Бусы Мнемозины. Роман-лабиринт

Родители

Помню квартиру, в которой мы жили, когда мне было четыре года. Большая коммуналка в «сталинском» доме в самом центре города. Наша семья – мама, ее родители и я – занимали одну комнату. В трех остальных жили другие семьи – в памяти остались даже имена: Лидия Ивановна и Кузьма Петрович Гузеевы (через несколько лет он умер, а Лидия Ивановна, после смерти моей бабушки по отцу, вышла замуж за оставшегося вдовцом деда, но пережила и его); Жёголевы – Анна Николаевна со взрослым сыном; Локоновы – Галина с мужем, которого я почти никогда не видела, и их дочка Алла, лет на шесть-семь старше меня. Вопреки распространенным представлениям о коммуналках, все жили очень дружно, вместе отмечали праздники, помогали без всяких просьб, считая это совершенно естественным, а когда квартиру расселили, до конца жизни ходили друг к другу в гости.

Я росла болезненным ребенком. Из-за этого не умела делать элементарных вещей – бегать, прыгать, шуметь. Зато много читала (а чем еще заниматься, неделями лежа в кровати?) и много думала (когда мне было лет семь, я поинтересовалась у мамы, в чем смысл жизни, чем повергла ее в ступор).

Из-за этого же появился стойкий страх не успеть чего-то важного: я уже тогда поняла, что в любой момент может случиться что угодно. Я начала работать в семнадцать лет, желая доказать свою состоятельность (хотя материальное положение семьи этого не требовало); начала преподавать в девятнадцать; в день, когда мне исполнилось двадцать, вышла замуж; родила первую дочку, когда мне еще не было двадцати одного, а в двадцать два у меня уже было два диплома о высшем образовании… Понятно, что такая привычка действовать наперекор обстоятельствам сформировала не самый мягкий характер, что впоследствии и осложняло мне жизнь, и очень помогало в самые трудные моменты.

И из-за этих же постоянных болезней я чаще оставалась с дедушкой-бабушкой, чем ходила в детский сад. В основном, воспитывали меня именно они: мама работала, а отца я в детстве вообще не видела.

Мама

У мамы был очень хороший характер, хотя судьба, как и у всех людей ее поколения, сложилась весьма нелегко. Война началась, когда ей не было еще пятнадцати. Ее брат пропал без вести в первые же дни войны, а родителей и ее эвакуировали за Урал. Подростком она пухла с голоду, чудом не подхватила туберкулез. Вообще мама считала, что своим железным здоровьем обязана яблокам, которые в неограниченном количестве ела в детстве в саду ее бабушки и дедушки.

В эвакуации в семье имелось две пары валенок: одну носил ее отец, вторую – кому нужнее. Поэтому на улицу они могли выходить только по очереди, и будущая моя мама самостоятельно нагоняла пропущенное в школе, чтобы не отставать в учебе от сверстников…

Все ее документы пропали в суматохе переездов и бомбежек, и когда ей пришла пора получать паспорт, все сведения были записано с ее слов. Мама выдумала себе красивое имя – Рада (я так и не смогла выяснить, как ее назвали при рождении, но родственники часто обращались к ней «Фраденька»), в дате рождения оставила свой год, но указала те число и месяц, когда родился ее любимый брат, – в память о нем, а национальность не меняла: еврейка.

***

– Мам, а почему ты пошла учиться на обогатителя?

– Да мы с Любкой решили, что нам нужно в индустриальный – страну восстанавливать. Приходим выбирать факультет. На горные специальности только парней берут. Дальше список читаем: «Маркшейдеры». Что это, мы не знали, но слово не понравилось: на «штрейкбрехеры» похоже. И тут – «обогатители»! Вот, думаем, это нам подходит: всех обогатим, люди хорошо заживут! Так и пошли.

***

Первый раз мама вышла замуж за сына добрых соседей, когда приехала домой в отпуск с Колымы. Оба – яркие, общительные, открытые, привыкшие говорить в лоб все, что думают. Однако мама – уравновешенная и правильная, отец – взрывной и эксцентричный, но это, наверное, был тот случай, когда противоположности сходятся.

