш взгляд, и нарочитое косноязычие (творчество таких групп, как: «Звуки Му», «АукцЫон», «Аквариум» и др.). В-третьих, молчание проявляется в особенностях интеракции автор-реципиент. Своего рода «молчанием» может выступать творческое затишье рок-автора, а также его принципиальное нежелание общаться с представителями прессы и вообще давать интервью (яркий пример – Я. Дягилева). Интересно, что «молчанием», «тишиной» в роке может быть обозначена временная отлучка из светского мира для активной реализации своих творческих поисков (ср. с названием одного из альбомов З. Рамазановой после сравнительно долгого отсутствия на публике – «Четырнадцать недель тишины»).

Музыкальный субтекст

У рок-жанра свой «музыкальный язык»: «повышенная ритмическая эмоциональность¹⁴, повторяемость музыкальных фраз, цикличность формы, а также определенная драматизация образов» [14, с. 17]. Отметим такую особенность в специфике восприятия рок-произведений как наличие запредельной громкости, что вызывает определенный психологический и эмоциональный эффект, создает чувство единства и сопричастности присутствующих. В роке возможны ситуации, когда по аналогии с блюзом и жанром афро-американского госпел, фонетическое значение слов преобладает над лексическим, а голос выполняет роль отдельного музыкального инструмента. Текст не является главным элементом рок-композиции: «Слова, так сказать, срываются с понятийной цепи, погружаются в иррациональную безудержность выплескиваемой энергии» [59, с. 10]. Причем музыка в роке также модифицируется, теряя обычный статус: «Рок – синтез целого ряда феноменов (поэзии, моды, пластики, парикмахерского и модельерского дела, физиологии, психологии) и в синтезе этом музыка наличествовала не в своем истинном (субстанционально – эйдетическом), а в псевдомузыкальном аспекте» [59, с. 35] (курсив мой – Н. Р.). Любопытно в этом плане высказывание И. А. Бродского: «Про музыку тут говорить, правда, бессмысленно, потому что это рок» [цит. по: 60, с. 13]. Запредельная громкость и грохот аппаратуры часто не позволяют расслышать, и, казалось бы, адекватно воспринять слова исполняемой песни. Но это ничуть не мешает процессу рок-коммуникации, поскольку слова уже известны из многократно прослушиваемых записей и часто поются хором в унисон с исполнителем, что способствует созданию ощущения единства и общности, и поскольку собственно слова являются лишь одним из компонентов целого, составляющего рок-произведение (ср.: «Происходящее на сцене – лишь подсказка, обостряющая и усиливающая впечатление от интро- или экстравертного „со-исполнения“ и эмоционального припоминания музыки и текста адресантом» [33, с. 59]). Таким образом, и текст, и музыка в роке трансформируются – в них редуцируется элемент искусства, игры и привносится экзистенциальное начало, которое становится ведущим. Отечественные рокеры, «не будучи музыкантами, стали играть и сочинять музыку, не имея голоса – запели, не будучи поэтами – стали писать стихи» [60, с. 13]. Русская рок-поэзия хронологически принадлежит Бронзовому веку развития культуры поэтического, представляя его «андеграунд»¹⁵. Хотя рок-поэзия представляет маргинальный «низкий» лирический жанр, с точки зрения классических литературоведческих канонов, к тексту рок-композиции могут быть применены те же категории, которые используются при анализе явлений художественной культуры XX в. «Диалектика» восприятия рок-произведения (рок-композиции) создается благодаря тому, что различные его слои при возможном несовпадении и противоречивости образуют единый цельный «текст», в котором каждый из названных слоев трансформируется в свете установки на «сейшн» и модели особого типа общения, которое является для определенной аудитории не только ритуалом, но и выражением самобытного мироощущения. В рок-композиции проявляются взаимоотношение и взаимодействие всех коррелирующих слоев, принципы их совмещения, соположения и скоординированности. Причем наибольшей степенью устойчивости референции обладает вербальный «субтекст», а пластический и музыкальный референтно неустойчивы и могут не совпадать или вступать в открытое противоречие друг с другом.

Средством осуществления «диалога» и «скрепой» текста, музыки, исполнения являяется не только композиция, но и ритм. Именно последний является одним из наиболее ярких экспликантов особенностей рок-поэтики.

Роль ритма в роке

Архаико-мифологическая природа рока проявляется в необычайной значимости ритма. Не случайно рок имеет афро-американские корни, а в африканской музыке, как известно, ведущую роль играют ударные инструменты (барабаны, тамтамы и т.д.), что связано с преобладанием чувственного, телесного, материального начала (используя язык М. М. Бахтина, можно сказать, «телесного низа»), которым управляет ритм, над началом духовным, интеллектуальным, которым в музыке управляет мелодия. Отголоски африканских ритмов нашли свое выражение в ритм-энд-блюзе, джазе, регтайме, позднее перейдя в рок-н-ролл и рок. На чувстве ритма основано общение участников группы на сцене: за каждым из них закреплена определенная роль. В качестве «первой скрипки» может выступать то один, то другой участник рок-команды в зависимости от исполняемой части произведения. Нельзя не отметить и значимость поведения аудитории в этом плане: ритмичное синхронное раскачивание из стороны в сторону, вскидывание рук, колыхание тысяч зажигалок над головами, хлопки, пропевание некоторых строк вместе или вместо самого исполнителя, – все это является важной составляющей рок-представления и общения рок-группы со слушателями и зрителями. Психобиологические корни ритма (т.н. «групповые пошумелки» и демонстративное, «клубное поведение», характерные для высших приматов) – «древняя, врожденная основа поведения многих неформалов» [62, с. 97], в частности, музыкальных. «В „групповых пошумелках“ – ритмичных звуках, выражающих грохот, выкрики, топот и т. д. – можно узнать прародительскую основу <…> через этот механизм по неосознаваемому каналу до нас доходит ощущение единства и силы», в последующей человеческой истории это находит выражение в разных феноменах – от гладиаторских боев до современного футбола.

Исследования и наблюдения биологов-этологов и зоопсихологов подтверждают, что обезьяны, медведи и некоторые другие животные могут сознательно успокаивать или, наоборот, возбуждать себя с помощью ритмичного постукивания палкой по какому-нибудь предмету или «играя» на расщепленной древесине (бурые медведи). Скорее всего, наидревнейшим механизмом влияния музыки на живые системы является синхронизация и десинхронизация музыкальных ритмов и внутренних биоритмов организма. Не случайно примитивные племена до сих пор используют музыку, которая состоит из одного или нескольких ритмов, которые накладываются один на другой» [62, с. 97]. Кроме того, несомненна аккумуляция этого ритма в «толпе» (на рок-концерте, празднике). Нужно добавить, что в силу ярко выраженного ритмического акцента, рок-музыка, особенно такие ее направления как «металл» и «тяжелый рок», для которых характерна диссонирующая гармония – истеричный вокал, учащенная пульсация барабанов, гитарная техника риффа и «зловещее» звучание бас-гитары» – имеет определенное психофизиологическое воздействие¹⁶. Связанный с новейшими техническими достижениями, которые обусловили музыкальную специфику рока (запредельная громкость, электроинструменты и т.д.) и сферой досуговой деятельности молодежи рок принципиально является феноменом городской культуры. Как верно отмечает А. Дидуров, ритмика рока – это, прежде всего, ритмика индустриального города: «Музыкальное дыхание города – вот что такое рок. Притом города именно индустриального – это индустриальный город дал року ритмику жанра, потому что сам живет по такому жесткому ритму. Иначе остановится все – коммуникации, транспорт, заводы, полиция, – все остановится, если не будет жесткого социального ритма» [14, с. 142]: показательны в этом смысле композиции «Рабочий квартал» (группа «ДДТ», альбом «Единочество-1») и «Хмурое Урбо» (группа «Зимовье зверей», альбом «Конец цитаты»). Массовость, зрелищность, энергетическая мощность, злободневность и жесткость рока обусловлены в значительной мере этим аспектом. Рок далек от пустой сугубо функциональной и развлекательной танцевальности музыки дискоклубов, поскольку его ритмика несет в себе не только психофизиологическое, но и социально-экзистенциальное и онтологическое начала. Так, Е. А. Маковецкий, в рассуждениях об онтологической роли ритма, приходит к выводу, что в топологии ритма (в которую входят «поверхность», «выражение» и «метаморфоза») истинно именно «выражение» (если на «поверхности» редуцированы «Я» и «Другой» и приоритетны «тело», «объективация», «желание», то в «выражении» приоритетны – наряду со смехом и театральностью – первые и редуцированы вторые), модусами театральности которого выступают карнавал, зрелище и юродство [см.: 64]. Иными словами, по Маковецкому, истинна только сторона топологии ритма, ориентированная на диалог и смеховое начало, которая в современной культуре выражена, помимо прочего, в роке, близком по своей природе карнавально-праздничной культуре и довлеющим феномену юродства (см. подраздел «Кто есть кто в роке» данной книги). Психобиологический и социальный аспекты ритма следует учитывать, однако более важен его поэтический аспект, особенно в отношении к рок-поэзии как особому жанру лирики: «Миф ритмизован, а ритм мифологичен, и оба этих начала соединяются в лирике как наиболее архаической форме словесного искусства, как ритмическом выражении мифа» [65, с. 13]. Роль ритма в «синкретизме первобытной поэзии» и в «формировании смысловой интерпретации мира» достаточно убедительно показаны в работах А. Н. Веселовского и О. М. Фрейденберг. Автор «Исторической поэтики» рассматривает ритм как средство последовательности нормирования мелодии и поэтического текста, составляющих синкретическое сочетание «ритмованных, орхестических движений с песней-музыкой и элементами слова» [66, с. 200]. Ритм, по Веселовскому, есть средство «экономизировать силу» или «органическое условие» нашего «физиологического и психического строя», связанное с катарсисом. Оба ученых отмечают преобладание ритмического и хорового начал в древнем синкретизме, что чрезвычайно важно для нашего исследования, поскольку мы настаиваем на соприродности рока архаической лирике. Отметим, что, в отличие от Веселовского, Фрейденберг говорит не о предметно-словесном синкретизме, а параллелизме ритмико-словесных, действенных, вещных и персонифицированных отношений «одной и той же смысловой интерпретации мира»: «мышление тождеством метафоризирует совершенно одинаково и обряд, и его словесную часть <…> ни обрядовая, ни словесная метафористика не возводимы друг к другу» [67, с. 112]. Концепция Веселовского основана на идее синкретизма первобытной поэзии («поэзия родилась и долгое время существовала совместно с пением, упорядоченным ритмованной пляской» [66, с. 356]), что объясняет частое обращение к ней исследователей рок-культуры. Апеллируя к данной концепции, можно объяснить многие парадоксальные на первый взгляд особенности рок-жанра: его полистилистику; «квазилитературный» характер; статус «авторского фольклора»; близость и массовой, и элитарной культурам.