К маме я относилась, как к солнышку: с ним ярко и тепло, без него плохо, но оно высоко и далеко. К огромному моему сожалению, особой близости между нами не существовало. Мама, с ее ясным мышлением классического технаря и доброжелательной общительностью, была человеком спокойным, жизнерадостным, уравновешенным и четко знающим, как должен себя вести ребенок; я с детства под эти критерии не подпадала, обладала буйным воображением и тягой к крайностям, да и отношения с внешним миром у меня не очень складывались. Мне даже в голову не приходило делиться с мамой секретами или важными переживаниями, и эта моя закрытость и «инаковость» воздвигали между нами преграду. Кроме того, мама подростком пережила войну, эвакуацию за Урал, голод, потом – сталинскую Колыму и, наверное, боялась избаловать меня излишним вниманием, лаской, достатком. Когда мне исполнилось 13 лет, родился мой брат (мама была во втором браке), и основное внимание переключилось на него. Когда мне было 15, за мной начал ухаживать мой будущий муж, и я ушла в романтические отношения. В 17 началась университетская история, причем на первом курсе я училась и работала, потом училась на двух факультетах параллельно, а уже в 20 стала замужней дамой и мамой. Так нам с родителями толком и не удалось пообщаться, хотя жили мы еще какое-то время все вместе: мои бабушка и дедушка, родители, брат, мой муж и дочка. И через много лет, когда мы переехали в другую страну, был период, когда мы опять жили вместе с мамой, братом и моими девчонками, но снова мало общались. Мама сразу начала получать пенсию, а мне надо было осваивать новый язык и непривычные условия, учиться, искать работу – не до разговоров. Но язык и работа, так или иначе, пришли, а вот мамы уже нет…

Папа

Своим папой я считала второго мужа мамы. Он прошел войну, но не дожил полгода до выхода на пенсию, то есть до 60 лет.

Я помню его лет с 4—5. Я четко осознавала, что это не мой родной папа, но для меня (по-моему, и для него) это не имело значения. Я его сразу полюбила. Помню, как я болела, а он притащил мне целый мебельный гарнитур для кукол – без коробки, прямо в сетке-авоське. Тогда он еще не жил с нами. Мы с ним разговаривали на тарабарском языке, прекрасно понимая друг друга по жестам и интонациям, а мама с притворной строгостью делала нам замечания: «Не ломайте язык!». Помню, как я болела очередной ангиной и за мной ухаживали бабушка с дедушкой. Глотать было невозможно, температура зашкаливала, а потом я заснула – и проснулась от того, что рядом с моей кроватью тихо переговаривались. Там стояли мама и папа – я очень быстро начала его так называть.

– Ну, как ты? – негромко спросил он.

– Хорошо! Только пятка чешется, – удивленная изменением своего состояния, честно ответила я.

Взрослые засмеялись, а у меня выздоровление надолго ассоциировалось с этим большим, веселым и сильным человеком.

У него были светлые немного вьющиеся волосы (в конце жизни – уже совсем седые) и серо-голубые глаза. Высокий, широкоплечий, с хорошей осанкой. Был, правда, лишний вес, но это не мешало ему оставаться выносливым и подвижным.

Одевался он солидно, добротно, аккуратно и, я бы сказала, был в стиле. Тогда было принято, чтобы мужчины носили шляпы, длинные пальто и широкие брюки, а также пиджаки и галстуки.

Папа научил меня плавать, когда мне было лет пять. Обучение проходило очень просто: он держал меня за резинку трусиков, а я бултыхалась в море. Воду я любила, даже волн не боялась, и могла плескаться часами. Потом папа тихонько отпустил мою «страховку» – а я не заметила и поняла, что плыву, только когда он меня позвал уже с приличного расстояния.

Он все умел и все знал, как мне тогда казалось. С возрастом это впечатление не изменилось, и даже сейчас не знаю, где он получил очень обширные знания в самых разных областях. У него был хороший вкус, мама с ним всегда советовалась. Именно он когда-то простыми словами объяснил мне основы сочетаемости и несочетаемости цветов в одежде, разных фасонов и типов фигуры, и в дальнейшем я всегда руководствовалась этими базовыми правилами.

О его отце я ничего не знаю, кроме того, что он погиб на войне, как и мужья папиных сестер, а мать помню. Она гостила у нас, когда мы перебрались в однокомнатную папину квартиру. Все папины родственники – мать, две сестры, брат, племянники и племянницы – жили в Донбассе, но почему-то мне кажется, что корни были то ли в Польше, то ли на Западной Украине.