Синтетичность рока позволяет ему взаимодействовать и обращаться к жанрам и стилям не только литературной, но и музыкальной, театральной сфер, быть близким по поэтике произведениям устного народного творчества, но с учетом принципиального для рока авторства; поддерживать традиции и низовой, и «высокой» культурной традиции, т.к. взаимодействие вербальной составляющей с музыкальной и исполнительской значительно расширяет художественную сферу рока.

Некоторыми рок-теоретиками была взята на вооружение также идея Веселовского о незначительности, второстепенности слова в синкретическом целом – «то были восклицания, выражения эмоций, несколько незначащих несодержательных слов, носителей такта и мелодии; слова выступают в роли стропил, лесов, поддерживающих здание: дело не в значении слов, а в ритмическом распорядке; часто поют и без слов <…> слова коверкаются в угоду ритма»; «слова вообще не крепки к тексту» [там же, с. 206], – которую можно связать со спецификой, как становления русского рока, так и особенностей его поэтики (см. ниже). В эпоху господства «мышления тождества», когда «действие, вещь и слово составляли в семантическом генезисе одно слитное целое», ритмические акты, словесные и действенные, интерпретировали «одинаковой семантикой одинаковые впечатления действительности», т.е. представляли собой «самостоятельные параллельные отложения одного и того же смыслового значения» [там же, с. 122]. Поэтому сперва поэзия, по Веселовскому, «поется и пляшется» и постепенно «все словесные акты приобретают <…> развитый музыкальный характер; ритм вырастает в музыку, кинетика и мимика обращаются в танец» [там же, с. 28]. Следовательно, слово играет одну из ведущих ролей в интерпретации и смысловом оформлении действительности наряду с ритмом и кинетикой. Причем дело обстоит так, что самоценность слова стушевывается¹⁷. Особенности реализации рок-действа свидетельствуют о близости рока архаической культуре. Так, О. Фрейденберг неоднократно писала о космическом характере речи и действия, сценок, разыгрываемых всей общественной группой, изрекаемых слов. В качестве примера она проводит хождение как древнейшую форму ритмико-кинетических действ, с помощью которой человек ритмически «разыгрывает» движение небесных светил и планет, что в редуцированной форме отражено в терминах, связанных с «ритмикой хождения, – терминах стихов и прозаической речи» [67, с. 114] («стопа», «колон», «период»).