У папы в паспорте было записано «украинец», но у нас в семье, да и в среде родителей очень мало кто обращал внимание на национальность. Думаю, что папа знал украинский, но говорил он всегда по-русски, причем не на «суржике», то есть русско-украинской смеси, а на хорошем, литературном русском языке, даже без украинского акцента, не шокал и не гэкал. Он прочел всю русскую и зарубежную классику и следил за современной литературой. Кроме школы, папа окончил только горный техникум, но был заместителем директора одного из самых крупных институтов по проектированию шахт в Донбассе, а значит, и в СССР. Там же познакомился с моей мамой.

У мамы и папы была разница около одиннадцати лет. Вместе они прожили лет шестнадцать. Они очень друг друга любили, и я с удивлением и радостью видела, как моя весьма сдержанная в проявлениях чувств мама целуется с папой просто так, без повода, прямо посреди квартиры.

В первом браке у папы родилось двое сыновей. Старший, Виктор, к моменту нашего знакомства был уже взрослым человеком. Он обладал даром художника, но учиться не хотел, любил выпить и, наделенный недюжинной физической силой, в пьяном угаре был опасен для окружающих – из-за этого дважды сидел. Но, насколько я могла понять из отрывочных фраз родственников, оба раза выходил досрочно – благодаря тем самым способностям к живописи, которые ярче всего почему-то проявлялись у него именно в местах не столь отдаленных. Правда, к чести его нужно сказать, что с возрастом он остепенился и стал очень неплохо зарабатывать как гравер, причем уже не в распавшемся к тому времени СССР, а в США, куда перебрался со своим сыном от второго брака.

Младший, Саша, был старше меня на семь лет. Поскольку он тоже не отличался рвением к учебе и мать с ним не справлялась, Саня какое-то время жил у нас. Уроки с ним учила моя мама, она же узнавала у девочек-отличниц, не прогуливал ли он школу и что задали на дом. Помню, как он читал вслух биографию Некрасова, однако мысли его витали где-то далеко, и пришлось повторять второй раз, третий… Я в это время устраивала под столом кукольный домик. Когда усердный ученик в очередной раз не сумел изложить своими словами основные вехи жизни великого поэта, это сделала я – не вылезая из-под стола и не отрываясь от своего занятия.

Но аттестат Саша все-таки получил.

Папа очень любил заниматься виноградником. У родителей был земельный участок. Меня он вообще не интересовал, мама бывала там очень часто и помогала, но в основном папа все делал сам. Там росли яблоки, виноград, персики, сливы, груши, вишни, крыжовник, смородина, огурцы, помидоры, возможно, еще что-то. Папа даже маленький домик сам построил – по крайней мере, можно было переждать дождь и переночевать летом.

Еще он хорошо пел и выступал с хором (у них на работе была сильная самодеятельность).

Мой брат родился, когда маме было 40 (по тем временам – очень поздно), а папе вот-вот должен был исполниться 51 год. Пару лет мама оставалась с малым, а мы с папой ездили отдыхать вдвоем. Мы плавали в море, много ходили пешком, а один раз увидели на пляже теннисные столы – и папа, к моему огромнейшему изумлению, меня обыграл (я занималась настольным теннисом и играла, на фоне любителей, более чем прилично).

***

Последним летом перед окончанием школы мы с папой совершили сказочный вояж: Ленинград (тогда именно так назывался этот уникальный город) – Петрозаводск – Кижи – Прибалтика. Мы еще застали белые ночи, и любовались плавным распахиванием рук мостов, и знакомились с прекрасно прижившимися на берегу Невы сфинксами, и наслаждались погодой – как по заказу солнечной (ни одного дождя за всю поездку!), но по нашим меркам совсем нежаркой. Я даже искупалась в Балтийском море, хотя именно в те пару дней, что мы там были, оно «прогрелось» всего до +12, а я терпеть не могу холодную воду.

Кижи – это сказка, и я до сих пор иногда сомневаюсь, что не путаю явь со сном.

…Наш катер причаливает к острову. Мы выходим в тишину, где стрекочут кузнечики и поют невидимые пташки, на нас обрушивается ливень солнечного света, нас берет в плен благоухающее разнотравье и затягивает непривычно простая, несуетливая и странная жизнь. Кажется, что остров почти необитаем. Недалеко – рубленая церковь, сияющая старым серебром еловой древесины. И к этой церкви неторопливо тянет воз лошадка, которую придерживает под уздцы идущий рядом мужик в неподпоясанной рубахе и домотканых штанах. А колес у воза нет: он скользит по некошеной траве на полозьях, как санки.

– Папа, а здесь еще не изобрели колесо? – вырывается у меня вопрос.

***

Папа был равнодушен к спиртному. То есть мог выпить несколько рюмок на праздник, в хорошей компании, но не более того. Сам делал прекрасное вино и виноградную водку – и угощал ими гостей, друзей и приятелей.

Из вредных привычек – курил. Бросал, а потом через какое-то время опять начинал.

Единственный его недостаток, который остался в памяти, – это вспыльчивость. Мог взорваться, накричать. Но я сама такая же, так что не мне возмущаться. А у него, возможно, это было связано с контузией, полученной во время войны.

Насчет войны папа вообще ничего не рассказывал. Я и про контузию узнала не от него, а от мамы. И уже через много лет после его смерти в открывшихся военных архивах нашла информацию о том, за что он был награжден.

У папы была гипертония и часто случались кризы. Приезжала «скорая», ему делали укол, становилось полегче – и он тут же шел на работу или ехал на виноградник. Вообще не помню, чтобы он был на больничном.

Умер он скоропостижно, когда они с мамой ехали на виноградник. Стало плохо прямо на улице, причем он начал жаловаться на очень сильную боль в ногах. Потом оказалось, что оторвался тромб и это привело к летальному исходу. Поскольку все случилось так скоропостижно, делали вскрытие – и у него на сердце обнаружили несколько рубцов. То есть папа несколько инфарктов перенес на ногах.

А еще накануне он носил на руках и убаюкивал мою годовалую дочку, которая немного простыла и капризничала.

На время до похорон родственники предлагали взять девочку к себе, чтобы она не создавала дополнительных хлопот, но я оставила Анюту дома. Она единственная не понимала произошедшей в семье трагедии и была способна вывести мою маму из состояния ступора. Мама потом еще несколько лет не могла прийти в себя, тем более что всего через месяц умер ее отец – мой дедушка, но, думаю, ее психика не сломалась во многом благодаря топающей по всей квартире и требующей внимания малышке.

После смерти папы моя мама прожила еще тридцать лет, но больше замуж не вышла, хотя была очень привлекательной женщиной: говорила, что ей никто другой не нужен.

Отец

– Ма, а где мой родной отец?

– В нашем городе и живет.

– А почему бабушка и дедушка к нам в гости приходят, а он – никогда?

– Я не разрешаю.

– Почему?

– Потому что мы развелись.

– Ну и что? Я же его дочь!

– Так мы развелись потому, что он пил. Никакие уговоры не помогали. Тогда мне его мама сказала: «Он тебя очень любит. Пригрози, что разведешься, если не бросит пить». Я пригрозила. Он обещал – и тут же запил. Сказал – с горя. Я с ним и развелась. Взяла тебя и ушла. Он бы на тебя плохо влиял.

– Так это же болезнь! Его лечить нужно было!

– Не знаю я такой болезни. Есть только вредность характера и безволие.

***

С моим родным отцом я познакомилась, когда мне шел восемнадцатый год. Я окончила школу, не поступила в Ленинградский университет и пошла работать в библиотеку. Моей обязанностью было сидеть за стеллажами, перебирать карточки в каталожных ящиках, проверять, все ли они расставлены по алфавиту, и стирать пыль с не поддающегося исчислению количества книг. У меня было впечатление, что мой мозг, который, как гоночный автомобиль, всегда летал на максимальной скорости, просто выключили, ударив по тормозам. Колеса блокировались, автомобиль пошел юзом – и застыл посреди дороги, аж покрышки дымятся… Кроме того, меня мучило чувство вины перед родителями, особенно перед папой: он не сказал мне ни слова в упрек, но мне казалось, что он очень тяжело переживает мое непоступление. Возможно, и постоянное нахождение в замкнутом пространстве, насыщенном книжной пылью, которая только поднималась от моей борьбы с ней, сыграло свою роль… В общем, я попала в больницу.

Лежала я в кардиологии около двух месяцев, меня лечили аспирином и гормонами, но окончательный диагноз так и не поставили. Однако вследствие такой терапии я набрала килограммов десять, да еще и покрылась прыщами, что, понятно, моего состояния не улучшало.