В практике рок-культуры имеют место круговые «хождения» исполнителя по сцене (часто – с бубном, определенными повторяемыми телодвижениями и припевками), которые, как правило, придают рок-действу мистически-шаманский характер. Например, «хождение» по сцене Джима Моррисона («Doors») соответствовало шаманскому ритуальному хождению индейцев. Практикуется также выход на публику с босыми ногами, что символизирует простоту, стремление «слиться» с землей, близость природе (группы «Алиса», «ДДТ» и др.). В роке часто можно наблюдать, как композиция «держится» исключительно на ритме: у исполнителя может не быть аккомпанемента, он может не совершать никаких телодвижений, не танцевать, – при исполнении своего произведения ему достаточно с помощью голосовых средств (горло, гортань, губы) имитировать ритмичные звуки, создавая мелодию, и совмещать ее с пропеваемыми/проговариваемыми словами. Возможен вариант, когда декламация стихотворений сопровождается эпизодическим ритмичным аккомпанементом. Рокер, как правило, сопровождает свое исполнение ритмичными жестами и движениями. Кроме того, существует несомненная связь между лирическим и мифологическим «дискурсами», которая зиждется на ритме, и в особенности эта связь очевидна, помимо прочего, в лирике современной, к которой принадлежит и рок-поэзия: «лирическая поэзия XX века характеризуется рядом особенностей, сближающих ее с архаическими ритуально-мифологическими структурами» [65, с. 21].

Ф. Шлегель считал, что ядро, центр поэзии следует искать в мифологии и в древних мистериях» [цит. по: 68, с. 130]. Отсюда понятно, что сущность народной поэзии составляют не слова как таковые, а «последовательный ряд звуков, нужных для голоса» – поэтому в памяти народа песни удерживаются «музыкальностью звуков, образуемых соединением слов, ритмом стихов и своим мотивом в пении» [там же, с. 153, с. 159]. Таким образом, главная роль здесь принадлежит отнюдь не слову: «В протяжной песне буквально все подчинено распевности. Эстетический смысл этого состоит в том предпочтении, которое отдается в ней музыке как носителю лирического содержания. Именно мелодический аспект создает в песнях ясный эмоциональный образ без навязывания ему логической определенности. Тем самым он обогащает песенный текст глубоким «подтекстом», давая простор воображению» [69, с. 259]. Можно сказать, что слово, мелодия и ритм в народной песне составляют одно неразрывное целое. Все вышеозначенные особенности и характеристики песни народной применимы к рок-песне настолько, насколько рок близок фольклору.

Рассматривая теорию стиха, В. Жирмунский говорит о главенствующей роли ритма в генезисе поэтического слова: «ритм в широком смысле, как форма композиции в музических искусствах, древнее, чем поэтическое слово, и накладывается на словесный материал извне, под общим влиянием танца и музыки, с которыми неразрывно была связана поэзия первобытных народов» [70, с. 15]. Первичная, организующая роль ритма как «пульса Вселенной», знака единства и общности человеческой и космической жизни, по Жирмунскому, в первую очередь проявляется в характере древнего искусства: «Первобытная хоровая песня (хоровод), сопровождаемая мимической игрой, объединяет те элементы, из которых впоследствии обособится слово и музыка, танец и драматическое представление. Отчетливый ритм, связанный с движением хора, подчеркивается простейшими ударными инструментами (барабан, бубен, бамбук, трости) или хлопаньем в ладоши» [там же, с. 17]. Впоследствии, освобождаясь от музыки, поэзия приобретает свой особый декламационный ритм, несовершенство которого с «чисто музыкальной точки зрения» оправдывается «смысловым наполнением ритмических строк <…> здесь композиция смысловая заступает место чисто музыкального ритма» [там же, с. 18]. Ритм наряду с композицией является основой для словесного, музыкального и танцевального начал в роке, напоминая таким образом о древнейшей связи человека с космосом, что является одной из фундаментальных характеристик человеческой жизни, и сближая рок с синкретизмом и фольклором.

Итак, наиболее явные отличительные характеристики рок-жанра – триединство слова, музыки и исполнения и значимость ритма – задают ему тон специфического художественного образования, которое несмотря на паралитературность и полистилистический характер ориентировано на примат слова с той оговоркой, что вербальный субтекст в произведениях рок-жанра претерпевает значительную трансформацию. Последняя обусловлена не только композиционно-структурным (корреляция с музыкальным и исполнительским субтекстами и подчиненность ритму), но и «жизнетворческим» фактором: установкой на тождество слова и поступка, желанием позволить слову превозмочь самое себя, что отразилось в особенностях субъектной организации рок-произведения.