В тихой и сонной жизни палаты я иногда сталкивалась с неожиданными для меня вещами. Так, здесь же лежала женщина лет сорока, в прямом смысле слова красавица: хорошая фигура – как говорится, «все при ней», прекрасные черные волосы, которые она закалывала в высокую прическу, огромные темные глаза, как будто подведенные синими тенями, матово-белая кожа и румянец во всю щеку. Врачи, глядя на нее, тяжело вздыхали, а наши соседки по палате рассказали мне, что у нее тяжелая сердечная недостаточность и ее замечательный цвет лица – следствие плохой циркуляции крови.

А однажды у меня страшно разболелся зуб. Я, по своему обыкновению, никому об этом не сказала, но лечащий врач на обходе заметил, что что-то не так, выяснил причину моих страданий и срочно погнал меня к зубному.

Стоматологиня заглянула мне в рот, сообщила, что лечить этот зуб надо долго, я вряд ли захочу ходить к ней несколько раз, зато удалить можно прямо сейчас. Меня приучили безоговорочно доверять врачам, и я сказала, что полагаюсь на ее решение. Врач сделала мне укол и велела немного подождать, пока лекарство подействует. Чтобы время шло быстрее, я решила завести светскую беседу.

– До чего наука дошла! – вежливо начинаю я. – Зуб нужно рвать справа, а укол делают в левую сторону!

Женщина всплескивает руками, заглядывает мне в рот и оптимистично сообщает:

– Действительно, я сторону перепутала! Ну ничего, я бы, когда начала удалять, заметила, что этот здоровый! Сейчас сделаем укольчик справа… Только у меня иголки закончились!

На поиски иголки направилась медсестра. Но был конец рабочего дня, многие кабинеты уже закрылись. Она все-таки притащила одну иглу и сбивчиво объяснила врачу, что другой не было, а эта вообще не для того, чтобы уколы в десну делать, слишком большая и толстая, но другой же нет…

Укол все же сделали. Зуб удалили. Но на следующий день кардиологи очень удивлялись тому, что источник инфекции убрали, а состояние мое как-то резко ухудшилось.

Однако самая большая неожиданность была еще впереди.

Итак, я лежу (сижу – хожу – схожу с ума от безделья – для развлечения перевожу с английского медицинские статьи для профессора) в больнице, и вдруг заходит медсестра с округлившимися глазами и говорит, что ко мне посетитель. (Какой такой посетитель? Да еще и в неурочное время – тихий час, как он уговорил его пустить?) Выхожу в холл.

– Привет, Дарья! – говорит дяденька средних лет. – Болеешь?

– Ну, как бы…

– А что врачи говорят?

– Говорят, может, то, а может, и не то…

– А выписывать собираются?

– Ну, когда-нибудь выпишут.

– Ладно, я к тебе еще приду. Вот, держи апельсины.

Я постеснялась спросить у него, кто он такой, по двум причинам. Во-первых, уникальное бабушкино воспитание дало мне убеждение, что если старшие чего-то не говорят, значит, не считают нужным, и некрасиво задавать им лишние вопросы. Во-вторых, лицо этого человека показалось мне знакомым, и я хотела сама вспомнить, где я его видела. Но до вечера мне это так и не удалось, а вечером я рассказала о визитере маме.

– А на кого он хоть похож был? – поинтересовалась она в недоумении.

– На меня, – машинально произнесла я, и в этот момент меня осенило: такие черты я действительно видела – в зеркале! (Как потом выяснилось, от него же я унаследовала любовь к очень крепкому чаю без сахара и ко всем острым приправам.)

Не думаю, что маму обрадовало это известие, но чувство юмора победило. Она посмеялась и сказала, что это, по всей видимости, был мой отец. Вероятно, он узнал о месте моего пребывания от своей мамы, с которой у нашей семьи были прекрасные отношения.

Потом, когда мы с отцом познакомились ближе, он оказался по-настоящему интересным человеком, эксцентричным, громким, ничего не боящимся и очень, очень много знающим. Как выяснилось, он сбежал на фронт воевать с фашистами, когда ему было 14 лет, но до передовой не добрался, поскольку был отловлен патрулем и возвращен домой. После войны окончил филологический факультет, работал журналистом и публицистом, преподавал в школе и в вузах, по крупицам собирал и, прибегая ко всевозможным ухищрениям, публиковал материалы о репрессированных украинских поэтах. Он был прирожденным филологом – как и я, и его младшая дочка. Если бы не его тяга к алкоголю, он бы казался мне вообще идеальным человеком. Но надо отдать должное его второй жене: она делала все, чтобы удержать его от спиртного, и хоть полностью справиться с этим его пристрастием ей не удалось, но на работе он всегда был трезв как стеклышко, и, кроме родственников и очень близких знакомых, никому бы в голову не пришло, что он пьет.

Через день он опять пришел меня навестить, но на этот раз – уже с моей сестрой от второго брака. Она была младше меня на три года – незначительная разница, но внешностью, характерами и воспитанием мы отличались кардинально. Не знаю, какое впечатление я произвела на нее при первой встрече, а я запомнила легкую, сияющую, украшающую собой мир девочку-подростка в поразивших мое воображение ажурных розовых перчатках из капрона, в оборочках, затянутых декоративными шнурочками с бонбончиками («перчатки от мух», как именовала их моя сестрица). Нюра была настолько уверена в своей прелести и в том, что окружающие не могут ее не любить, что я тут же в это поверила и прониклась к ней самыми добрыми чувствами. При этом она совсем не была ангелом и иногда злоупотребляла вседозволенностью. Вот, например, случай, о котором она рассказывала мне, заразительно смеясь.

Нюра едет в троллейбусе и спрашивает у пассажирки, стоящей к ней спиной:

– Женщина, вы выходите?

Дама оборачивается и оказывается девицей лет двадцати пяти.

– Я не женщина, я девушка! – пытается она поставить на место юную нахалку.

– В вашем возрасте я бы постеснялась в этом признаваться, – парирует та.

Кстати, впервые я задумалась о своем возрасте тоже с легкой руки (вернее, языка) сестрицы. Она пришла ко мне на день рождения. Поздравление звучало так:

– Ну, поздравляю! Это сколько тебе стукнуло? Девятнадцать?

– Да.

– А мне только через три месяца шестнадцать будет! Какая ты уже старая!

Не знаю, из-за таких выходок или по какой-то другой причине, но однажды отец заявил нам:

– Вот если бы соединить ум Дарьи и внешность Нюрки и разделить пополам, получились бы две идеальные женщины.

Не могу сказать, что нам с сестрицей это заявление показалось бесспорным, тем более что мы обе, конечно, посчитали его несправедливым. У Нюры всегда было прекрасное чувство юмора, что глупым людям совершенно не свойственно. А что касается моей внешности, то я очень похожа на самого отца, которого его вторая жена, Лариса, обожала и считала красавцем. Был совершенно курьезный случай, когда я пришла навестить отца, попавшего с инсультом в больницу. Раньше я в этом отделении никогда не была и где он лежит, точно не знала. Мне навстречу по коридору шла медсестра, но спросить у нее, в какую мне палату, я не успела.

– Вам в шестую! – произносит она вместо «здрасьте».

– Откуда вы знаете? – недоумеваю я.

– Да к отцу, небось! Одно лицо. И глазищи у вас одинаковые, – как что-то само собой разумеющееся, поясняет медработник.

Вообще этот инсульт изменил не только жизнь семьи, но и наши отношения с сестрой и Ларисой.

Лариса мне сразу понравилась своей откровенностью, хотя мы соблюдали определенную дистанцию. Она не пыталась изобразить радость по поводу общения со мной, однако я понимала, что причиной такого отношения была не я, а ее ревность к первому браку мужа: она не просто его любила, но была влюблена в него всю жизнь – и даже после его смерти. С другой стороны, она решила для себя, что я – девочка приличная и серьезная, и думала, что ее легкомысленной дочурке такое знакомство пойдет на пользу. В общем, она терпела меня как факт, не проявляя показной любезности, – и так было до инсульта отца.

Это было очень неожиданно и тяжело. Инсульт – вообще испытание нелегкое, но в каждом конкретном случае есть свои «но». Отцу было 62 года, он выглядел и чувствовал себя гораздо моложе и находился на пике своей научной карьеры. Такой живой, полный сил, громкий, не признающий ограничений… Случай был очень серьезным, думаю, что и отвезли его в больницу не сразу (они с Ларисой гуляли где-то за городом). Я даже не хочу представлять себе ее состояние, когда ее муж на полуслове упал без сознания. Потом он еще долго не приходил в себя, и мы не могли понять, видит ли он нас, узнает ли и что вообще происходит. Он пролежал в больнице недели две, и его выписали домой – обездвиженного, потерявшего речь и с крайне плохим прогнозом. Врачи сказали, что речь вряд ли вернется, а что касается движения, то «вы его даже не мучайте всякими упражнениями, потому что все равно ничего не добьетесь; максимум, что он сможет, – это сидеть, обложенный подушками; и то вряд ли».

К счастью, мы с Ларисой поступили по-своему. Еще в больнице мы познакомились с очень хорошим массажистом и физиотерапевтом, попросили научить нас основам массажа и рассказать, как в таких случаях работают с мышцами, чтобы не было атрофии. И ежедневно на протяжении трех лет я приезжала к ним домой, и, несмотря на спастику, боль и депрессию отца, мы делали все, что нужно: зарядку, купания, речевые упражнения, освоение элементарных навыков… Первое время активно помогала Нюра, но потом, убедившись, что мы и вдвоем справляемся, как-то отошла на задний план.

Через три года отец сам (с палочкой) ходил по квартире, с нашей помощью спускался на прогулку во двор с четвертого этажа «сталинского» дома и поднимался в квартиру, ездил на велотренажере, смотрел телевизор и читал газеты. Правда, речь у него так и не восстановилась, но отдельные слова он выговаривал, мы учились его понимать – и в результате общение наладилось. Конечно, все это было ужасно для него самого, учитывая, насколько энергичным и независимым человеком он всегда был, но как далеко мы ушли от медицинских прогнозов!

К сожалению, потом у него случилось еще два инсульта – не таких тяжелых, как первый, но ходить он уже не мог. И в таком состоянии прожил семнадцать лет.

Мы с Ларисой стали по-настоящему близкими родственниками. Более того: она даже маму мою начала приглашать в гости – и у них сложились добрые отношения. После переезда моей семьи в Израиль мы все время общались с Ларисой по телефону, и только благодаря ей наша с сестрой связь не прервалась окончательно.

А на кафедру, которой заведовал отец до болезни, три года не брали нового зава – все надеялись, что он вернется…

***

В семье существовало повторение имен, которое иногда приводило к забавным ситуациям. Мою бабушку по отцу звали Дарья. Так же зовут меня и мою племянницу, дочь моей сестры по отцу. А моя старшая дочь, Анна, – тезка своей тети.

С пяти лет я водила девочку на танцы. Однажды, разыскивая меня по какому-то делу, отец позвонил моей маме и поинтересовался, где Дарья. Мама сообщила, что я пошла с Аней на танцы.

– Безобразие! – возмущается отец. – Уже сами мамаши, а туда же – на танцы! Куда только мужья смотрят…

Порой путаница происходила и в родственных отношениях. Вот утро; моя сестра, еще не продрав глаза, выползает на кухню. Там отец уже пьет крепчайший чай вприкуску с сигаретой. Лощеная кошка, зеленоглазая брюнетка по имени Коша, не курит и не пьет чай, поэтому бросается к Нюре, надеясь разделить ее завтрак.

– Иди, иди, тебя дедушка покормит, – бурчит моя сонная сестрица.

– Интересно, кому из присутствующих я прихожусь дедушкой? – грозно вопрошает отец.

Коша на цыпочках покидает помещение…

***

К сожалению, родителей уже нет, а мы с сестрой и племянницей, которая стала замечательной мамой четверых детей и сделала очень успешную карьеру, живем в разных странах: я в Израиле, они – на Украине, в Киеве, куда переехали из Донбасса еще до Майдана и разгоревшейся после него гражданской войны. Общаемся с сестрой очень редко, только когда я звоню поздравлять ее с очередным днем рождения. Средства общения по Интернету Нюра так и не освоила, писать обычные письма уже лень, а связываться со мной по телефону для нее очень дорого. Раньше все новости передавались через Ларису, потом – через племянницу, которая, естественно, чувствует себя во «всемирной паутине» как дома, но противоположность наших с ней взглядов на украинские события привела к тому, что Даша перестала мне отвечать. Вот не станет меня – и две ветви семьи будут полностью изолированы. Очень жаль.